Текст книги "Золото для любимой"

Глава 26. АНДРЕИЧ

У меня Андреич тоже вызывает душевное расположение. Это невысокий, чуть полноватый, но крепкий мужчина, всегда гладко выбритый, с маленьким носиком и ртом и живыми веселыми глазами. Он приезжает к Радику как к старому знакомому – приезжает на своем «Жигуле», в новеньком камуфляжном костюме, с новеньким ружьецом-двустволкой – якобы поохотиться на уток. Я говорю «якобы», потому что при мне они не застрелили ни одной птицы. Хотя в другие дни, отправляясь на охоту в одиночку, Радик приносит то зайца, то двух-трех уток, то куропатку. Это, а также щедрые подношения Андреича (мешок сахара, десяток блоков сигарет и тому подобное) навели меня на мысль: не через Андреича ли Радик сбывает добытое золотишко?

В первый же день знакомства я почувствовал, что Андреич, при всем своем внешнем благодушии, не так уж прост.

При Андреиче, как я заметил, хозяева почему-то упорно избегают разговоров о золоте. Говорят в основном об охоте.

Вообще, охота составляет, похоже, основное развлечение мужской части населения здешних поселков. В день открытия сезона, например, стрельба стояла такая, как если бы начались военные учения. Одна за другой колоннами шли по дорогам (а то и прямо по целине, по лугам) легковые автомобили, набитые людьми в такой же, как у Андреича, камуфляжной форме. В камышах водоемов можно было заметить крадущиеся с ружьем наперевес фигурки (из-за этого в маршрутах мы старались обходить стороной озера, чтобы не получить ненароком порцию дроби).

– Последнюю живность выбивают, – сокрушается Радик, печально кивая головой. – Что обидно: много птицы пропадает впустую. Собьют утку и не находят в камышах. Собаку мало кто держит. Больше половины пропадает точно.

– А сам? – усмехается Андреич. – За своих сбитых не обидно?

– Обидно, верно, – соглашается Радик. – Есть такое дело.

Действительно, он сам не раз возвращался с охоты, уже по темну, весь в колючках, в камышовом пухе, мокрый, угрюмый.

– Двух сбил, – неохотно отвечал на наши расспросы, – чирка и кряковую. Все облазил, не нашел…

Как-то он принес кулика (видимо, чтобы не возвращаться совсем уж с пустыми руками). Смотрю я на того: лежит на столе во дворе махонькая птаха – тоненький длинный клюв, тоненькие черные, какие-то жалкие, сложенные вместе лапки, закрытое серое веко, кровавое пятнышко на грудке… И мы, семь-восемь здоровенных мужиков, будем его поедать…

– Раньше дичи-то было-о-о! – вспоминает Бурхан, замерев у печи с половником. – Тетерева летали – у-у-у! – выставив вперед небритый подбородок, он закатывает глаза к густо облепленному мухами потолку. – Неба не видно – такие стаи! Токовать начнут – гул стоит. А теперь… – он скривил, сморщил лицо, – охотников больше. Копчики эти развелись, лисы – молодняк губят, съедают подчистую. Раньше пацаны каждую весну, бывало, идут в лес – гнезда ворон этих, сорок разоряют. Ястребов этих – копчиков – мало было… Да-а-а, не стало дичи. Леса свели карьерами. Всем золото надо. А что оно, золото это? Его не съешь!..

– Значит, Радик, подъем завтра в шесть, – как бы невзначай прерывает разошедшегося старика Андреич.

Обратив внимание на странную особенность гостя – избегать разговоров о золоте, я стал осторожно приглядываться к этому улыбчивому добродушному здоровячку. Я заметил, например, что Радик и Андреич понимают друг друга без слов. Стоит Андреичу повести глазами в сторону двери и выйти, как Радик, выждав минуту, выходит следом за ним. Не ускользнуло от моего внимания и то, что Радик как будто веселеет, расслабляется, становится разговорчивее после отъезда радушного гостя.

Бурхан – тот вообще отзывается об Андреиче шепотом:

– Сердитый сегодня. Радик ему что ли чем не угодил? – (Хотя гость весь день казался веселым).

Направляясь однажды в маршрут, я заметил белые «Жигули» Андреича среди домов соседнего хутора, где часто останавливается Раис. Это мне также показалось подозрительным.

Постепенно я пришел к заключению, что Андреич – фигура темная, загадочная, а возможно, и опасная.

Впрочем, лично мне опасаться нечего. Самое дорогое у меня уже отобрали…

Глава 27. ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

После свидания на набережной мы с Аней встретились еще раз (договорились, что она отдаст мне некоторые общие фотографии). К тому времени я снял недорого обшарпанную комнатенку на Васильевском.

Мы сидели вдвоем в кафе, пили «Мартини» с лимоном (вкусы у нее тоже изменились).

– Из общежития меня выселили, – сообщила Аня как будто даже радостно, – я ведь не аспирант. Комендантша забрала сначала холодильник и всю мебель, а потом и ключи от комнаты. Из института меня тоже хотят отчислить, но я так просто не сдамся. Я теперь сильная. Меня ничто сейчас не испугает.

«Все рушится, – уныло думал я. – С какими усилиями я добивался этой комнаты, приличной мебели!.. Так и хочется сказать: „все, что нажито непосильным трудом…“».

Глаза ее все так же сияли, но улавливалась в них какая-то усталость (или мне всего лишь хотелось, чтобы так было?). И тогда, сломив свою гордыню, я предложил осипшим голосом:

– Хочешь, я заберу тебя у него?

Она хмыкнула, покачала головой и ответила как-то непонятно:

– Если ты это сделаешь, то сам потом будешь жалеть.

– Почему?!

– Потому что я уже не та.

– Мне ты кажешься еще привлекательнее.

Она улыбнулась, достала из сумочки пачку сигарет, закурила.

Я поморщился, но смолчал.

– Скажу честно: мне иногда так тебя хочется!.. – признался я. – Вспоминаю наши ночи и едва не схожу с ума.

– Я тоже иногда их вспоминаю, и мне они представляются не жизнью, а каким-то сном – хорошим или плохим, но сном. И не смотри на меня так! Все у меня хорошо. Я столько всего испытала! Как будто прожила за эти дни несколько жизней. И за это я благодарна ему…

Я стиснул челюсти и долго сидел молча. Она курила, и это все сильнее раздражало меня.

– Знаешь, – проговорила она негромко, – даже если он бросит меня, я не пропаду. Теперь уже не пропаду!

– Что ж, отрадно. Ты действительно заметно повзрослела.

– Я должна тебе сказать: ты много мне дал, Федя. Без тебя я не смогла бы стать теперешней.

– Не было бы счастья, да несчастье помогло, – иронично продекламировал я.

– Нет, ты не несчастье, и ты навсегда останешься для меня близким человеком.

И тут мой эгоизм и тоска окончательно взяли верх:

– Сомневаюсь, – проговорил я едко. – Наши пути разошлись. У тебя теперь своя жизнь, а у меня своя. У меня тоже что-нибудь обязательно произойдет, встречу кого-нибудь… – я осекся, почувствовав, что повторяюсь.

– …полюбишь, – договорила она за меня. – Да, все правильно, скорее всего, так и будет. Значит, так и должно быть. Я желаю тебе поскорее кого-нибудь встретить.

Мне вдруг захотелось размахнуться и залепить ей пощечину. Или вывернуть пальцы – те, что держали сигарету. И чтобы сдержаться, я, сопя, отвернулся к окну.

– Давай прощаться, – она потянулась рукой к моей щеке.

Я как бы попытался уклониться и как бы не успел.

– Что это у тебя? – придержал я ее руку, заметив на локтевом сгибе лиловое пятнышко с синеватой оторочкой. – Ты что… колешься?! – мой голос подпрыгнул. Я испугался и в то же время, как это ни подло, испытал нечто похожее на радость. Ведь тогда все становится объяснимым – ее окрылённость, эйфория. Все это не от любви к другому, а от наркотического угара. А я и уши развесил: «новая жизнь, свобода»… Ее спасать нужно!

Аня взглянула на меня с сожалением:

– Слушай, ты совсем потерял голову. Не хотелось бы тебе говорить, но раз уж ты так за меня переживаешь, скажу: я сдавала кровь, чтобы на эти деньги купить ему к дню рождения подарок.

– У тебя нет денег?

– Дело не в деньгах вовсе, просто мне так захотелось.

– Аня, да он никогда в жизни этого не оценит! Тем более что ему твои подарки…

– А мне и не надо, чтобы кто-то оценивал. Я сделала это для себя. Это же так символично – заплатить своей кровью за подарок.

– Ты тоже потеряла голову, это точно. При твоей комплекции тебе вообще нельзя сдавать кровь. Это глупость, блажь!

– Мне тебя жаль, – она резко встала из-за столика и не оборачиваясь направилась к выходу.

Я догнал ее на улице, схватил за руку:

– Постой. Последний вопрос. Танюша мне говорила, что у тебя сейчас не один Армен. Ты что, полюбила распутство?

– Слушай, не надо меня воспитывать, – она посмотрела на меня с презрительной гримасой. – Прошу тебя. Ты два года меня воспитывал, я сыта этим по горло. Теперь я сама отвечаю за себя. И не надо на меня так дико смотреть. Ты всегда говорил о свободе, убеждал. Теперь я сама хочу ее – свободу. И много личного счастья.

– «Действия, совершенные в интересах личного счастья, далеки от нравственности», Кант, – холодно процитировал я (всего месяц назад я сдавал кандминимум по философии).

– С каких это пор ты стал таким высоконравственным?

– С тех пор, как мы поменялись ролями.

– Желаю тебе большой любви, – она тормознула легковушку, махнула мне небрежно и укатила – в новую вольную жизнь, в свободную любовь, в беспредельную свободу, о которой я сам всегда мечтал, которую воспевал, но которой оказался чужд.

Слишком много выпало за последние дни на мою долю потрясений, но эта встреча отняла у меня остатки душевных сил.

Выходит, Татьяна права: то, что Аня бросила меня – полбеды, беда в том, что я, возможно, и вправду сломал ей жизнь. Мои двухлетние проповеди дали всходы… Что теперь можно исправить? Ничего… Я не волен что-либо изменить. Это как если бы я долго раскачивал тяжелую вагонетку, и наконец она сдвинулась и покатила под уклон. Сперва медленно, так что ее еще можно притормозить, сунуть что-нибудь под колесо, но затем все быстрее и быстрее, и вот уже разогналась так, что ее не остановить, даже если самому броситься под колеса.

У меня нет доступа к ее душе – той душе, которую раньше она легко отдавала мне – «Возьми!», – а я отмахивался.

Глава 28. СТАЛКЕР

Повезло: Радик наконец-то взял меня с собой. Я не напрашивался, даже не намекал об этом своем желании, но оно, видимо, прочитывалось в моих глазах, когда речь заходила о карьерах.

И вот мы в карьере вдвоем. Радик шагает впереди, в потертом своем рабочем костюме, коротких сапогах. Я вижу его стриженый, похожий на мальчишеский, затылок. Любопытно, что у них с Тагиром затылки почти одинаковые: черная жесткая щетина образует спираль; у одного она закручивается по часовой, а у другого против часовой стрелки, как антициклон и циклон.

– Радик, откуда у тебя этот шрам? – спрашиваю я про рубец, белеющий у него ниже уха.

– Да так… было дело, – нехотя отзывается он. – В драке зацепили.

Наверное, то была не просто драка, а борьба за участки в карьерах, предполагаю я.

Мой проводник легко, привычно прыгает с камня на камень, обходит глинистые вязкие ямины дна котлованов. Вид у него праздный, однако глаза профессионально шныряют по сторонам. Там мимоходом поковырял железной скобой в щели скального выступа, тут выгреб из ложбинки глину и бросил на шершавую щеку мраморной глыбы:

– Пусть дождичком размывает. Глина уйдет, а золото все, сколько есть, останется, – поясняет мне.

Проходим мимо ржавой, переломленной посредине трубы. Радик сует в нее голову.

– В таких трубах, бывает, кое-что остается, – слышу его гулкий потусторонний голос. – Особенно на стыках, где манжета наварена или где латка. В щелях, в общем… – добавляет он, высунувшись.

Я тоже заглядываю в какую-то трубу.

– Нет, в этой не будет, – улыбается знаток. – По ней воду подавали. Надо смотреть в трубах пульпопровода, они пошире и стенки толще.

Метров через сто он снова притормаживает.

– Вот тут надо шурф копать, – ковыряет он сапогом песок у края небольшой оплывшей котловины. – Тут как раз головка прибора была. Часть золота уходила – не все брали, торопились. Вообще непонятно, какая штука, – взглядывает он на меня озадаченно. – Работаем… Как только металл попер, так все останавливают – и прибор на новое место. Я так думаю: кто-то себе на потом припас оставлял.

– Похоже, – соглашаюсь я.

Попутно Радик поведал мне о технологии добычи.

Подробности золотодобычи

Артели на Кочкарской площади работали до 1992 года. Карьеры вскрывались в основном бульдозерами. Золотоносную породу сгребали с ближайшей площади и, навалив гору, толкали уже с этой горы в воронку промприбора или гнали в него же по пульпопроводу. Там она просеивалась через грохота с различной величиной ячеек, затем вместе с водой поступала на колоду, где были положены резиновые коврики, в ячейках которых золото и оседало. А чтобы удержать тонкое пылевидное золото, на коврик лили ртуть. Драгоценный металл растворялся в ней, после чего ртуть выпаривали.

– Много ртути ушло, – покачивает головой Радик. – Тут везде ртуть. В озерах рыба мелкая – не растет из-за ртути. – (Это собственная гипотеза Радика, наукой пока что не подтвержденная). – Золота тоже много ушло. Бывает, колоду забутурит глиной или свинцом забьет, где свинцовая руда попадает – и золото все мимо.

И тем не менее, в последние годы существования артелей в них брали по сто – сто пятьдесят килограммов за сезон. Это не так уж мало. И золото здесь, как уверяет Радик, высшей пробы, червонное. (Я потом специально смотрел в отчетах и убедился, что он прав.)

– Вот тут, – Радик любовно провел ладонью по гладкому волнистому ложу извилистой промоины в светло-сером теле мраморного останцб. – Тут мы с Тагиром за день добыли граммов пятьдесят. Ничего так.

«Пятьдесят граммов!» – мысленно ужаснулся я. Пятьдесят граммов даже на тонну грунта – это ураганное содержание, редко встречающееся даже на богатейших месторождениях (три-пять граммов на тонну в россыпях – уже хорошо). А тут – пятьдесят! Да и не на тонну же.

– Дождь целый день шпарил, – продолжал рассказывать Радик. – Тут ручей образовался, да. Мы прямо в нем разложили коврик и только успевали кидать на него. И еще что хорошо: в дождь тут никто не шляется, можно спокойно заниматься делом.

Я огляделся внимательнее. Мы находились неподалеку от того места, где я добыл первое свое золото…

– Кто-то здесь был до нас, – заметил Радик недовольно, осматривая столбообразные, с волнистой, дырчатой поверхностью громады мраморов. – Кто-то работал, – поддел он носком сапога рваный полиэтиленовый пакет с остатками песка.

Действительно, в борту карьера все было расковыряно, камни выворочены и отброшены в сторону, образуя беспорядочную кучу, а под скальным уступом зияла нора. Радик оглядел ее деловито, поковырял лопатой спрессованные слои глины, песка, гальки и валунов.

– Кто ж тут мог работать? – задал я вопрос, в то время как мой наставник, едва ли не прильнув щекой к шероховатой поверхности камня, внимательно изучал полость. – Кто-нибудь из здешних?

– Нет, приезжают отовсюду. И не боятся, в открытую моют. Хороший грунт, – пробормотал он про себя, растирая в пальцах грубый серый песок. Поскоблил перочинным ножиком рифленую поверхность мраморного массива. Что-то выковырял:

– Он!

– Кто? – присел я на корточки рядом.

– Самородок. Маленький, грамма на полтора. Но должны быть и поболе.

– Возьмем пробу? – развернул я предусмотрительно прихваченный с собой рудный мешок.

Мешок набили под завязку, и я спрятал его наверху, в гуще молодых сосенок.

Радик тем временем, присев на четвереньки, отвалил несколько камней от подножия скального уступа и из неожиданно открывшейся там второй полости извлек какой-то темный странный предмет.

– Неплохо сработано, – покачал он головой, разложив эту конструкцию, точно книгу, отчего она значительно удлинилась, и получилось нечто вроде уменьшенной детской горки с бортиками и множеством поперечных реек. – Таким много можно перемыть.

Между тем солнце поднялось выше и проникло в глубь каменного лабиринта, отчего впадины и норы в телах мраморов проявились резче.

Радик подвел меня к одиночному мраморному останцу, в котором на уровне человеческого роста зияла, словно дупло, овальная (точнее даже, сердцевидная) дыра. Подтянувшись и заглянув туда, я увидел, что нора уходит вертикально вниз и там расширяется.

– Вот где полно золота, – усмехнулся Радик. – Тут как раз неподалеку стоял монитор, и все сюда набивало.

Заинтригованный, я подкатил к подножию камень, встал на него и попробовал протиснуться в этот Сезам с его потенциальными богатствами. Но не тут-то было: не проходили плечи.

– Может, Тагир пролез бы, – обернулся я к Радику.

– Нет, Тагир уже пробовал. Пробовали мы с Тагиркой, да…

Но я никак не мог успокоиться и принялся крушить края дыры молотком, расширяя проход. Забросил туда пустой рудный мешок. Затем, весь вывернувшись, словно циркач, словно змея, повторяя своим телом изгибы стенок, насколько мог, протиснулся внутрь, точно в темный кувшин, и там, орудуя вслепую одной предельно вытянутой рукой (вторая была крепко зажата), обдирая кожу, с муками, тяжело дыша, нагреб в мешок примерно с полведра какой-то крошки.

Когда же я, взмокший от напряжения, весь в белой известковой муке, выбрался на свет божий, напарник, взглянув на добытое с таким трудом крошево, сочувственно вздохнул:

– Пусто будет.

Да я и сам знал, что в такой рыхлятине золото не задерживается, оно все под ней, внизу, у твердого дна этого колодца (у плотикб), куда добраться мне не хватало длины руки.

И все же я не удержался – промыл одну порцию материала и убедился в абсолютной правоте своего гида.

Перед тем как пуститься в обратный путь, Радик взвалил на плечо найденный самодельный промывочный агрегат. Я еще подумал: не слишком ли он рискует, забирая чужое? Ведь законы тут, как я понял, жестокие. Однако ему виднее.

Глава 29. КРУЖКА-КЛАД

Когда уже выбрались из провала карьера и шагали по старой грунтовой дороге, мне пришла в голову мысль, что при такой долгой в этом районе истории золотодобычи есть шанс найти не только природное золото, но и устроенные древними старателями (а может, и нынешними) тайники – нечто вроде кладов.

Я поделился своими соображениями с Радиком. И он после некоторых колебаний поведал мне впечатляющую историю.

Один его знакомый (он не назвал, кто именно) после того, как девять лет назад распустили последнюю артель, начал добывать золото самостоятельно. Благо, места и свое дело он знал превосходно. В течение нескольких лет трудяга мыл желтый металл и наполнил им доверху железную трехсотграммовую кружку, не считая того, что тратил на жизнь.

(Я прикинул в уме: при удельном весе золота 16–19 граммов на сантиметр кубический, а рыхлого, допустим, в два раза меньше – такая кружка будет весить более двух с половиной килограммов! А скорее, и все три, учитывая высокую пробность металла и множество самородков.)

Кружку он обернул полиэтиленом, обмотал скотчем и спрятал возле старого дореволюционного карьера за рекой, среди песчаных холмов (о чем позднее якобы рассказал Радику). А когда через несколько месяцев он явился за ней, на том месте бульдозеры утюжили отвалы. Это называется – рекультивация земель. Сейчас там ровное поле, и тянутся шеренги молоденьких сосенок. После дождей там нарастает много маслят…

Уже подходили к дому, когда я рискнул спросить:

– Радик, а того старателя случайно не Стефаном звали?

Мой спутник как-то мрачно на меня посмотрел и ничего не сказал, хотя ответ, как мне показалось, отразился в его глазах.

Когда вечером после чая Радик вышел за ворота покурить, я последовал за ним. В сумерках щетинистое лицо башкира казалось совсем черным, лишь время от времени его слабо освещал пульсирующий огонек сигареты.

– Ты верно догадался, да, – проговорил он, не поворачивая ко мне головы. – Про Стефана я говорил. Того, что в разрезе утонул. Справный был старатель, поболе меня золотишка намывал, ага. Где-то он доброе местечко нащупал. Три сезона мыл. Хорошо взял! Кое-что успел загнать, а большую часть спрятал. Полную кружку, говорит, самородков и песка. Около трех килограммов… А где спрятал – точно неизвестно. Сказал только, что в старом карьере за рекой, в отвалах, недалеко от осиновой рощи. Отвалов там было – ого сколько! Потом их сровняли, я тебе уже говорил. Так что ищи-свищи. Сгинуло золотишко вместе со Стефаном. Может, и сам он пропал через то золото, – прибавил Радик задумчиво.

Воображение живо нарисовало мне кружку, полную сияющего драгоценного песка и горошин. Я многое бы отдал, чтобы хоть подержать такую в руках, ощутить ее полновесную тяжесть. Да, многое бы отдал, но никак не жизнь… Так неужели из-за этой кружки золота отняли жизнь у пластовского старателя-одиночки? И кто это сделал?

– В буквальном смысле концы в воду, – вслух произнес я. – Да, дело темное… И что же, никаких следствий не велось?

– Приезжали, опрашивали, – нехотя ответил Радик. – Меня потом в Пласт вызывали, брали показания. Баба Зина с Вишняковского хутора на меня заявила. «Ты что, – говорю, – чертовка? Ты что на меня клепаешь?» – «А я, – говорит, – на картах три раза раскинула – все на тебя выходит. Ты, значит, и утопил».

В ближайшую после этого разговора ночь я долго не мог заснуть. Мне все мерещилась кружка с золотом, мерещилось золото на дне лотка, крупные самородки. Даже воображаемые, они слепили глаза своим сумасшедшим блеском…

А когда я наконец уснул, мне привиделось, будто я проник-таки в полую сердцевину мраморного массива, пролез в нее целиком и очутился в итоге внутри скалы. Но скоро радостное волнение сменилось волнением иного рода – оказалось, что обратного пути нет: те несколько дыр, которыми полость сообщалась с внешним миром, были теперь намного эже, чем мое тело. Через эти трубообразные ходы я мог переговариваться с Радиком, мог просовывать ему золотоносный песок, мог передать ему отсюда все золото, все самородки, но сам я обречен навечно остаться в этом каменном склепе.

Пробудившись в темноте, я расстегнул удушливый спальник, потом вообще лег поверх его. Однако сновидения не стали от этого менее тягостными.

В одном из них я как будто возвращаюсь из экспедиции домой, а наша с Аней комната пуста. Никого. (В действительности так и должно быть, да и комнату давно отобрали, но во сне она еще наша и мы с Аней якобы еще не разбежались, якобы еще любим друг друга.) В общем, Аню не застаю и чтобы не оставаться одному с тоскливыми мыслями и тревогами, бреду в ближайший бар. А там, за столиком, – она. Одна в компании парней, игривая, кокетливая, почти не узнаваемая. И рядом с ней этот… не хочу даже произносить его имя. Ее пальцы в его руке, другой рукой он поглаживает ее коленку. На меня они не обращают внимания, хотя не могут не видеть.

Я поворачиваюсь и ухожу.

– Понятно, как ты тут живешь без меня, – говорю я уже дома, в общежитии, стараясь не выдать своего отчаяния.

Она же в это время молча и холодно собирает свои вещи. И я жду с нетерпением ее ухода, чтобы не видеть, чтобы не надрываться, видя ее. Однако в душе все-таки надеюсь, что, может, она еще передумает, попросит прощения, скажет: давай не будем сразу ломать все, давай попробуем пожить вместе еще. Но нет, она далека от раскаяния. Это уже не та моя прежняя Анечка. Во всех ее движениях – независимость и полное пренебрежение ко мне. Что же мне делать? Может, следует наплевать на свою гордость и просить ее остаться? Окончательно унизиться, пасть в своих глазах и в ее? Но если она и согласится после этого, то что это будет за жизнь? Череда унижений, стыд, пресмыкательства… И я молчу, я не удерживаю ее (как и в реальной жизни). И она уходит…

Затем снится разговор с тем… с Арменом. Криво ухмыляясь тонкими губами, он нагло бросает в ответ на мои претензии:

– При чем тут я? Она уже давно пошла по рукам…

– Как это – по рукам?! – меня колотит от бешенства. – Ублюдок! Это все ты! Ты ее подтолкнул! Убью гада!

Я бросаюсь на него, молочу его кулаками, душэ, а он продолжает все так же ухмыляться…