Текст книги "Золото для любимой"

Глава 16. СВОБОДНАЯ ЛЮБОВЬ (РАЗЛУКА ОСВЕЖАЕТ ЧУВСТВА)

Высшим достоянием мужчины я считал свободу. В свободе сила. В ней – легкость и надменная усмешка. Свобода в интимной жизни – это мимолетность и вечная свежесть. Брачные узы, семья, преданность одной женщине – это уже тяжесть, будничность, унизительная зависимость. Даже если возникает любовь, она тоже должна быть легкой и быстротечной.

Со студенческой поры потащил я за собой в жизнь выпестованную в общежитской коммуне идею свободной любви. И теперь настойчиво вживлял ее в сознание Анны.

– Зачем нам расписываться? Если чувства есть, то они есть. И при чем тут всякие бумаги и штампы? Пока нас тянет друг к другу – мы вместе, как охладеем – разбежимся. А элементарная ячейка общества – это же рутина, болото, пережиток рабских веков. Это гиря на шее. Уверен: любому человеку хочется иной раз бросить все, порвать все связи, уволиться с работы, уехать куда-нибудь и тому подобное. Но семья сдерживает, диктуя свои правила, свою мораль. Ведь отвечает он уже не за одного себя.

Аня слушала все это с застывшей мэкой в глазах, и не похоже было, чтобы хоть что-то «вживлялось» в ее сознание.

Я знал, что родители Ани сплоченным фронтом выступили против ее сожительства с «этим вчерашним студентом». Видимо, слишком живы были в их памяти беременность дочери и последующие ужасные события. При встречах у нее не раз возникали споры с отцом. Один такой разговор она отрывочно передала мне. Но я без труда представил себе его целиком.

Анин разговор с отцом

Отец: – Ты живешь с молодым человеком, не расписавшись, без всяких перспектив. Это, по-твоему, нормально?

Аня: – Это обычно. Сейчас такое – сплошь и рядом. Разве бумажка что-то добавляет к отношениям? – (воспроизводит мои слова).

Отец: – И тебя такое положение устраивает? Ты же повторяешь свои предыдущие ошибки.

Аня (явно кривя душой): – Да, меня это устраивает.

(Ясное дело: не рассказывать же ей было о принципе «свободной любви», о желании своего дружка жить с девушкой, сохраняя при этом собственную свободу и независимость от нее.)

Отец: – Что ж, ты уже достаточно взрослая и сама за себя отвечаешь. Но мы с матерью не хотели бы видеть тебя снова несчастной.

Конечно, размышлял я, идеальный вариант – это жить порознь. Я бы куролесил, как прежде, завязывал новые знакомства, на практике изучал жизнь, творил глупости, экспериментировал, работал, стряпал диссертацию и снова бы бросался в пучину жизни. Живя отдельно, я, разумеется, скучал бы по Ане, порой мне бывало бы тоскливо и одиноко без нее… Но тем желаннее были бы встречи, тем острее чувства. Мы бы встречались – друг у друга дома, или в парке, в кафе, на пляже… да где угодно! Или отдавались бы друг другу в снятом на ночь гостиничном номере. Жизнь походила бы на блистательный роман.

Наши отношения должны быть легкими, воздушными, как порхание бабочки, и таким же легким должно стать расставание (а в том, что оно когда-нибудь случится, я не сомневался: впереди еще целая жизнь – непредсказуемая, многообещающая, – и рано себя консервировать, приковывать к одной женщине). К тому же, с юности я мечтал о необыкновенном, романтическом знакомстве со столь же необыкновенной загадочной девушкой. Знакомство же с Аней не сопровождалось ни яркими приключениями, ни проявленным мною героизмом, вообще ничем таким, что так часто видишь в кино или о чем читаешь в приключенческих книгах. Поэтому я не считал свой выбор окончательным. Все у меня еще впереди – и приключения, и яркая встреча, и роковая связь. А пока надо жить играючи, не обременяя друг друга.

И я все пытался подвести к этой мысли Аню:

– Знай, что ты всегда свободна и в любой момент можешь уйти. Или полюбить другого. Так же как и я.

Однако вместо понимания, вместо столь желанной легкости я натыкался на пелену слез в глазах своей подружки.

– Ну вот, – досадливо морщился я и однажды выпалил в сердцах: – Хоть бы ты влюбилась в кого-нибудь, чтобы не висеть камнем на мне одном.

Уезжая от нее в первый раз в экспедицию на все лето, я пытался придать процедуре прощания тон веселой беззаботности.

– Разлука освежает чувства, – с улыбкой говорил я своей «не жене-не подруге».

– Мне и так свежо, – с трудом разлепила Аня губы и подняла на меня полные отчаяния, любящие, зовущие глаза. – А будет совсем… зябко.

Мне с трудом удалось совладать с собой, чтобы не поддаться расслабляющему действию этих глаз, не дрогнуть, не пустить в душу грусть разлуки, горечь последних поцелуев, печаль последнего взгляда, чтобы самому не смотреть на нее столь же жадно и преданно.

Я считал, что если выражать женщине свою любовь и привязанность, заботиться, на каждом шагу восторгаться ею – она начнет смотреть на мужчину пренебрежительно, как на слабое существо, и если ответит лаской, то это будет снисхождением. А снисхождение женщины убивает в мужчине его мужскую сущность. Я сам – большой и сильный – проявлял снисхождение к другим и не терпел снисхождения к себе.

Когда мы смотрели вдвоем в кинотеатре или по телевизору какую-нибудь мелодраму, в которой мужчина и женщина ревновали друг друга, бранились, ссорились, я, высказывая свое мнение, всегда ратовал за разрыв.

– Уж если пошли придирки, недовольство – лучше сразу разойтись, чем мурыжить друг друга, – говорил я убежденно.

В моем понимании, это была позиция сильного человека. И Аня должна была догадаться, что если в наших отношениях наметится трещинка, я не буду пытаться ее склеивать. Я не сторонник малодушных (и скорее всего, ненадежных) примирений, слезливых умильных прощений. Разрыв – так сразу и навсегда!

Это же надо быть таким кретином! Сейчас-то я понимаю, что подлинно сильного и уверенного в себе мужчину не будет заботить то, насколько мужественно воспринимаются его слова и поступки. И вряд ли он станет ратовать за разрыв, чтобы показать свою мужскую твердость. Настоящий зрелый мужчина никогда не скажет женщине о возможном разрыве, даже если предчувствует его. И его мужественность от этого нисколько не пострадает.

Выходит, как ни тяжело это признать, что мое неустанное самоутверждение было лишь маской, призванной скрыть (в первую очередь от самого себя) то, что собственная мужественность недостаточно прочна… Да, и именно поэтому она постоянно нуждалась в доказательствах, требовала подтверждений в виде непримиримых жестов, воинственных лозунгов и сумасбродных поступков, поскольку она все время находилась под угрозой разоблачения.

Помню, как даже после незначительных размолвок с Аней (когда она осмеливалась не соглашаться со мной, отстаивала свою позицию) я собирал вещички и уезжал к друзьям в студенческое общежитие. Через день-два Аня, забыв обиду, простив меня и виня во всем себя одну, приезжала за мной. И никто из моих знакомых, конечно же, не догадывался, что, хорохорясь, беспечно попивая портвейн и заигрывая со студентками, я в глубине души боялся, что Аня на этот раз не приедет, не протянет первая руку. И тогда у меня оставалось два пути: либо униженно вернуться и самому после всех своих громогласных непримиримых лозунгов просить о мире (что означало бы поставить на себе как на мужчине крест и что я допустить не мог), либо, будучи заложником своей принятой однажды позы, остаться один на один со своей бутафорской мужественностью. И кто тогда будет помогать мне верить в нее?

И пока я мечтал о легкости в отношениях с Аней и с женщинами вообще – во мне самом таилась и все более накапливалась какая-то угрожающая тяжесть.

Глава 17. КАМЕННЫЙ РАЗРЕЗ

Можно пройти в двадцати шагах и не заметить этот старинный, упоминаемый в архивных документах карьер. Разве что обратишь внимание на торчащие среди трав груды камней и небольшое понижение между плоскими холмами. Однако по мере приближения впадина углубляется, возникает резко очерченный изломанный контур, показываются уходящие в глубь земли скалистые уступы, и, наконец, останавливаешься с невольно дрогнувшим сердцем перед зияющим провалом. Внизу, метрах в пятнадцати от кромки обрыва, мерцает вода, неподвижная, темная, как кристалл мориона – темная не столько из-за постоянной тени, сколько, надо думать, и из-за большой водной массы (по словам Радика, глубина озера доходит в отдельных местах до сорока метров). Отраженные на поверхности водоема голубое небо и веселые белые облака – не более чем грим на его угрюмом лике.

У края обрыва к трубе-столбу привинчена гнутая металлическая табличка. Надпись на ней исцарапана гвоздем или острым камнем, но при внимательном рассмотрении можно кое-что разобрать. Я, по крайней мере, разобрал, что «разрез» был заложен в 1857 году, а промышленная разработка золота на Кочкарской площади началась еще раньше – в 1844-м.

Брали в карьере свинцовую руду и коренное золото – было проделано пять шахт, а постоянно прибывающую воду откачивали деревянными насосами. (Последнюю информацию я почерпнул не из таблички, а из книжицы, написанной местным краеведом.)

Вообще-то озеро состоит из двух частей. Обойдя его по неровной, с впадинами и выступами, кромке, я установил, что форма карьера более всего напоминает восьмерку, правда, искаженную и иззубренную. Посредине – каменная перемычка. Но не сплошная, как понял я чуть позднее. Скорее, это некое подобие арки, но арки затопленной. Водоемы, таким образом, представляют собой сообщающиеся сосуды. Я открыл это случайно, заметив, что из-под темного обрыва струится под водой слабый зеленоватый свет (во вторую часть озера в это время заглянуло ненадолго солнце).

Я повадился купаться тут после маршрутов. От задов огорода я брал ориентир на столбик с железной табличкой, выглядывающий из-за холма, и брел через гущу жесткого ковыля и всевозможных колючек, облепляющих штаны своими цепкими семенами.

К воде, без риска свернуть себе шею, можно спуститься лишь с одной стороны – по крутому травянистому откосу, затем – по крупноглыбовым развалам, ломаными ступенями сбегающим вниз.

Здесь внизу всегда прохладно, пахнет сырым камнем, тиной вперемешку с благоуханиями цветущих трав, что колосятся по краям обрывов (ковыль, пижма, донник – белоцветный и желтый, свисающий длинными плетями), у самой воды краснеют ягоды паслена. Снизу стенки уступов кажутся выложенными из громадных плит. В одних местах их торцы ровные и абсолютно вертикальные, точно опиленные, в других – исковерканные, с угловатыми впадинами и выступами, напоминающими то уродливый, скошенный набок балкон, то полуразрушенную смотровую башню крепости.

Эти каменные массивы сложены мраморами. На свежем сколе они сахаристо-белые, кремовые, ярко-желтые, розоватые или полосчатые. А вот с поверхности камни большей частью покрыты, точно копотью, серым или черным налетом, или как будто забрызганы ржавчиной. Это лишайники.

По трещинам лепится, словно бархат, темно-зеленый мох (такой же, как на крыше летней кухни у Бурхана), торчат редкие пучки трав. Ближние уступы прослеживаются и под водой, напоминая зеленовато-желтые кости. На их фоне проплывают рыбешки, пошевеливая оранжево-красными плавниками. Но дальше уже ничего не видно – лишь зеленоватая чернота.

У противоположного обрыва через клиновидную расщелину вверху падает на хмурую водную гладь дымчатая полоска солнечного света.

Ныряю. Вода ледяная. Не то что в Финском заливе в это время года (про Черноморское побережье вообще не говорю).

Да, Финский залив… Не забуду: пляж в Солнечном, ветер, сияние воды и неба, запах преющей тины, мелкий песок на зубах… Мы с Аней на песке. Вокруг – нескончаемая галерея женских тел… И мне вдруг так захотелось!.. Неотложно. Ну не дотерпеть до дома. Уговорил желанную заплыть подальше, где пловцов почти нет. Я нырнул и под водой стянул с нее плавки (в воде очень легко это делается, да она и сопротивлялась слабо, не ожидала такого оборота). А чтобы не потерять – сунул их под резинку своих плавок.

– Ты сумасшедший! – крикнула подруга, когда я вынырнул у нее перед носом.

Вместо ответа я прижался к ней сзади, скользя вдоль спины и работая под водой ногами. И тут обнаружилось, что обоим нам не хватает акробатической подготовки. Или специальных врожденных навыков. Вот если бы мы были лягушками, я бы обхватил свою самочку поперек живота, а она бы гребла передними лапами (то бишь руками) – и так бы мы плыли сколь угодно долго. Но Аня за нас двоих не выгребала – мы неумолимо шли ко дну.

И тогда я решился на супернахальство – затащил партнершу в гущу купальщиков, туда, где дно можно достать ногами. Я стоял на одном месте, а Аня держалась на мне, как на стволе дерева, обвив руками мою шею, а ногами – бедра, и тихонько ритмично двигалась.

Пологая волна то поднималась до подбородка, норовя влиться мне в рот, то обнажала Анину грудь (прикрытую лифчиком купальника, тут все было пристойно).

Через какое-то время Аня потеряла остатки стыда. Она то запрокидывала голову, расслабленно и бессмысленно улыбаясь, то яростно впивалась ртом в мое плечо или шею. У меня же возникло необыкновенное чувство: будто в образе женщины мне отдается сейчас все бескрайнее море…

Самое интересное, что никто, похоже, не обращал на нас ни малейшего внимания: ну обнимается в воде парочка – и обнимается, ну покачиваются – и покачиваются, ну торчат полчаса на одном месте – да мало ли на свете придурков! Лишь какой-то мальчик с розовым облезлым носом подплыл к нам на своем надувном матрасе и завороженно уставился. Пришлось брызнуть в него водой.

Когда же мы подобрались к источнику вселенской радости (я, кстати, начал уже замерзать), Аня, чтобы не закричать на весь пляж, погрузилась в воду с головой. Вынырнула и, глотнув воздуха, уставилась на меня залитыми водой безумными глазами, точно пойманная рыбина.

А еще через минуту обнаружилось, что главного элемента ее купальника у меня нет. И вокруг нигде нет. Наверное, я потерял его, когда плыли. Или его похитил какой-нибудь водолаз-фетишист.

И вот я, вместо того чтобы отдать подруге свои плавки (все же это лучше, чем ничего), а самому дождаться от нее с берега какой-нибудь тряпки (например, полотенца), отправился за полотенцем для нее сам, оставив испуганную голую женщину в толпе чужих людей.

И она мне это простила, как и многое другое, чего я сам никогда б не простил…

Приходя в себя после заплыва, присев на шероховатой, накрененной к воде мраморной плите, я в который раз с любопытством осматриваю карьер. У меня такое чувство, будто в этот глубокий провал, где царит вечный холод и сумрак, где всегда неподвижна темная гладь воды, влита, точно в гигантский каменный сосуд, какая-то тайна. Всякий раз, приходя сюда принимать ледяные ванны, я ощущаю это. И не только это…

Вскоре у меня сложилось впечатление, будто местные жители обходят стороной это мрачноватое место, и даже козы не пасутся по травянистым краям провала. Да и хозяева-башкиры, как мне казалось, смотрят на меня как-то странно, будто с испугом, когда я у них на виду возвращаюсь со стороны Каменного карьера с полотенцем на плече.

– Послушай, ты бы лучше не купался в разрезе, – проговорил однажды Радик, нахмурив черные брови.

– Почему? – с интересом осведомился я.

– Нехорошее место, – туманно ответил тот.

– Чем же? – продолжал я допытываться.

– Там вода такая… Брррр! – передернулся оказавшийся рядом Тагир.

А когда Радик ушел с ружьем к реке, Тагир сообщил мне, дико вытаращивая глаза:

– Там, в разрезе… ты, видать, не знаешь… в прошлом годе мужик из Пласта… того… утопился… Камень к ногам привязал и – бульк!

– Зачем камень? – рассеянно спросил я.

– Ну, это… чтобы не выплыть. Найти не могли долго, водолазами искали. А он в боковой ход заплыл… или затянуло… Глянули – а он там стоит солдатиком, в пещере той…

– А как вообще узнали, что он там?

– С ним собачонка была. Два дня тявкала, скулила на берегу. Потом куда-то делась…

Чудну как-то, подумалось мне после такой вести. Зачем идти из Пласта на Кочкарский хутор, чтобы тут утопиться? Поближе утопиться негде, что ли? К тому же надо быть большим ловкачом, чтобы самому себе привязать к ногам камень и сигануть с ним в пучину. Нет, что-то тут не так…

Глава 18. ЭТО СЛУЧИЛОСЬ

Перемены в своей подруге я стал замечать не сразу. Впрочем, что-то я все же замечал, например, золотой кулон, появившийся у нее на груди, но не придавал этому большого значения. Так, я был слегка озадачен, когда она уклонилась от моих заигрываний в постели, сославшись на усталость (то было что-то новенькое). Может, обиделась из-за чего-то, предположил я. Ничего, отойдет. Однако появились другие странности: например, она стала впадать в длительное оцепенение – сядет у окна и часами глядит на улицу. Или неизвестно чему улыбается. Начала покуривать, прячась от меня.

Размышляя обо всем этом, я вспомнил, как, придя в последний раз домой очень поздно, далеко за полночь, я заранее приготовился к упрекам и слезам, но не встретил ни того ни другого. Да и сама она стала периодически куда-то исчезать, а в ответ на мои вопросы мямлила что-то невнятное.

– Что с тобой творится? Ты часом не влюбилась? – с усмешкой спросил я однажды перед сном, поглядывая на застывшую у окна печальную фигуру.

Она оглянулась, и в глазах ее было ошеломление.

– Я угадал?! Скажи честно, – не давая ей опомниться, ухватился я за ниточку.

– Я не знаю… – забормотала она.

Все еще воспринимая происходящее как игру, я решил блефовать:

– Да ты не волнуйся, я уже давно догадался. Тебе незачем было это от меня скрывать.

Она смотрела на меня, и глаза ее быстро застилала влага, рот растянулся и подрагивал:

– Федя… Феденька… Я… я сама собиралась тебе все сказать… еще вчера…

– Я даже знаю, кто он, – торжествующе провозгласил я, довольный своей ролью ясновидца. – Назвать?

Она уставилась на меня с суеверным ужасом и прошептала:

– Не надо…

Но я уже не мог остановиться. Волна душевной мути всколыхнулась во мне. Выдержав паузу, я произнес, словно швырнул в нее камень:

– Армен.

Она закрыла лицо руками.

Угадал. А может, и вправду знал? Вероятно, подсознательно что-то все же улавливал… Сейчас я припомнил сухую угловатую фигуру кавказца, маячившую в моем поле зрения то здесь, то там. Несколько раз тот сидел у нас в гостях, как-то на дне рождения комендантши, кажется, танцевал с Аней. Вспомнилась его тонкая ухмылочка, направленная как будто по моему адресу, усики сутенера. Несколько раз я сталкивался с ним, подымаясь по лестнице, и тот всегда был с разными девицами. А в руках у девиц – непременно шикарные букеты цветов. Похоже, деньги у него не переводились.

– Никогда не думала, что такое будет, – заговорила Аня, немного придя в себя. – Хотя нет, вру. Еще в первые наши встречи мне как будто кто-то шепнул: оставь его, оставь, пока не поздно, ты его предашь. Но я не смогла отказаться. Ты явился передо мной такой большой, сильный, такой… весь нараспашку. А я была несчастная, никому не нужная, потерянная девчонка. Ты стал моей опорой. Помнишь, как ты повел меня на крышу? Если бы ты тогда сказал мне: давай прыгнем вместе вниз – я бы точно прыгнула.

– Да уж, – буркнул я и нервно прошелся по комнате, мысленно так и эдак примеряя к себе новость. – Значит, предала…

– Но, Федя… Ты сам во всем этом виноват. Это ты меня так воспитал. Да, ты очень многое дал мне… Два года я смотрела на тебя во все глаза и ни одного мужчины вокруг не видела. А ты все время призывал меня оторваться от тебя и смотреть шире. Помнишь, ты даже сердился, что я не танцую ни с кем, кроме тебя. А когда ты уехал в свою экспедицию, я… у меня было чувство, как будто я умерла, но при этом продолжаю почему-то ходить, говорить, есть. Люди вокруг казались мне такими живыми, веселыми, потому что сама я была – ходячий труп. Чем бы ни занималась, у меня в голове стоял вопрос: зачем? кому это нужно? Кому нужна моя прическа, моя улыбка, мое настроение? Наверное, я выглядела ужасно. А жила я только одним – твоим возвращением. А ты приехал такой строгий, холодный… У тебя была какая-то женщина… Я видела вас однажды вдвоем… на Невском. Федя! – воскликнула она в каком-то мучительном отчаянии. – Ведь тебе ничего не стоило сделать так, чтобы этого не случилось – того, что случилось сейчас! Почему ты постоянно меня отталкивал?! Почему ты и сейчас не удерживаешь меня?!

Я нахмурился:

– А ты ждала, что я устрою скандал, как это делают обычно обманутые законные мужья? Тебе было бы легче, если б я заорал: «Прочь! Все, уходи! Не желаю видеть!»? Ты говоришь: я мог бы предотвратить все это. Наверное, мог бы. Отгородить свою женщину от всех соблазнов, никуда не отпускать одну, следить… Но, видишь ли, мало отрадного в том, что подруга тебе верна потому, что, кроме тебя, других мужчин не знала. Вот если бы она познала и других, а вернулась бы все же ко мне – вот это была бы для меня награда.

Я говорил это, но сам вряд ли был уверен, что то была бы для меня награда. И вообще – пустые слова… Надо действовать, а не рассуждать. Но каким образом? Залепить ей пощечину? Вышвырнуть ее вещи из комнаты и запереться? А может, я зря паникую, и все как-нибудь само собой благополучно разрешится?

– Феденька, ты такой хороший. Я не думала, что ты так вот сможешь меня выслушать и понять.

– Все же мы близки с тобой… были… – пробурчал я.

– Мы останемся друзьями! – поспешно подхватила Аня.

Я промолчал, не разделяя ее оптимизм.

– Ты помнишь наши первые дни? – улыбнулась она. – Какие мы с тобой были… как на крыльях летали. И везде целовались – в метро, в автобусе, дома. И всегда хотели друг друга – в любую минуту…

У меня тоже начали оживать в памяти былые времена, и представились они сейчас такими романтичными, солнечными, немного грустными… Вспомнилось, как нас посчитали за брата и сестру. И снова почудилось, будто все происходящее сейчас – лишь игра. Мы как будто играем в расставание, в разрыв отношений. А завтра проснемся – и все будет по-прежнему: Аня по-прежнему будет со мной, будет по-прежнему любить только меня и только мне принадлежать. Может, и вправду все еще поправимо? Может, это минутное увлечение?… Или, на худой конец… она ему надоест, и он ее отвергнет.

Я поймал себя на том, что мне очень, очень хочется, чтобы ее отвергли, чтобы что-то у них вышло не так, не сложилось… И завтра же она кинулась бы ко мне со слезами и мольбами о прощении.

Чертов эгоист!

Было ясно, что предстоит ночь без сна.

Мы сидели рядом, соприкасаясь коленями, и Аня казалась прекрасной. На ее обычно бледных щеках появился ровный нежный румянец. Мне подумалось даже, что она никогда еще не была так красива.

– Ты прямо-таки расцвела за эти дни, – высказал я свое наблюдение.

– Да я летаю! Я стала видеть такие вещи, которых раньше вообще не замечала: как падают с крыш капли, как тени шевелятся на потолке… Я радуюсь всему! И всех хочется любить.

– Вот, а ты говоришь, чтобы я тебя удерживал. Имею ли я на это право? Я не хочу мешать твоему счастью, – (я опять приладил к себе роль благородного рыцаря). – Я знаю, я много обижал тебя… Может быть, ты не была достаточно счастлива со мной, может, будешь счастливее с другим. Я говорю фразами из какого-то затертого романа, но я так чувствую. Я сам внушал тебе, что главное – любовь, все остальное – привязанность, чувство собственности, безопасности – нельзя брать в расчет. И я не стану осуждать тебя, если ты с ним уже спала.

Это была уловка, рассчитанная на ее доверчивость.

– Нет! Честное слово! – горячо заверила Аня и прибавила: – Просто было негде: здесь, в общежитии – всё на виду. Мы встречались где-нибудь в центре, по одному выходя отсюда, и так же возвращались. Ты знаешь, он чуть улыбается краешками губ – и кажется, что он все про меня знает, что он видит меня насквозь. Хитрый! – с восхищением произнесла она.

Да уж, лиса… Скорее, гиена. Мне снова вспомнилась змеящаяся улыбочка Армена.

– А ты уверена, что он любит тебя? Может, он и с другими женщинами такой же… загадочно-проницательный.

– Нет, я вижу его глаза! Можно разговаривать глазами. Мы часто это делаем, когда нельзя напрямую…

– То есть когда я поблизости, – усмехнулся я. – Ну, и что же вы с ним решили? До чего договорились глазами?

– Я ничего не знаю, Федя. Я решила ни о чем не загадывать. Как получится. Но остановиться я уже не смогу.

– И я не стану тебя удерживать. Я могу лишь порадоваться за тебя. Любовь – великий дар.

Несмотря на легкий поначалу нервный озноб, я продолжал находить удовольствие в своем самоконтроле, продолжал любоваться своим великодушием и благородством. Я же всегда был проповедником свободной любви и расставания легкого, как дуновение ветерка, сметающего пепел. Я еще не знал, что ждет меня впереди…