Текст книги "Золото для любимой"

Глава 38. ГАЛЯ

Утром, искупавшись в разрезе, я заскочил в баню, чтобы снять развешенные над каменкой постиранные носки и портянки. Распахнув дверь, я замер от неожиданности.

В еще теплом влажном сумраке, словно видение, белела женская фигура с распущенными черными волосами.

– Галя?… – пробормотал я. – Извини, я не знал… – и я попятился к выходу. Впрочем, не очень быстро.

Видимо, женщина загодя услышала мои шаги, так как успела обернуться по талии широким белым полотенцем.

– Что же ты испугался? – прямо посмотрела она мне в глаза своими черными мерцающими угольками. – Вчера ты был куда как смелый. Гульке предлагал вместе париться… Или тебя только Гуля интересует?

Я молчал, не в силах отвести взгляд от чуть приопущенных под своим зрелым весом плодов-грудей, слыша тревожные удары собственного сердца.

– …Или Бурхана боишься?…

Возможно, я и опасался Бурхана, но сейчас эта опасность лишь подогревала мои эмоции.

В следующую минуту Галя сделала еле уловимое движение торсом, и полотенце соскользнуло на мокрый пол, обнажив выпуклый живот и черный (огненно-черный!) треугольник под ним. Уже не контролируя свои действия, я шагнул навстречу и словно погрузился в темную горячую воду. Запах шампуня и чистого женского тела опьянил рассудок, черные влажные волосы облекли, опутали мое лицо. Откуда-то из гущи этих волос появлялись и исчезали жадные губы, поблескивали глаза, вырывалось жаркое рваное дыхание.

Мои рубашка, брюки скоро очутились на полу, рядом с полотенцем. Женщина поставила колено на скамью, и я подсадил ее на полок, шутливо поддерживая обеими ладонями ее крупные ягодицы.

– А ты, оказывается, бесстыдник, – глянула она из-за плеча. – Хотя мне это любо. Я сама такая… Ну иди же скорее сюда.

Полок был влажный, скользкий и узкий. Галя тоже была влажная и скользкая, и… яростная и ненасытная в поцелуях. Мне приходилось следить, чтобы кто-нибудь из нас двоих или мы оба разом не слетели в пылу страсти на пол.

О, много ли надо мужчине, чтобы почувствовать себя счастливым! Хотя бы на короткое время…

– Фё-ёдор! – донеслись снаружи голоса. Это Кириллыч с Мишкой некстати искали меня.

Вечером, когда все, по обыкновению, собрались в тесной, но уютной кухоньке, Галя неотступно кружила возле меня. То как будто случайно заденет ногой мое колено, то, беря что-либо со стола, почти ляжет грудью на мое плечо, то норовит отпить чай из моего стакана. Мне казалось, будто все замечают это и переглядываются. Бурхан был мрачен, как никогда, а в глазах Гули мне чудился укор и еще бульшая печаль.

Между тем именно Гуля занимала мое воображение. В ее мягких, сглаженных чертах лица, теплом мерцании глаз, в алых губах маленького рта, как будто говорящих о неистраченных запасах женской нежности, таилась какая-то неясная скорбь и вроде даже ожесточение. Она как будто постоянно была обращена внутрь себя или подавлена какой-то думой. Или же решала в уме неимоверно трудную задачу и мучилась, не находя ответа. Может, она до сих пор скорбит по погибшему мужу, гадал я. Или у нее что-то было с тем утонувшим в разрезе артельщиком, и теперь она тоскует по нему? Ведь Галя о чем-то таком намекала, да и Чайка уверяла, будто в этой истории замешана одна из дочерей Бурхана…

Воспользовавшись моментом, когда мы с Галей остались в кухне вдвоем (обольстительница тотчас же уселась ко мне на колени, ластясь), я спросил:

– Отчего это Гуля такая грустная?

– Есть причина. А ты почему про нее спрашиваешь? Глаз положил? А? Признавайся! – и она больно куснула меня в плечо.

В ответ я, ни слова не говоря, резким движением раздернул борта ее рубашки (так что две пуговицы отлетели), положил ладонь на торчащую грудь и сильно сжал.

– Она заняла деньги, – закусив губу, процедила женщина. – Сын ее болел сильно… Она заняла деньги на лечение… под большой процент… Теперь надо отдавать, а… а нечего.

– И много заняла? У кого? – я переместил руку на ее живот.

– Пусть это тебя… Ах, какой ты бесстыдник! Пусть тебя не волнует, это наши заботы, – Галя перехватила мою руку и сама направила ниже. Но в следующий миг резко соскочила с моих коленей. Во дворе послышался разнобойный топот и фырканье: Бурхан привел с пастбища лошадь.

– Тпр-р, бля! Тпр-р, бля! – слышались его предельно лаконичные реплики.

В ту ночь перед сном мне мерещилось не золото, не колышущийся лоток и уходящие в глубь озера клубы мути, а лицо Гули, ее редкая, как будто слегка рассеянная улыбка, призывные мягкие губы, гибкие бесшумные движения. «Странно получается, – замедленно думал я, – меня влечет к Гуле, а сошелся я с Галей…»

Незаметно я уснул, и мне приснилось, якобы меня поймали какие-то лихие люди и тащат к разрезу, чтобы утопить. И тут из-под воды навстречу нам медленно выходит утопленник Стефан – зеленый, точно окисленная медь, весь в тине, ракушках, а вместо глаз – глубокие дыры, как в мраморных глыбах. Подойдя ко мне, он снимает со своей груди и навешивает на мою шею грубо сплетенную веревку с камнем. И тотчас же мои мучители, ухватив меня за руки и за ноги, становятся на крае обрыва и начинают раскачивать. Раскачивают долго – так долго, что я уже согласен быть утопленным, лишь бы это произошло скорее. По груди елозит плоский гладкий валун.

…Внезапно разжав веки, я похолодел, различив склонившуюся надо мной темную фигуру, и одновременно ощутил на груди у себя чью-то ладонь, проникшую внутрь спальника и тихонько поглаживающую меня. По длинным черным волосам я распознал Галю. Выбрался наполовину из мешка, все еще находясь под гнетом сна.

Молча, изгибаясь, словно черная дикая кошка, девушка тянула меня за руку.

Минуты через две мы очутились в бане. На этот раз тут было прохладно, и Галя бросила на полок меховой кожух, висевший на гвозде в предбаннике. Пахло березовым листом, овчиной, сырым плесневелым деревом, остывшей золой, теплым женским телом.

– Мы с Гулей сегодня уезжаем. Рано утром Бурхан повезет на телеге в Березовку, а оттуда автобусом.

– Вы же собирались пробыть еще два дня…

– Не получается. Дай твою руку. Вот так. А теперь сожми мою грудь, как в кухне сжимал. Сильнее. Еще… Ах!.. Укуси меня…

Когда я проснулся в семь утра от жужжания электробритвы Виктора Джониевича, девушек уже не было. Обе кровати за перегородкой стояли аккуратно заправленные, валялась на полу заколка для волос. Радик с Тагиром тоже отсутствовали. Видно, отправились на охоту.

Зато перед домом у ворот я увидел белый «жигуленок» Андреича.

Глава 39. «ЗЛАЧНАЯ» НАХОДКА

Вскоре после отъезда дочек Бурхана Сыроватко отправился в Челябинск на переговоры с областным геологическим руководством. Вернулся он еще более напружиненный, чем всегда. Главный «алмазник» Южного Урала Ефим Петрович Ендовкин, курирующий нашу работу, указал ему на какие-то особенные синие глины. Мол, лет десять назад кто-то из съемщиков наткнулся в маршруте (на правом берегу Каменки) на необыкновенные синие глины, и вот теперь Ефиму Петровичу, страстному поборнику уральских алмазов, пришла в голову счастливая догадка, что то не простые глины, а, скорее всего, превращенные в глину алмазоносные лампроиты.

– Мы должны хоть на пузе исползать все карьеры, но эту синюю глину – кровь из носу – найти! – поставил нам задачу шеф.

– Боюсь, что на пузе будет не рационально, – с наигранно озабоченным видом высказался я. – Много ли на пузе проползешь? Тем более – с носовым кровотечением.

– Хватит ёрничать! – разозлился руководитель.

В результате мы с ним разделили между собой южные карьеры, те, что за рекой Каменкой, и принялись искать мифическую глину.

Я бродил по долинам (вернее, по низинам) и по взгорьям карьеров, ковырял заостренным концом молотка их глиняные стенки. Фактически я трудился за двоих, так как брал пробы и на алмазы, и на золото.

Уже третий день стояло полноценное бабье лето. Чистое, восхитительно синее небо простиралось от горизонта до горизонта. По слабо всхолмленной степи, бледно-желтые, с седыми переливами, колыхались выгоревшие травы. Березовые колки и одиночные деревья казались подлинно золотыми.

Я шагал по пологим холмам проутюженных бульдозерами старательских отвалов, перепоясанным шеренгами молодых сосенок. Примечательно: думал я не о золоте, а о женщине – о Гуле, а также о том, было ли что-то между ней и тем утонувшим в разрезе мужиком. Впрочем, глаза мои в это же время привычно отмечали все особенности окрестностей. Я научился не хуже Радика «читать» ландшафт – среди глыбовых нагромождений, впадин, неровностей дна карьеров угадывать возможные ловушки для золота. Наверное, так «чувствовал» реку, ее террасы, косы золотарь Куценко из нынче забытого читателями романа Олега Куваева «Территория».

Впереди синел водоем. Его отлогие глинисто-песчаные берега были изъедены змеящимися промоинами, постепенно расширяющимися в сторону озера. В верхах такой промоины можно взять пробу, хотя, скорее всего, она окажется пустой. Я ковырнул носком сапога влажное зализанное водой дно оврага. В сыром желтоватом песке блеснуло что-то черное. «Шерл?» – в первую секунду подумалось мне. Радик как-то показывал в своей «коллекции» черные блестящие кристаллы шерла – черного турмалина. Нет, тут что-то мягкое. Я ковырнул еще – полиэтилен. Черный мокрый полиэтилен. А в его разрыве проглядывает нечто белое… Какая-то эмалированная посудина с ржавыми трещинками. Кружка. Я собрался двинуться дальше, но что-то меня остановило. Что-то необычное было в окружающем кружку песке.

Пока еще с неосознанным, внезапно захлестнувшим меня волнением я опустился на колени, взял горсть песка и размазал его слоем на ладони. Одного мимолетного взгляда было достаточно… Запрокинув голову, я прикрыл глаза и так застыл, стоя на коленях на мокром дне узкой расщелины, среди сосенок, под синим пронзительным сентябрьским небом.

Я уже все понял, я уже твердо знал, что это за кружка, и все же не решался открыть глаза, опасаясь, что это мираж и что кружка исчезнет.

Вот что интересно: по словам Радика, Стефан спрятал свою добычу на восточном берегу озера (якобы неподалеку от чудом сохранившегося осинника, который отражался сейчас кровавым сиянием в синеве водоема), а я нашел ее на северном берегу, со стороны реки Каменки. Но, говорят, с кладами и не такое бывает…

Осторожно, как будто опасаясь, что находка рассыплется в прах, я извлек кружку из грунта. За ней тянулись обрывки полиэтилена.

Стоит ли говорить, с каким упоением ощутил я эту немую, эту ни с чем не сравнимую тяжесть обыкновенной с виду, чуть смятой и облупленной посудины?!

Я сорвал скотч и остатки полиэтилена с горловины кружки, накренил ее над ладонью. Вместе со струйками мутной воды на ладонь легко, словно смазанные жиром, выскользнули несколько самородков, выплыл желтый язычок золотого песка.

Волнение перешло в озноб. О таком количестве золота я не мечтал даже мальчишкой! Да это настоящий клад! Быстро оглядевшись из-за края промоины, точно солдат из маленького окопчика, я растеребил завязки рюкзака, сунул увесистую поклажу в рудный мешок. В другой мешок собрал горстями песок из того места, где находилась кружка. Его я промою в лотке. Шлих, пожалуй, будет побогаче, чем из самых продуктивных норок в мраморах.

Можно было бы промыть этот ценный материал и очистить содержимое кружки от попавших в нее примесей в ближнем водоеме, однако я испытывал инстинктивную потребность покинуть скорее это злачное (от слова «злато», а не «злак» в данном случае) место.

Километра через два я забрел в глубь ничем не примечательной березовой рощицы. Сел на шуршащую листву, стянул сапоги, бросил на куст портянки, развел огонь. Надо было немного успокоиться, перевести дух, угомонить эмоции. Да и по маршруту не мешало бы хоть что-то начеркать.

Молодые белоствольные деревца густо сыпали золотой фольгой. Мельтеша перед глазами, листья летели, крутясь, по воздуху, заныривали в сапоги, в рюкзак. Они обнаруживались между страницами пикетажки, в карманах куртки, в волосах, за шиворотом, в чашке с чаем. Воздух был настоян банным ароматом. Даже чай отдавал березовым листом и дегтярным духом березовых дров.

Жаль, у золота нет запаха. Будь он, это был бы, наверное, запах огня, молнии, запах каменного чрева Земли. И немного – осенних листьев.

Прихлебывая дымный горько-сладкий чай, я поглядывал на старенький, мятый, перепачканный глиной и осыпанный желтыми листочками рюкзак и думал о том, что в рюкзаке этом сейчас находится целое состояние. Ну, пусть не состояние, но все же стоимость этого металла составит сумму, какую мне не заработать в геологии и за всю жизнь.

«А Джоньич пусть ищет свою синюю глину!» – хмыкнул я не без злорадства.

Кстати, насчет глины. Упорный Сыроватко так хотел отыскать эту пресловутую глину, что в конце концов нашел. Хотя я бы синей ее не назвал. Она была светло-серой, может быть, чуть лиловатой, но никак не синей. Я рассматривал здоровенные куски этой породы, которые Виктор Джониевич, пряча за мужественным хладнокровием рвущееся наружу торжество, извлекал из рюкзака, и мысленно пожимал плечами: глина как глина, сухая, твердая, разотрешь в пальцах, послюнишь – липнет.

– Лучше ее назвать голубой, – дипломатично предложил Колотушин.

– Бледно-голубой, – уточнил я. – Или просто бледной.

– Ребята, да вы что! – шеф посмотрел на нас жалостливо, как на психически неполноценных. – Какая же она голубая?! Это та самая синяя глина, о которой говорил Ефим Петрович. Однозначно! Это уж к бабке не ходи.

«Ладно, – мысленно согласился я. – Синяя – так синяя. Посмотрим, что на это скажет сам господин Ендовкин».

Вместе с тем, скажу честно: я смотрел на сдержанно сияющего руководителя и немного ему завидовал. Вот нашел человек синюю глину – и счастлив. Она не синяя? Ничего, убедил себя, что синяя, и доволен собой. Почему же я не могу быть счастливым? Мучаюсь, не сплю по ночам… Полжизни мечтал о золоте, и вот получил – целых три килограмма, и что после этого изменилось? Вернулась ко мне Аня? Я стал счастливее, увереннее в себе? Увы… Даже такая редкостная, можно сказать, исключительная удача ничего по сути не изменила. Да это и понятно: никакое золото не способно заменить то, что я потерял – любовь женщины…

Вдобавок меня слегка тревожила мысль, правильно ли я поступил, присвоив эту находку. Ведь это золото намыл не я. Пусть его владельца и нет уже на свете, но, если рассудить, оно все равно чужое. В лучшем случае мне должно полагаться двадцать пять процентов, как это принято в отношении кладоискателей. А если подходить строго, то все это золото принадлежит государству, так как добыто хищническим путем.

Хотя вряд ли я решу отдать найденный клад государству (нынешнему государству).

Глава 40. ДИКАЯ ВИШНЯ

Я полулежал на нарах (мы сколотили их с Мишкой, когда нам надоело спать на полу) и не спеша переносил маршрутные точки с топокарты на карту фактического материала (был камеральный день). Меня отвлек от этого занятия рокот тракторного двигателя. Сунув карты обратно в папку, я быстро поднялся: мне почудился голос Гули.

Через минуту я уже встречал ее у ворот.

Гуля приехала на один день. Ее подвез трактор, направляющийся на вачу, где ломали на металл брошенное старательское оборудование. Одета она была по-походному: темно-серый, в светлую строчку мужской костюм, старенькая болониевая куртка, резиновые сапожки. Волосы, обычно распущенные, были собраны на затылке и подвязаны светло-зеленой косынкой. В руках – пластмассовое ведро.

– А где Тагирка? – оглядывалась она, проходя во двор.

– С Радиком ушел, – подсказал я.

– Жалко. Я хотела взять его с собой за вишней. Здравствуй, – немного запоздало кивнула она мне, и на душе у меня сразу как-то потеплело.

– Возьми меня вместо Тагирки, – предложил я.

– Ишь какой прыткий! – хмыкнул Колотушин, копающийся на террасе в нашем барахле. – А кто точки на карту выносить будет?

– Вынесу, не волнуйся. «Вынесем все и широкую, светлую грудью дорогу проложим себе…» – продекламировал я нараспев.

– Развеселился! Ну, тогда уж и для нас вишни набери. Варенья к чаю сварим.

– Давай тару!

– Правда пойдешь? – женщина внимательно посмотрела мне в глаза.

Дикая кустовая вишня образует на Южном Урале часто сплошные труднопроходимые заросли на лесистых склонах гор, по берегам речушек и ручьев, по опушкам березовых колков. Ухоженные садовые деревья не дают такого обилия ягод – довольно крупных, сочных, пикантно-терпковатых, – как эти худосочные на вид, затененные кронами берез и осин кусты. Говорят, не каждое лето такая вишня дает богатый урожай, но в этом году он оказался рекордным.

Гуля легко и привычно, чуть враскачку, поднималась в гору, то одним, то другим боком (словно в замедленном танце «сертаки») рассекая заросли. Ветки звучно скребли пустое ведро. В одном месте сухая сосновая лапа коварно сдернула с ее головы косынку. Обретя неожиданную свободу, светло-русые волосы облегченно рассыпались по плечам.

Я поймал проказницу, трясущуюся в издевательском смехе, отнял у нее похищенное. «Я пошутила, извините, извините…» – жеманно раскланивалась насмешница.

Я попытался сам повязать Гуле платок, но она не далась.

– Гуль, ты что такая? – осторожно спросил я, снова бредя за ней по пятам.

– Какая? – обернулась на секунду женщина.

– Ну, молчаливая, серьезная, вся в себе… Отец твой – вон какой разговорчивый! И Галя тоже.

– А я в мать, – Гуля теперь намеренно раскачивала ведро, черкая им по кустам.

У наиболее плодовитых, осыпанных густо-красными ягодами кустов мы останавливались и обирали их почти догола. Я становился на колени и срывал пучками висящие рубиновые ягоды с нижних веток, Гуля обеими руками проворно обрабатывала верхние.

– Ловко у тебя получается, – заметил я.

– Я еще девчонкой с Радиком сюда ходила. По ведерку оба набирали за два-три часа. И одна ходила много раз. В последнее время одна не люблю. Все кажется, будто кто-то сзади крадется.

– Поэтому и меня взяла?

– Ну… поэтому… и не поэтому…

– Гуль, а что у тебя с сынишкой твоим? Он что, серьезно болен? Прости, что я лезу в твои дела…

– Галька проболталась? – глаза женщины сразу похолодели.

– Ну что тут такого? Что ты набычилась? У всех беды случаются…

– Он уже почти здоров, – резко проговорила она.

– Но у тебя все равно проблемы… – я хотел сказать: «с деньгами», но остановил себя. – Может, я помогу их как-то решить?

– Главную мою проблему никто не решит, – Гуля подхватила ведро и зашагала дальше вверх по склону.

(Наверное, она права: коренные, самые больные наши проблемы не решит за нас никто. Они как горб, с которым приходится жить…)

На вершине ягод оказалось не больше, но они были крупнее и слаще. Здесь, среди старых кряжистых сосен и стройных дымчато-зеленых стволов осин с румяными кронами, замшелые, точно в бороде и париках, выступали острые гряды кристаллических сланцев. На Урале их называют шиханами. Они напоминали древнюю полуразрушенную крепостную стену, накренившуюся на один бок, или же хребет чудовищного дракона.

Я вскарабкался на такой гребень. Мужчине всегда хочется выглядеть в глазах женщины удальцом. Вдобавок я вспомнил про недавнюю находку, про целый клад золота, и мне стало еще веселее. По верху гряды я нагнал идущую внизу Гулю и, как мальчишка, сиганул с уступа прямо перед ней. Женщина лишь слегка улыбнулась и пошла дальше.

– Хочешь увидеть сверху наши места?! – вдруг задорно предложила она, оглянувшись. – Айда на маяк!

– Какой маяк? Здесь что, море?! – воскликнул я, смеясь. – Или это маяк для заблудившихся душ?

Оказывается, маяком здесь называют вышку тригонометрического пункта, венчающую эту, самую высокую в окрестности гору с отметкой на карте 352.5 м. Когда-то, лет сорок назад, как поведал мне Бурхан в тот же день вечером, к «маяку» был проведен телефон, и сидел на вышке дежурный, наблюдая: нет ли где пожара?

Теперь это старое – из черных растресканных бревен – сооружение, бог весть как установленное на скалистом пике. Сам пик, как будто искусственно сложенный (может, так оно и есть) из гигантских остроугольных глыбищ, возвышается почти до крон растущих на вершине сосен. Покосившаяся вышка, стянутая по углам исполинскими ржавыми болтами, не иначе как чудом удерживается на своем рискованном постаменте: кажется, толкни слегка одну ее ногу – и вся многоярусная громада рухнет на деревья, рассыплется на части и, ломая лес, устремится вниз по склону. Некоторые бревна уже сами собой отвалились и кое-как держатся внутри башни, словно костыли инвалида.

Стоя у подножия тригопункта, я любовался открывшимися просторами. Вон хорошо знакомые карьеры (словно расковырянные детские песочницы), зеленая полоса заросшей долины Каменки, ленточки дорог, полуразрушенная вача, хутор Вишняковский, его темные латанные крыши.

– А где наш дом? – вслух проговорил я.

Похоже, то место, где должен был находиться дом Бурхана и два соседних нежилых дома, заслоняла лохматая крона растущей ниже сосны.

– С маяка увидишь. Если не струсишь! – И Гуля решительно стала взбираться на вышку по гнилым ступенькам хлипкой лестницы.

– Слышь, Гуля… – окликнул я ее. – Не рискуй. Вышка того и гляди развалится.

– Ну и что? – отозвалась она сверху.

– Разобьешься.

– Может, оно и лучше, – усмехнулась она и полезла дальше.

Вот тебе и тихая уравновешенная женщина…

Секунду-другую я колебался. «Чеканутая», – пробормотал я наконец и осторожно двинулся следом. Несколько перекладин лестницы обломились под моим весом.

На середине высоты сооружения имелось что-то вроде площадки – дырявый дощатый настил. Гуля стояла на одном из бревен, квадратом опоясывающих эту площадку. Я добрался до нее, встал рядом, обхватив рукой черное трухлявое бревно. Но смотрел я не на живописную панораму внизу, а на свою спутницу – ее расширенные глаза, чуть трепещущие ноздри, полураскрытый рот, румянец щек. Ветерок овевал ее лицо, а косые лучи солнца золотили русые волосы. В этот миг она казалась норовистой девчонкой-школьницей. Я положил на кисть ее руки, сжимающую металлическую скобу, свою ладонь. С минуту мы смотрели друг другу в глаза.

– Выше, – хрипловато проговорила женщина и, высвободив руку, стала взбираться дальше, к самой высшей точке.

Уже без раздумий я поспешил за ней. Лишь с иронией подумал, что если мы разобьемся, этот «маяк» станет еще более знаменитой местной достопримечательностью, овеянной мрачной славой. Потом у меня мелькнула полушутливая мысль, что, может быть, Гуля – обратившаяся в женщину ведьма, которая сейчас заманит меня на погибель на самую вершину этого сооружения, а сама спорхнет с нее птицей – длиннохвостой сорокой.

Мои мысли прервал сухой рыхлый звук, и я увидел, что одно из бревен внизу, на котором мы минуту назад стояли, оторвалось с одного конца и повисло обессилено, точно сломанная черная рука. В воздухе рассеивалось бурое облачко древесной трухи. Но Гуля даже не остановилась.

Теперь мне чудилось, будто вышка накренилась еще сильнее, нависнув над лесистым склоном горы, над лугом с крохотными стожками… Но страха не было. Когда у меня или у Гули из-под ног летели вниз какие-то обломки, мы лишь дерзко усмехались.

Я настиг ее у самой верхушки знака, обломанной ветрами. Мы учащенно дышали. Гуля глядела куда-то вдаль.

– Вон наш дом! – кивнула она.

Но меня уже не интересовал дом. Я приложил ладонь к горячей щеке женщины и повернул ее лицо к себе.

Ее губы были прохладными. Я закрыл глаза. Вышка вместе с нами медленно поплыла над лугами, горными увалами, карьерами, над Каменным разрезом и домом Бурхана…

Романтичности этому дню добавляли краски осеннего леса, взволнованный шелест осин, забавная покатость осыпанной палым листом лужайки да колючий прутик шиповника с двумя удлиненными полупрозрачными алыми плодами, настырно пытающийся заглянуть туда, куда заглядывать неприлично (мне пришлось в конце концов его обломить, получив в отместку несколько шипов в ладонь).

Я был неотступен, как тот шиповник, а Гуля слишком, видно, устала от беспросветного бабьего одиночества… Она и отталкивала меня, и прижимала к себе, выгибалась, словно под пытками, и безоглядно отдавала во власть моих губ свои крепкие груди.

Казалось все женщины, каких я знал, начиная от самой первой, прошли поочередно перед моими глазами и исчезли, осталась лишь одна – Гуля.

По дороге к дому мне захотелось узнать, когда мы увидимся снова, и женщина ответила – тихо, но отчетливо:

– Не надо нам больше видеться.

– Почему так? – нахмурился я. – Я тебя чем-то обидел?

– Нет. Это не из-за тебя, это больше из-за меня… Федя, моя жизнь и так вся запуталась, а тут еще… не обижайся только… Ведь ты ничего не знаешь про меня… и про нашу жизнь здесь. И лучше тебе всего не знать. У меня сын. У меня много чего было до тебя… Это как телега у лошади, у Машки. Тебе не будет со мной весело.

Я остановился и повернул ее к себе, взяв за плечи:

– Гуля, мне нужна ты, а не веселье.

– Скоро ты уедешь в свой Петербург… Зачем тебе со мной связываться?

– Гуля, – я заглянул в ее глаза, – мы уже связаны. Ты разве не почувствовала этого?

Она молчала, потом уткнулась лицом в мое плечо.

Мне же захотелось прижать ее к себе крепко-крепко и не отпускать.