Текст книги "Золото для любимой"

Глава 9. РЕЛИКТ

Вскоре было решено, что Кириллыч станет проводить рабочий день в Мишкиной «лаборатории», методично просматривая и документируя промытые пробы.

Сыроватко же продолжает таскать меня с собой.

Удивительно, как изменилось мое восприятие окружающих. Этот же Виктор Джониевич, с которым шесть лет назад, студентом, я попал в экспедицию на Верхоянский хребет, вызывал у меня искреннее восхищение своей суровостью, напором, способностью бесшабашно пить водку, а потом вкалывать с фанатичной одержимостью. Теперь же, глядя на его широкую медвежью спину, на тяжелую, немного косолапую твердую поступь, на всю его грузную фигуру в бывалом, почти добела выгоревшем геологическом костюме, с компасом и гигантским зачехленным ножом на поясе, я ощущаю как будто неловкость за него. Он – словно ожившее окаменелое ископаемое прошлых геологических эпох.

Кажется, я догадываюсь, почему профессия геолога нынче не так привлекательна для молодых, как в былые времена. Прежний тип сурового геолога-полевика отошел в небытие (за редким исключением в виде таких несуразных, как Сыроватко, реликтов), а новый еще не сформировался.

– Подумай вот над чем, – поворачивается ко мне всем корпусом этот реликт. – Почему здесь повсюду, во всех карьерах встречаются эти белые глины?

– Покров, – ляпаю я первое, что приходит на ум. – Покров гранитоидов, каолинизированных и превращенных в глину.

– Та-ак… Что же тогда получается? Что лампроиты сидят под ним? – со всей серьезностью начинает мозговать шеф.

– Почему именно лампроиты? – делаю я недоуменное лицо.

– Потому что кимберлитов тут не должно быть по геологической ситуации. В чем ты видишь источник алмазов, как не в лампроитах или туффизитах?

– А я вообще его не вижу. Как и самих алмазов.

Джониевич прибавляет шагу.

– Значит, хреновый из тебя геолог, если не видишь, – бросает он на ходу и больше не оборачивается.

Я бреду следом, и мне приходит в голову мысль, что Виктор Джониевич не просто образцовый служака и энтузиаст. Тут, пожалуй, еще другое: в институте идет массовое сокращение сотрудников, особенно пожилых, и для Сыроватко эта алмазная экспедиция – последний шанс «удержаться в седле» (я начинаю выражаться его же языком). Или он найдет алмазы (ну хотя бы косвенные признаки, на них указывающие), или его карьера закончится и он «выпадет из обоймы». Даже если здравый смысл и опыт говорят ему, что алмазов тут быть не должно, он все равно будет убеждать себя в том, что они есть. Другого выхода у него просто нет, тем более что раз и навсегда взятая на себя роль несгибаемого крутого полевика не позволяет ему сдаться. Ему остается только верить. И от остальных требовать такой же веры.

Он ее и в самом деле прямо-таки требует.

– Нам, кровь из носу, надо проверить все места находок алмазов, – не нарушая твердой поступи, озвучивает Виктор Джониевич свои тяжелые, как и шаги, мысли.

– А были находки? – я притворяюсь, вроде бы слышу об этом впервые. (Каким, однако, я стал ядовитым!)

– Пойди почитай старые отчеты.

Из материалов старых геологических отчетов

Приводятся свидетельства о двух алмазах с этой площади. Первый якобы купил в тысяча восемьсот восемьдесят-каком-то году у пьяного старателя в Кочкарй неизвестный студент (наверное, истратил, бедолага, всю свою стипендию). Второй… про второй раструбил купец Прибылёв: мол, на его Андрее-Юльевском участке рабочий нашел алмаз. Примечательно, что вскоре после этого сообщения (в 1896 г.) участок был выгодно продан.

– К тому же места находок показаны на карте, – прибавляет Джониевич хмуро. – Ты сам их видел.

– Я видел звездочки, нарисованные Ендовкиным, – уточняю я. – Но не видел ни одного номера пробы, ни одной ссылки на отчет, где эти находки описаны. Я должен поверить в звездочки?

– А не веришь – не надо было сюда ехать! – выходит из себя шеф. – Что ты пытаешься доказать?! – выкрикивает он яростно. – Что нас зря сюда направили? Что люди, которые здесь работали и составляли проект, – халтурщики?! Или ты против того, чтобы наша тема продолжалась? Пилишь сук, на котором сам же и мы все сидим!

Я тоже готов выйти из себя – напомнить, что не по его приглашению сюда поехал, что я не обязан верить в мифы, что вовсе не собираюсь цепляться за «сук, на котором мы все сидим», и тому подобное. Но вместо этого, к большому удивлению руководителя, я вдруг соглашаюсь:

– Вы правы, Виктор Джониевич, без веры впору повеситься на том суку, а не пилить его.

Джониевич долго после этого ничего не говорит, видимо, переваривает выданный мною перл.

Пока он морщит лоб, я думаю о том, что раз уж я попал сюда, в этот легендарный золоторудный район, то почему бы не отдать дань моим мальчишеским мечтам. И бредя за шефом, я присматриваюсь к окружающей местности: где тут могут быть естественные ловушки для этого тяжелого металла? И стоит ли потом сюда вернуться?

Возможно, Сыроватко чует, что голова у его партнера занята чем-то другим, а не главной задачей, и это его раздражает. Тем не менее, мне в конце концов удается убедить его, что целесообразнее ходить в маршруты порознь (хотя по технике безопасности это и возбраняется). Дескать, тогда получится больше маршрутов, а значит, больше будет шансов что-либо отыскать. Что именно отыскать – это каждый из нас понимает по-своему. И Сыроватко уступает, правда, с некоторым сомнением, с подозрением, что в чем-то его обвели вокруг пальца.

Первые свои самостоятельные маршруты я посвятил карьерам.

Глава 10. КАРЬЕРЫ

Начинаются карьеры, как я уже отмечал, у самого дома и тянутся на несколько километров в противоположную от реки сторону, хотя и за рекой их немало. Это бесформенные котлованы, обширные глиняные рытвины, по бортам и внутри которых громоздятся каменные истуканы всевозможных размеров и форм. С первого взгляда может показаться, будто здесь на огромной площади проводились масштабные археологические раскопки, вскрывшие целую галерею произведений первобытного зодчества (впрочем, с тем же успехом эти фигуры сошли бы и за современную скульптуру). На самом же деле это останцы мраморов, изъеденных, зализанных древними карстовыми процессами. Бока этих глыб испещрены широкими сахаристо-белыми царапинами, оставленными ножами бульдозеров. Весь рыхлый грунт между ними выбран и перемыт на золото. Создается впечатление, будто с земли содрали кожу, выели плоть, и остались торчать лишь светло-серые и желтоватые кости остова.

Впадины поглубже превратились в озера (старатели, как я выяснил у Радика, доходили до глубины двадцать метров от поверхности, а дальше не позволяли возможности техники). Вода в озерах давно отстоялась, очистилась, края поросли камышом, а на макушках мраморных глыбищ, прикрытых нашлепками бурой глины, успели вырасти сосенки.

«Но где же тут золото? Не могли же его выгрести подчистую», – ломаю я голову, шагая по неровному дну котлована. Порой, опустившись на четвереньки, я пристально исследую какую-нибудь узкую промоину, на дне которой обнаруживаются вымытые дождевыми потоками обломки кварца (а то и горного хрусталя), темно-коричневые корочки гематита, удлиненные, иногда прозрачно-голубые кристаллы кианита. Но нет и следов того, что я так упорно ищу.

Иной раз, внутренне вздрогнув, я порывисто нагибаюсь, привлеченный золотистым блеском, однако вспыхнувшее радостное волнение столь же быстро угасает: блестят «загорелые» на солнце чешуйки мусковита (слюды).

Напрягая извилины, я пытается разгадать, где этот тяжелый металл должен накапливаться, в какой части многочисленных промоин. Скорее всего, во впадинах или у поворотов их ложа. Я нагребаю в лоток песок с камешками и комками глины, спускаюсь к водоему, старательно-медленно промываю. Смываю последний песочек, и… на дне лотка ничего не остается. Пусто. Лишь тончайший неинтересный черный шлих едва видимой нитью.

Но ведь золото здесь есть! Оно где-то совсем рядом. Это подтверждают и множественные следы сапог, оставленные в вязкой глине, и установленный в воде у берега водоема крупный плоский камень, а за ним под водой – холмик мелкой щебенки. Дураку ясно: кто-то на этом камне работал с лотком. Муть, песок ушли дальше вглубь, а камешки оседали тут же у берега.

Мне начинает казаться, что я мою неправильно и теряю самую ценную часть шлиха, ведь я дилетант в этом деле (до сих пор я занимался съемкой). Тогда я приношу пробу Мишке, после чего внимательно наблюдаю за быстрыми и плавными движениями опытных рук промывальщика.

– Черный шлих, – распрямившись, показывает тот дно лотка. – Надо брать с плотикб, – советует он и понимающе подмигивает. – Мы не говорим «плутик», мы говорим «плотик»… – громко запевает он, переиначивая песню, в которой поется: «Мы не говорим „кумпас“, мы говорим „компбс“».

Где же в карьерах этот плотик (то есть, непроницаемый водоупор, ниже которого золото не проседает)? Там же все перерыто, перемешано, естественность залегания нарушена… Какой уж там плотик?!

Все чаще у меня возникает ощущение, будто я чего-то недопонимаю, ищу совсем не там.

Странно устроена жизнь. Когда-то давно, пацаном, шагая с рюкзаком по лесу, я рисовал в своем воображении, будто я уже взрослый, геолог, иду маршрутом, с компасом и картой (и обязательно – с лотком) в поисках золота. Теперь же, будучи взрослым и геологом, бредя маршрутом, с этим самым лотком, я с радостью перенесся бы обратно – туда, где я был не геологом, а просто мальчишкой, шлепающим босиком по проселочной дороге и знающим, что недалеко мой дом, и родители, и тепло, и любовь ближних…

По вечерам я ужу рыбу на дамбе. Или пилю с Мишкой дрова. Или таскаю от реки из колодца воду. Или вожусь с образцами пород. Или записываю что-нибудь в своем блокноте. Таким образом, я занят допоздна. Но это не всегда спасает. Память довольно коварная штука и иногда, в самый неожиданный момент, вдруг выбрасывает из своих недр порцию раскаленной магмы.

…В комнате общежития за столом трое – я, Аня и мой приятель Макс. Разговариваем, пьем шампанское. Я слежу, чтобы Анин фужер не пустовал. Перед тем я поспорил с приятелем, что Аня разденется при нем. Зачем мне это? Продемонстрировать другому мою власть над ней? Или чтобы еще раз убедить себя, что мне неведома ревность?

Аня уже достаточно захмелела, и я уговариваю ее, ласково глажу по волосам, мимоходом расстегиваю кофточку. Она же то всхлипывает, то смеется. «Ты меня не любишь! Ты готов отдать меня любому!» Но вдруг решительно сбрасывает с себя одежду и проходит по комнате с полнейшим бесстыдством.

– Ты этого хотел?! – выкрикивает с пьяным захлебом. – Ты хочешь видеть меня шлюхой? Пожалуйста. Можете трахнуть меня вдвоем!

Пари выиграно. Макс уходит явно не в себе, спотыкается в дверях, забывает шарф и шапку.

Интересно: когда он их забрал? Что-то не припомню…

Глава 11. ЛЕТНЯЯ КУХНЯ

По вечерам все собираются в летней кухне.

И именно с кухни, как вскоре до меня доходит, следует начинать поиски золота.

Кухонька эта занимает часть длинного дощатого сарая, ограничивающего двор с противоположной дому стороны. Впервые в жизни я увидел здесь, на этом сарае, земляную крышу. Она представляет собой толстый слой земли, пышно поросший поверху сорняками (в основном полынью), а с краев – коротким зеленым мхом, каким покрыты обычно пни и камни в дремучем лесу. И словно под тяжестью этого пласта, серая щелястая стена сарая сильно накренена внутрь, так что чудится, будто все строение вот-вот сложится подобно карточному домику.

Внутри кухни постоянно топится потресканная, не имеющая дверцы и поддувала печка, непрерывно кипят чайники, всегда пахнет каким-нибудь варевом, водяным паром и древесными угольями. Хозяйничает здесь старик Бурхан – стряпает что-либо в черных чугунных казанах, жарит на большущей сковороде лепешки. За день он сжигает неимоверное количество дров, которые мы с Мишкой в поте лица пилим и колем ежевечерне. За умеренную плату Бурхан подвизался готовить и на нас. И замечу, вполне справляется со своей задачей, хотя говорить о чистоте и опрятности в подшефной ему кухне-столовой не приходится. Столом здесь служат широкие нары из черных и липких от многолетней грязи досок, расположенные между печью и накрененной наружной стенкой (от печи их отделяет лишь узкий проход). На них режут хлеб, и сидят, и даже ходят в сапогах: если края нар уже заняты едоками, Тагир, не снимая обуви, пробирается по ним в угол на свободное местечко. Когда ни зайдешь, на этом столе-топчане вечно – горы грязной посуды, куски хлеба, рассыпанный сахар, пролитое молоко (молоко мы покупаем в соседнем хуторе Вишняковском). И все это густо облеплено мухами. Ими же облеплены почерневшие ветки и прогнувшиеся под тяжестью земляного пласта жерди, заменяющие потолок.

Удивительно, что не только хозяев, но и моих коллег такой быт, похоже, вполне устраивает. Они преспокойно кромсают хлеб на голых досках топчана и воспринимают как излишество разостланную мной на этом «столе» плотную крафтовую бумагу, которая, впрочем, уже на другой день становится неотличимой от самих нар.

Да и в доме нас окружает такой же хаос в виде наваленных вдоль стен баулов, мешков с камнями, рулонов бумаги, чьих-то портянок и распотрошенных коробок с консервами. Чай, карандаши, аптечку вероятнее всего найти на полу, а примус «Шмель», гвозди, стельки сапог – на столе. Несколько раз я пытался навести здесь хоть какой-то порядок, но в конце концов махнул рукой.

Помнится, совсем иначе нечистота и беспорядок воспринимались мной во времена первых в моей жизни экспедиций. Нырнешь, бывало, после маршрута в ледяную бурную речушку и сидишь после на берегу, окруженный комарами, любуясь, как по телу, онемевшему от холода, сбегают грязные струйки. Я находил в этом даже некий шик. Ведь то была особая – экспедиционная!– грязь.

Здесь же, в деревенском доме – грязь и беспорядок человеческого жилья, романтики в них никакой.

Хотя, быть может, все дело во мне самом, в том, что после разрыва в Аней все мне видится в мрачноватом свете…

Наиболее тягостное впечатление производит на меня наше жилье после дождя. По двору тогда расползаются мутные молочно-серые лужи, которые отвязанная на ночь лошадь истопчет, измесит, завалит навозом. По этой каше, с трудом волоча ноги, бродит Тагир в чудовищных ботах – сапогах сорок шестого размера с отрезанными голенищами; разгуливают перепачканные куры; словно поросенок, лежит в грязи подле своей будки, уткнувшись носом в кучу конского навоза, пес Барсик.

В такие дни единственным пристанищем служит все та же летняя кухня, где можно обсушиться, согреться у открытого огня печи, выпить горячего чаю с лепешкой, побеседовать, послушать разговоры.

Вот эти-то разговоры наших хозяев и их гостей и привлекли мое внимание. Правда, приходится просеивать в голове все, что там говорится, чтобы извлечь из словесной шелухи интересные для меня сведения, подобно тому как среди песка и глины я пытаюсь высмотреть крупицы драгоценного металла.

К сожалению, чаще бывает так, что весь вечер просидишь и ничего особенного не услышишь.

Вот Тагир рассказывает брату, как он обнаружил гнездо шершней.

Тагир: Слышу: там гул в дубе, в дупле.

Радик: Какой дуб?!!

Тагир: Ну в этом, в тополе. Ты что, не понял?

Радик: Дуб! Ты хоть видел дуб?

Тагир: Ты что, тугой?

Радик: Ты дуб видел?

Бурхан, который до этого молчал, помешивая в кастрюле варево, взрывается:

– Что насел на парня?! Ты сам видел дуб? А?!

Радик: Видел. А ты видел?

Бурхан: У нас их нет.

Радик: Нет. Хорошо. А кедр ты видел?

Бурхан: У нас кедр не растет.

Радик: А я вот тебе принесу кедровых шишек, что скажешь тогда?

И тому подобная пустая болтовня…

Наши, как обычно, обсуждают дела, причем Виктор Джониевич, по своему обыкновению, изъясняется загадками:

– Владимир Кириллович, какой нам еще нужен инструментарий, чтобы выйти из пике?

Колотушин отвечает в том же духе:

– Нужна, по инструкции, джига. Джиги у нас нет, поэтому джигой придется назначить Мишку.

– Двойной оклад! – хихикает промывальщик.

(«Джига» в данном случае – не танец, а прибор для промывки проб, более совершенный, чем лоток.)

Хозяева параллельно ведут беседу о покосах.

– А что, много животным сена надо? – встревает Колотушин.

– Сена? Корове – тонны четыре, ну и коню шесть, – отвечает брат Бурхана Гайса, помятый и заспанный с похмелья (у него в хозяйстве есть, видимо, и корова).

– Да-а-а?! – удивляется Кириллыч. – А я всегда думал, что лошадь меньше ест, чем корова.

– Ест много, ага, – подтверждает Бурхан. – Зимой что? Стоит и ест. Есть надо, да… Это корова целый день жвачку жует.

– Коню тоже надо жвачку купить, – советует Мишка. – «Стиморол» какой-нибудь.

– С той она телегу не потянет, – усмехается Радик.

Колотушин в разговорах с башкирами часто переходит на какое-то странное наречье, с восточным акцентом, говорит громче обычного, с паузами и подвываниями, как если бы ему приходилось общаться с иностранцами или умалишенными.

– Зарэжим барашка? – восклицает он, вскрывая банку тушенки.

Однако его своеобразный юмор мало кто понимает (разве что Сыроватко).

– Ну как же! – еще громче взвывает Володька. – Свинину мусульманам кушать нельзя. Тушенка свиная. Мы назначим ее барашком.

Хозяева из вежливости улыбаются. Затем снова обращаются к теме покосов и урожая картофеля.

Порой, потеряв терпение, я пытаюсь незаметно направить беседу в нужное русло.

– Бурхан говорит, что раньше здесь бор был красивый, – обращаюсь я к Радику.

– Был, да, – подтверждает Радик, пуская сигаретный дым в подпираемую ногой приоткрытую дверь кухни. – Извели. Перекопали все. Речку заилили. Раньше в ней купались, на лодке плавали, рыбу лучили, а теперь не подойти – болото… Только у дамбы и осталось еще местечко.

– Как это – заилили? – как будто не понимаю я.

– Хвосты спускали. Старатели.

– А теперь? Почему перестали мыть? Золото кончилось? – шучу я, ненароком подступая к интересующей меня теме.

– Нет, золота много, – заверяет Радик. – Невыгодно стало: налоги большие, золото забирали, а деньги по году не выплачивали. А за технику рассчитываться надо? Рабочим платить надо? Я в артели работал, знаю: золотишко тут есть, – повторяет он убежденно.

– Я видел камень в воде в Юльевском карьере, – решаюсь сообщить я, – и гальку перемытую. Кто-то все же моет…

– Моют помаленьку, – подтверждает Радик. – Из Пласта приезжают…

– И намывают?

– По-разному. У кого – пусто, а у кого и тараканы попадают – самородки. Грамма по три, по шесть.

При этих словах я начинаю слегка ерзать на топчане.

– И что, где попало находят? – интересуюсь с простодушным видом. – Надо же места знать.

– Смотри, где копают. Там, скорее, есть, – словно догадавшись, к чему я клоню, подсказывает Радик. – Зря копать не станут, это точно.

Глава 12. МОШКБ

Вообще-то тут курорт по сравнению с Сибирью. Главное – здесь нет мошки. Казалось бы, радуйся! Так нет же. Я сам для себя мошка – та, самая злая, с Анабарского щита.

Да, тогда мы пережили что-то страшное. Думаю, не каждому сибиряку доводилось с таким сталкиваться.

Мы ждали вертолет, который должен был перебросить нас на другое место работ. Ждали мы его в условленном месте – у края большого высохшего за лето болота, поросшего дурманным багульником и голубикой, куда вертушка и должна была сесть.

Стояла жара, сушь, полное безветрие, и воздух вокруг нас был черен от полчищ мошки. Она облепляла нас с головы до ног, так что невозможно было вздохнуть. За полтора месяца работы мы уже притерпелись к ней и к комарам, но тут творилось что-то адское. Бесчисленные мелкие твари проникали под накомарник, лезли в глаза, в волосы, жужжали и копошились в ушах, жгли шею, лицо, руки, набивались в сапоги. Физиономии и руки у нас распухли, запястья были обглоданы до мяса. Никакие репелленты не действовали.

Осатанелые, отплевываясь и ругаясь, мы натянули кое-как пять пологов из марлевой ткани и в панике заскочили под них, искусанные, злые, подавленные. Стаскивая сапоги, чтобы дать отдых зудящим ногам, я с удивлением обнаружил, что сапоги набиты землей. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это никакая не земля, а давленая мошка. Я выгребал ее из сапог горстями.

…Вертолета не было ни на второй день, ни на третий. Мокрые от пота, грязные, мучимые жаждой, мы не имели возможности ни окунуться где-либо, ни даже умыться; голодные, не могли нормально поесть, боясь даже нос высунуть из своих убежищ. Лишь ночью, когда становилось прохладнее и мошку на два-три часа сменяли комары (они казались теперь такими родными, милыми существами, поделиться кровью с которыми даже приятно), мы выползали наружу, разводили костер, что-то варили, умывались, справляли нужду, заполняли водой фляжки, чтобы назавтра не умереть от жажды.

Увы, эти минуты отдохновения были слишком короткими. Часа в четыре утра зачинался рассвет, и вместе с первыми солнечными лучами на нас обрушивались неистребимые и безжалостные полчища. Полога лишь сдерживали главный удар, рассеянные же отряды нечисти кружили и тут, проникая то ли под краями пологов, то ли сквозь разреженные участки марли. Все мы сделались угрюмыми, раздраженными, и собираясь ночью вокруг костра, почти не разговаривали и даже не глядели друг на друга.

Среди нас был некто Михаил – крепкий накаченный парень, недавний выпускник Горного. Он брал на себя самые длинные маршруты, без всяких усилий таскал тяжеленные рюкзаки и мог в одиночку, играючи, загрузить вертолет. И держался он соответственно – этаким молодцом, настоящим полевиком.

На третий день Михаил обезумел. С хриплыми отчаянными криками он принялся раздирать руками свой полог. Потом рванул через пустое пространство болота, то и дело падая и катаясь по багульнику и голубичным кустам, окутанный темным облаком насекомых. Крик его скоро перешел в какой-то леденящий душу визг.

Поневоле нам пришлось оставить свои укрытия и тоже с криками, матерясь на чем свет стоит, пуститься вдогонку.

Пока мы за ним гонялись, Михаил успел в нескольких местах поджечь сухую траву.

– Я спалю к херам это чертово болото! – вопил он. – Спалю вашу проклятую мошку вместе с проклятой тайгой и с вами!

Мы не стали доказывать, что мошка эта вовсе не наша, а, настигнув беглеца, разом навалились на него. В нем же, и без того достаточно здоровом парне, пробудилась вдруг недюжинная сила, и мы вчетвером едва смогли его скрутить. При этом он успел расквасить мне нос, а одному студенту чуть не сломал руку. Пожар также удалось погасить (сбив пламя куртками), пока он не набрал мощь.

Плененный, удерживаемый с каждого боку двумя человеками, с размазанными по лицу копотью и давленой мошкой, «настоящий полевик» ревел в голос – хрипло, ужасно, запрокинув к небу голову с раскрытым ртом. Потом он стал задыхаться и кашлять, так как в горло, воспользовавшись моментом, тотчас же набилась вездесущая мошка.

После этого происшествия мне пришлось (по жребию) поделиться с Михаилом внутренним пространством своего полога. Правда, занимал он теперь совсем немного места, скрючившийся калачиком, вздрагивающий и всхлипывающий и такой в эти минуты жалкий.

«Наверное, так люди и сходят с ума», – подумал я тогда, глядя на него.

Миша с ума не сошел, к счастью, но и дорабатывать с нами уже не остался. С прибывшим в конце концов бортом он долетел до поселка, а оттуда уже добирался домой. Как я слышал, геологию он бросил.