Текст книги "Золото для любимой"

Глава 46. ТРЕВОЖНЫЕ МЫСЛИ

Я лежал в сумерках, слушал разнобойный храп коллег и… тосковал. Тосковал по Гуле. Вспоминал ее глаза, ее мягкие светлые волосы на ярко-синем фоне неба, когда она стояла на верхушке тригопункта. И совсем близко, у самого лица как будто ощущал ее губы, такие желанные. Как бы я хотел сейчас увидеть ее. Взять за руку и увести куда-нибудь в степь. Целовать, гладить ее волосы и видеть в свете луны ответное благодарное мерцание любимых глаз. «Гуля, дорогая моя женщина…»

Мне хотелось подняться и прямо сейчас, ночью, идти к ней. А ведь я даже не знаю толком, где она живет. Какая-то деревня с забавным названием – то ли Полянка, то ли Поляновка… Но страстное желание увидеть ее, казалось, непременно приведет меня куда надо, хоть для этого понадобится и не одна ночь. Я заберу ее вместе с ребенком и увезу в Питер – подальше от Маратовских бандитов, от Андреича, от здешней убогой жизни. На то золото, что у нас есть, мы сможем купить квартиру. И там уже никто и ничто не помешает нам любить друг друга…

Нет, все это пустые фантазии. Если подумать трезво: что Гуля будет делать в городе? Скучать одна в квартире, пока он будет на службе? Работать? Где и кем?… Да она не выдержит там и двух месяцев! Ее потянет сюда, на волю, к привычной жизни, к своим родным. Она сама – часть здешней природы.

Но как же тогда люди из разных государств, с разных континентов, полюбив друг друга, живут вместе и не расстаются? Ведь таких случаев сколько угодно.

Ладно, остановил я себя, лучше не заглядывать далеко, а подумать, как мне освободить любимую женщину от ее кредитора, как выпутаться нам обоим из сложившейся ситуации. Кто бы мог нам помочь? На помощь коллег я не рассчитывал. Башкиры? Но еще не известно, на чьей они окажутся стороне…

Я размышлял так полночи. Утром, умывшись, я вышел за ворота, где Радик и Раис, ночевавший в бане, возились с мопедом гостя.

– Радик, разговор есть, – призывно качнул я головой.

Мы отошли вдвоем за дровяной сарайчик. Радик настороженно посматривал на меня. С минуту я колебался (меня беспокоил вопрос: что если Радик с Андреичем заодно), наконец, решившись, выложил ему про кружку и про все, что с ней связано.

– Я знаю, – глядя себе под ноги, бросил он.

– Откуда? – обескураженно спросил я.

Башкир промолчал.

– И ты знал про Андреича?

– Так, кое-что… – уклончиво ответил Радик.

– А про Гулю? Про то, что она должна ему?… Ну да, это ты должен был знать.

– Когда? – коротко осведомился Радик.

– Что – когда?

– Когда у вас с Андреичем встреча?

– Завтра в девять вечера.

– Пойдем вместе.

– Можем все испортить, – усомнился я.

– Я спрячусь где-то поблизости и подключусь, если понадобится…

– Радик, скажи мне вот что. Парня того утопили не только из-за золота? Андреич со Стефаном соперничали из-за Гули?

Радик как-то странно глянул на меня и молча пошел к Раису.

Значит, так и есть, решил я. Ну и фиг с ним. Было – и минуло.

Думая о погибшем старателе, я невольно проникся уважением к покойному: здоровый был, не боялся мороза, сумел намыть столько золота, не подчинился Андреичу, и… его любили обе дочери Бурхана…

На следующий день Сыроватко упросил Радика сводить его и Колотушина на «Настоящий синий разрез», про который тот упоминал на отвальной Ендовкина.

Была суббота, назначенный для встречи на «разрезе» день, и я нервничал: время приближалось к девяти вечера, а они не возвращались.

Глава 47. СВИДАНИЕ У «РАЗРЕЗА»

Каменный разрез за эти осенние дни не изменился. Он был все так же глубок, холоден, столь же неподвижной была зажатая скальными уступами вода, по-вечернему хмурая. Лишь у самого берега среди тины и раскисших березовых листьев плавало что-то шерстистое – оказалось, вздувшаяся, частично облезлая крыса. Со дна чередой взбегали пузырьки воздуха, как если бы тонущий выпускал из легких последний воздух.

Над самой головой у меня бесшумно пролетела седая, почти белая сова. Я поднялся наверх. Над пологим степным увалом я заметил сперва движущуюся короткую белую полоску, постепенно расширяющуюся, пока не показалась целиком легковая машина, а за ней – темно-серый джип.

Я был готов ко всему. Уходя, я попросил Тагира: мол, если меня долго не будет, скажи нашим, что я на Каменном.

В очередной раз я пожалел, что нет рядом Радика. До последнего часа тот так и не вернулся с «Нового синего разреза».

Когда приехавшие вышли из машин, я понял, что все варианты я не предусмотрел: они привезли с собой Гулю. Я видел, как она попыталась выбраться из джипа, но один из дружков Марата (кажется, Рыжий) дверцей с силой вдавил ее обратно.

– Не ожидал такого расклада? – ухмыльнулся подошедший Андреич (в светло-сером летнем костюме, с ямочками на щеках). – Это чтобы тебя не мучили сомнения, как правильно поступить. Тем более что ты хорошо знаешь: песочек этот мой. А чужое брать нехорошо. Давай решим вопрос полюбовно и без фокусов с твоей стороны.

Улыбаясь, точно старому приятелю, подошел Марат в сопровождении своих бандюганов. Одет он был в серые спортивные штаны с белыми лампасами и футболку. И остальные – примерно так же. Лишь водитель, высокий парень с маленькой удлиненной головой, был в черных брюках со стрелочками, белой рубахе, поверх которой был наброшен черный модный жилет, щегольски расстегнутый.

– Как дела, геолог? – дружески поинтересовался Марат. – Нашел алмазы?

– Какая свинья изрезала мой спальник? – спросил я грубо, ломая игру в любезность.

Марат криво усмехнулся.

– Это Лысый, – кивнул он на загорелого, сутулого парня с красной физиономией, запомнившегося мне еще по первому визиту «братков». – Его это работа, в рот компот.

Лысый, с повисшими руками, наклоненной головой и подогнутыми, как у старика, ногами, казалось, едва волочил эти самые ноги, но взгляд, который он бросил на меня исподлобья, таил скрытую злую энергию.

– Ты почему не вежливый? – вяло подступил он ко мне. – Ты меня оскорбил… – И вдруг, хэкнув, он с оскалом выбросил вперед руки, в одной из которых блеснул нож.

– Тормози! Никаких без меня разборок, – скомандовал Андреич. – Давай, Федя, айда!

Я кинул взгляд на джип. За его темным стеклом из-за плеча привалившегося к дверце задом Рыжего видна была лишь ладонь, делающая, как мне показалось, какие-то знаки. Я стал спускаться по уступам вниз, к воде. Андреич последовал за мной, приседая и хватаясь за выступы камней, стараясь не испачкать костюм.

– Скажи только одно, – обернулся я на секунду, – как пронюхали? Мне просто интересно.

– Благодари своих коллег-болтунов, – майор презрительно скривил губы.

Все ясно. Я вспомнил вечер в летней кухне – реплики Колотушина (про богатенького буратину, Клондайк, кружку) и Андреича, застывшего в углу с газетой.

Внизу я разулся, ступил босиком в воду и, почти ложась на нее животом, протиснулся в пещеру. Здесь, в прохладе и темноте я на минуту замер. Что делать? Действовать, как задумал, несмотря ни на что? Будь Андреич один, мы могли бы побеседовать на равных, и, возможно, после этой беседы Андреичу расхотелось бы и золота, и процентов за Гулин долг. Но их шестеро, и Гуля в заложниках…

Протянув руку вперед и вправо, я отвалил торчащий из воды камень и в боковом отвилке нащупал то, что искал.

Когда я выбрался наружу, мне почудилось, будто вечер посветлел, а лицо Андреича стало совсем розовым.

Думаю, даже со стороны чувствовалось, насколько тяжел этот небольшой предмет в моей руке. Сквозь прозрачный полиэтилен, которым была плотно обтянута кружка, проглядывала ни с чем не сопоставимая, манящая желтизна. Краем глаза я видел, что бандиты наверху присели на корточки, всматриваясь. Андреич, улыбаясь, протянул руку. Я поднес кружку почти к самому лицу противника, затем дальше, еще дальше, и с разворотом, описав дугу, зашвырнул ее в озеро. Она бултыхнула, точно гиря, отозвавшись эхом в уступах.

Несколько мгновений все завороженно смотрели, как разбегаются кругами волны, печально хлюпая в кавернах неровных скал.

А я в это время уже выбирался на четвереньках по краю отлогого борта. Шайка Марата бросилась мне наперерез. Я не успел всего на две-три секунды. Меня сбили с ног, несколько раз ударили ботинком (я успел заметить, что бил Лысый).

– Сейчас он нам ее достанет, – сипло проговорил Андреич, выбравшись наверх. – Пусть ныряет за ней. Будет нырять, пока не достанет.

– Там метров двадцать, – заметил кто-то.

– Да хоть сто!

Меня поволокли к обрыву, два раза уронили на острые камни.

– Может, свяжем? – предложил кто-то.

– А куда он отсюда денется? – Андреич обвел глазами скалы, отвесно уходящие под воду всюду, кроме крупноглыбового откоса, куда по сигналу Марата спустились два его человека.

«Не успел, – пожалел я. – Не успел сказать Гуле, что…» И я полетел с обрыва («Как Пидор-Пэн», – услышал я напоследок напутствие Марата).

В воздухе я ухитрился извернуться так, чтобы не упасть плашмя, но точно рассчитать не получилось, и удар пришелся частично на спину, частично на икры ног.

Оглушенный ударом, в облаке мельчайших пузырьков, я ушел в ледяную глубину.

В голове, стиснутой холодом, блеснула упрямая мысль, что сдаваться рано, что не могу, не должен я, не прожив и полжизни, погибнуть так нелепо в этом проклятом «разрезе»…

Глава 48. ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС

Все же не зря я присматривался к полузатопленной арке, отделяющей озеро от смежного водоема. В ней-то и был для меня единственный шанс спасения.

Я прекрасно понимал это, но сейчас, в зеленой расплывчатой гуще воды, невозможно было сориентироваться. Не хватало воздуха, после удара о воду душил кашель, холод сковывал мышцы, а облепившая тело одежда стесняла движения. Я наугад проплыл в глубине сколько смог и рванулся вверх.

– Не нашел? – закричали сверху, и мне показалось, будто с края уступа спорхнула стая темных птиц. Рядом взорвалась фонтанчиком вода. Еще и еще. Это летели в меня камни. И любой из них мог разом положить конец моим мучениям (и моему пребыванию на этом свете вообще). Я снова поспешно нырнул, но сейчас я уже знал, в какую сторону плыть. Только бы дотянуть! И не промахнуться…

Я знал, что бандиты, цепочкой стоящие в эти минуты на кромке обрыва с камнями в руках, ожидают, когда снова покажется над водой моя мокрая голова. Наверное, каждый из них надеялся, что именно он сумеет попасть в цель.

Однако цель не показывалась, поскольку я продолжал плыть в глубине.

Толща воды подо мной выглядела черной, по сторонам эта чернота была чуть освещена и как бы размыта, а сверху сочилось пригашенное серо-голубое свечение. Какая-то рыбешка, блеснув боком, метнулась впереди.

Барабанным перепонкам через слой воды передался хлопок. Видимо, сверху заметили мой силуэт и бросили камень. Несколькими гребками я погрузил себя глубже.

Мне чудилось, что грудь вот-вот разорвется от нехватки кислорода, а череп треснет от давления воды и ледяного холода. Но в следующий миг я ткнулся руками в желтовато-серую стенку со слизистыми черно-зелеными космами тины. Скорее! Где же проход?! Придерживаясь пальцами за щель в стене, чтобы не всплыть, и уже почти теряя сознание, я повернул голову вправо и влево. Справа мне показалось светлее. Еще через несколько секунд я вплыл в пролом, оттолкнулся руками от каменного угла и пошел вверх вместе с пузырями воздуха из легких.

Что в это время происходило наверху, я узнал позже из рассказа Гули.

Из рассказа Гули

Наблюдатели на крае обрыва уже не бегали, выбирая лучшую позицию для того, чтобы наверняка поразить жертву, а присев на корточки, с любопытством созерцали ровную потемневшую поверхность воды. Только Андреич нервно прохаживался взад-вперед.

Зарево заката догорело за Березовскими сопками, и в провале древнего карьера сгустился мрак. Лишь зеленовато-голубой отсвет неба еще лежал на поверхности озера. Марат, стоящий в стороне от всех, заметил в дальнем, едва видимом краешке второго водоема концентрические линии.

– Лысый! – негромко окликнул главарь. – А ну давай туда.

Неказистая сгорбленная фигура бандита ленивыми скачками переместилась по бровке обрыва до перемычки между водоемами. Вглядевшись вниз, Лысый поднял камень величиной с собственную голову и, приложив его к плечу, точно метатель ядра, сделал полуразворот назад. Однако метнуть он не успел: яростный толчок в спину оторвал его ноги от земли, и вместе с камнем он полетел с уступа вниз башкой.

Толчок был такой силы, что Гулю отбросило в обратную сторону, и она упала на поросшие травой камни, опутанная разметавшимися волосами.

…Весьма вероятно, что ее бы тоже бросили с обрыва в наказание. Марат с командой уже спешили к ней, но в эту минуту донесся треск мотора, и к разрезу, газуя, выплевывая белесые облачка дыма, виляя рулем и подпрыгивая на камнях, подкатили на мопеде Раис и Радик. Радик спрыгнул с заднего сиденья и выставил перед собой свою незаконную охотничью одностволку. Раис, притормозив, тоже снял с плеча ружье. Обе группы молча уставились одна на другую.

Бандитов было больше. Они обступили приехавших со всех сторон и, казалось, только ждали сигнала, чтобы навалиться скопом и разоружить противников. Общее безмолвие нарушал время от времени хриплый вопль Лысого из глубины разреза.

Андреич безбоязненно подошел к Радику, заглянул в ствол, дунул.

– Плохо почистил, охотник, а оружие чистоту любит – заметил он; затем повернулся к Раису: – А ты, дура, куда суешься? По зоне соскучился?

– Да вот приехал на тебя поглядеть, как ты в этой компании смотришься. – На щетинистом лице бродяги как всегда поигрывала ухмылка.

– Напрасно ты встаешь на моем пути. Добро не помнишь. Сколько я тебя выручал, забыл?

– Выручал… под процент, – уточнил Раис. – Еще под золото. Все, что Раис добыл – у тебя, Андреич.

В это время откуда-то со стороны послышались отдаленные выкрики. Собравшиеся скосили глаза.

По степи, то пропадая за холмами, то вновь появляясь, враскачку бежал к разрезу, потрясая своим громадным ножом, грозный Сыроватко. Его появление и решило исход противостояния.

– Живите пока, – процедил Андреич и направился (а за ним потянулась и вся бандитская свора) к машинам.

Гуля тем временем, спустившись по отлогому каменному откосу, помогала мне, трясущемуся от холода, полуживому, стягивать мокрую липкую одежду. Она растирала своими горячими ладонями мои мертвецки холодные спину и грудь, затем набросила на меня свою шерстяную кофточку.

Лысый, оставшийся в дальней половине темного карьера, продолжал вопить, плавая вдоль отвесных стенок и не догадываясь, что надо поднырнуть под перемычку.

Глава 49. ТЕПЛО ЖЕНЩИНЫ

Я сидел в комнате за столом и вспоминал прошедшую ночь – радость согретого тела, согретой души, радость слияния с другим телом и с другой любящей душой. Немного я все же простыл, першило горло, и потому в маршрут не пошел.

Я улыбнулся, вспомнив, как мы с Гулей прокрались в темноте во двор, я – в ее кофте, она – с моей мокрой одеждой в руках.

– По ночам купаются. Дикие люди! – раздался возглас Колотушина.

Мы с Гулей прыснули от смеха и заскочили в баню, надеясь, что она еще теплая со вчерашнего дня. Но баня остыла. Тогда я, не обращая внимания на недоуменные взгляды коллег и пошлые шутки Мишки, схватил в охапку и притащил в баню свой спальный мешок. Я разостлал его прямо на полу, мы с Гулей забрались в него голышом, и всю ночь я впитывал в себя спасительное тепло женского тела, тепло любимой женщины.

Когда меня перестал бить озноб, мы повернулись друг к другу лицом и долго шептались.

– Ты у меня силачка, – улыбался я в темноте. – Как ты этого Лысого швырнула с обрыва! Я снизу видел, как он летел – точно кукла из проволоки и тряпок.

– Просто я распсиховалась… Хорошо, что я успела! Федя, а что теперь с нами будет?

– Все будет нормально.

– А как же Андреич?… Я боюсь за нас, а еще больше – за сына.

– А что – Андреич? Я с тобой, а значит, никакой Андреич или Марат ни тебя, ни твоего ребенка не тронут. Твой должок этому менту? Я его списываю. В счет морального вреда. Ну, а если серьезно, то лучше нам уехать. Они нас в покое не оставят.

– Федя, куда мы можем уехать? В твой Питер?

– Не обязательно. Мир велик, а мы еще достаточно молоды. И немного богаты. А главное – мы вместе, и ты для меня – самое дорогое, что я нашел здесь… Да и вообще в жизни. Гуля… Скажи, а твое имя «Гуля» как-то переводится?

– Да, оно означает – цветок.

– Мой душистый цветок! – потянул я носом волнующий аромат женских волос.

Мы грели друг дружку ласковыми словами, а наши тела все сильнее томились в своей горячей наготе и ожидании и вот, поощренные губами, они потянулись друг к другу – сперва ощупью, вздрагивая от остроты касаний, замирая, и, наконец, мы стиснулись яростно, тесно сплелись, словно терзая друг друга, хрипя, захлебываясь, ликуя, сливаясь в единую, трепещущую, ошалевшую от счастья плоть.

…В комнату заглянул Радик.

– Пойдем… чаю выпьем, – предложил он. – Бурхан лепешек нажарил. Зови, говорит, зови Федьку.

– Радик, – поднялся я ему навстречу. – Нагородил я тебе проблем… Андреич тебе не простит вчерашнее.

– Ничего. Успокоится. Маленько посердится, конечно. Никто ему столько золота не добудет, сколько я ему сдаю. А ты как? – осторожно спросил он. – Что собираешься?…

– Ты хотел сказать: что собираемся делать мы с Гулей? – улыбнулся я. – А мы с Гулей… Я еще не знаю, что будем делать мы с Гулей. Может, я останусь у вас вольным старателем, – лукаво посмотрел я на собеседника. – Станем с тобой на пару карьеры обследовать. Знаешь, я тебе приготовил сюрприз.

Я подошел к крафтовому мешку, покопался в нем и бросил на стол тяжело упавший матерчатый мешочек.

– Это твоя доля, – пояснил я как бы между прочим. – Как раз треть. И по столько же – нам с Гулей. На первое время нам всем этого хватит. Еще и Джониевичу на зуб… Чего ты так смотришь? – рассмеялся я (Радик наверняка слышал вчера от Гули, что золото я «утопил»). – Я в кружку натолок галенита – свинцовой руды, чтобы бултыхнуло помощнее. Ведь по тому, как предмет бултыхнет, можно примерно оценить его вес. Ну а сверху положил золотистую фольгу, чтобы сквозь полиэтилен поблескивало…

Радик смотрел на меня так, словно я его разыгрываю. Затем взял мешочек, покачал его на ладони, как бы взвешивая, и положил на место.

– Не возьму, – проговорил он, покачав головой. – Не по мне подарок. У меня оно все впустую уйдет, промотается, знаю… знаю я себя, Федька…

– Пусть так, оно твое.

– Вот что! – неожиданно ободрился Радик. – Отдам бате. Он сбережет. Для Тагирки сбережет, точно. Тагирка у него – главная забота.

– Вот и хорошо, – дружески сжал я его плечо.

В кухоньке я уселся на край нар у горячей постреливающей угольками печки, пыхающей огнем из жерла и из трещин в покрывающей ее чугунной плите.

– Чай свежий, запаренный! – приговаривал Бурхан, наламывая перепачканными сажей руками толстую, румяную, жирно поблескивающую и еще парящую на изломе ароматную лепешку.

Радик присел на топчан, отогнал мух, налил в первые попавшиеся кружки заварку.

Я смотрел на эти немытые стаканы и кружки, на закрошенный, в мокрых и жирных пятнах стол, на грубо сложенную, обмазанную потрескавшейся глиной печь, на почерневшие ветки на потолке и видел во всем этом больше жизни и душевного тепла, больше уюта, чем в отлаженном, причесанном городском быте и городских людях. Благопристойность, порядок, комфорт, видимая чистота цивилизации казалась мне сейчас выражением какого-то внутреннего омертвения, душевного паралича. Достаточно посмотреть в лесу, сколько сыплется там постоянно всякой шелухи, хвои, листьев, сухих веток, шишек, трухи, пыльцы и тому подобного. Можно начать с этим бороться – подметать землю, чистить щетками стволы, омывать листья, обрезать омертвелые ветки… И лес перестанет быть лесом. Он потеряет свою таинственность, свое естество, свою волю к жизни. Не теряет ли многое и цивилизованный человек в своей постоянной заботе о внешней чистоте и опрятности? Вот Радик: утром вскочил, схватил ружье – и на охоту. И нет для него проблемы в том, что он не умыт, не причесан, что не позавтракал (в кармане ватника – кусок лепешки и яблоко – вот и весь завтрак). Или он моет золото – под дождем, в грязи – и не страдает от этого, и не страдает потом, сидя, перепачканный глиной, с мокрыми ногами, у печи в кухне. Ему уютно в засаленной фуфайке, уютно на грязном табурете у немытого стола.

Но мне сейчас уютнее вдвойне, и перепаренный горький чай кажется мне вкуснее всех иных, даже самых элитных чаев, потому что в это же время через открытую дверь кухни я вижу, как на улице Гуля с подвязанными на затылке волосами, поставив на будку Барсика широкий таз, развешивает на протянутом через двор проводе выстиранное белье. В том числе и мою вчерашнюю одежду.

Бурхан покашливает, отводит глаза, явно собираясь что-то спросить.

– Как здоровье, Бурхан? – опережаю я его.

– Норма-а-альна! – тянет старик и, сморщившись, отмахивает рукой. – Все, парни, нормально! Федька, – протягивает он мне свою сухую, изборожденную глубокими рубцами ладонь. – Дай руку! Сила есть, ага! Я тебе вот что скажу, – решительно присаживается он на табурет. – Хоть режь меня, хоть что… а я свое слово скажу. Вот что: ты Гулю не бросай. Любимая она у меня дочка. Я это… давно примечаю… насчет тебя и ее. Бурхан не дурак. Все я понял. А утром сегодня она мне и говорит: ты, папка, Федю не кори, он мне дороже жизни. Понял-нет?! Так и сказала, врать не буду.