Текст книги "История Аквариума. Книга флейтиста"

Клайпеда – Рига

После возвращения из Грузии для всех нас вновь настала зима. Снег и легкий, но отчетливый туман повисли над Ленинградом на много дней. Все никак не хотело теплеть и таять. Нам, с разогретыми до летних температур душами, было неуютно везде…

Исход энергии, случившийся в Тбилиси, был огромен. Взамен какие-то неотчетливые неприятности, грозящие отчетливыми последствиями.

Ни вспоминать, ни думать об этом ни к чему.

Если бы их не было, то Борис наверняка защитился бы на какого-нибудь кандидата, Михаил ну если не опередил бы его, то уж сразу после Бориса непременно сделал бы то же самое.

Сева со временем дослужился бы до замдиректора фирмы «Мелодия», Женька выиграл бы еще с десяток всесоюзных призов на джаз-фестивалях имени Юрия Саульского под присмотром Давида Семеновича Голощекина.

А я, со временем опять вернувшись бы в лоно высшей школы, преспокойно закончил бы журналистику в Ленинградском университете и писал бы что-нибудь эзоповым языком про Beatles в «Правде» на радость понимающим меня фанам типа милейшего Коли Васина.

Но не суждено такое было никому. Власти, сами того не понимая, отредактировали судьбы каждого из нас. Тяжелая возрастная ломка разрешилась в одночасье – идти было больше некуда, кроме как той дорогой, по которой пошли с самого начала.

И мы двинулись дальше, без тени сомнения в правильности…

Откровенным выходом из 1980 года, отягощенного своей Олимпиадой, стала поездка в Клайпеду.

Кратко это выглядело так – сначала мы приехали в Ригу, в дом к устроителю клайпедского концерта, Карлису, а затем поехали собственно в Клайпеду на концерт. Никогда «Аквариум» еще не проделывал столь грандиозных окольных поездок, как на этот раз.

Клайпеда в Литве, а мы почему-то приехали в Латвию?

Карлис насторожил нас еще у себя дома, когда стал рассказывать нам просто так, для красного словца, как его семье хорошо жилось во время германской оккупации. Хотя его никто и не просил делиться воспоминаниями. Ему от роду было не больше, чем нам, и от всего этого несло болотной неискренностью. Но он не давал нам таких «надежд», как наш тбилисский Гиви. Так что никто и не беспокоился особо.

Мы денек проболтались по Риге и ночным поездом отправились в путь. Все шло гладко. Пока.

Концерт был столь же «спокоен» и столь же дик, как его предшественник в Тбилиси.

На сей раз это был кинотеатр, а значит, без каких-либо кулис. Мы ютились перед большим экраном, а народ пологим амфитеатром таращился в нашу сторону. Но это слово мало подходит к тому смешанному чувству озарения, пронизывающему вас, как холодным пламенем, на словах:

 
Минус тридцать, если диктор не врет!
Моя постель холодна как лед!
 

Точка замерзания опустилась намного ниже «абсолютного нуля», дав отметке −30 вскипеть, как воде на углях.

Публику словно выбило, как вышибает горячий пар крышку любого сосуда. Ее несло без тормозов и привязей. Она сметала все на пути и, видимо, что-то все же смела не то…

Фагот в свете самодеятельных прожекторов направлял свой чудо-инструмент в зал, и зал стонал в ожидании орудийного залпа этого нового сверхоружия…

Короче, все свихнулись!

После концерта по улицам ездили все «скорые помощи» города. Они не спасали пострадавших – они заметали передвигавшихся по улицам. Так, во всяком случае, гласит легенда и до сих пор рассказывают очевидцы, которые тогда и в фаготе усмотрели гранатомет…

Гостиничное утро началось с появления Рыжего Димки, что так и не отставал от нас с самого Тбилиси, заявившего, что сейчас и нас начнут «мести».

Это ни на кого не произвело абсолютно никакого впечатления, поскольку все находились под впечатлением чудовищной «системной ошибки», допущенной накануне, при покупке сувениров в дом. Но об этом чуть позже…

Откуда такая информация, Рыжий Димка не распространялся, но говорил так убедительно, что не трудно было сообразить – если этого почему-то не произошло в Тбилиси, то почему этому не произойти здесь? Нет, уж лучше домой!

Но на беду у нас должен был быть еще один концерт – в помещении местной консерватории.

Вмешавшийся в события Карлис требовал обязательного исполнения уговора, мотивируя свои слова вполне разумными доводами – будут все ценители музыки города, в отличие от случайной публики накануне.

Как нас легко купить приличной компанией!

Все так и оказалось – нас пока не «вязали», а в консерватории собрались все самые лучшие музыкальные девушки и юноши города. Собрались огромной толпой, заинтригованные рассказами о свершившемся накануне…

Ощущение от места предполагаемого концерта передавалось невероятное – большой двор в центре старинного каменного средневекового здания, напоминающего крепость. А может быть, это она и была. Арочные своды, анфилады, раскрытые настежь окна, а в окнах девушки и кое-где юноши.

И все это смотрит и ждет. Казалось, что тут не играть? Но одна беда – нет аппарата!.. Его нет! Аппарата!

Несколько сот зрителей, понятно, что благодушно настроенных, но аппарата – нет! Есть барабаны, даже есть микрофон, но больше ничего нет!

Можно стоять, можно улыбаться, можно даже помахать кому-нибудь рукой, но играть и петь:

 
Вчера я шел домой, кругом была весна,
Его я встретил на углу и в нем не понял ни хрена,
Спросил он – быть или не быть?
И я сказал – иди ты на… –
 

Нельзя!

И вот ситуация, когда и играть нельзя, и не играть нельзя! Тебя ждут и не собираются принимать объяснений, почему ты не можешь играть…

Дальнейшее произошло само собой. Ясно, что программу, которую мы пришли играть, – играть нельзя. Я взял у Бори гитару и, не имея никакого представления о том, что буду делать в ближайшие мгновения, пошел на сцену. Не помню, во что и как я ее включил, но, добившись этого, не понимаю почему, заиграл «Venus»…

Женька, не раздумывая и в стиле «Homo-HiFi», подхватил ее на барабанах, и стало уже ничего.

Больше ни на один инструмент рассчитывать не приходилось – их просто не было.

Но, о чудо! Я вдруг отчетливо различил у себя за спиной звук губной гармошки… В изумлении обернулся и увидел горящие глаза Рыжего. Он изо всех сил наворачивал нехитрые, но звонкие соло.

И тогда стало понятно, что зал разрешился от бремени ожидания!

Ах, как пошло дело, а главное, что тут же выяснилось, – именно это и было нужно. Все равно что – но обязательно что-то было нужно. И оно происходило, это нужно! Была сцена, был зритель, был «Аквариум» и было то, ради чего все и собрались, – кайф!

Это было самое уникальное выступление «Аквариума» за всю его историю – Губерман, Рыжий Димка и я, войдя в плотные слои клайпедской консерваторской публики, таранили от имени «Аквариума» еще неведомое до сего дня пространство по имени freejazz, как бы предвещая его уже очень скорое появление на ленинградских берегах в нашей компании.

Самая длинная в истории человечества jazz-версия «Venus» оборвалась столь же неожиданно, как и началась, и была награждена чудовищными аплодисментами. Больше от нас ничего и не ждали. К общему удовольствию, все стали расходиться, то же стали делать и мы…

А вот тут-то все и вспомнили Карлиса.

Дело в том, что все наши проездные, оплаты гостиниц, билеты, короче вся бухгалтерия, выраженная в возврате уже потраченных нами на поездку денег, должна была сойтись на нем. А он-то и пропал. Со всей оплатой, т. е. деньгами.

Тогда мы сходили в местную администрацию, и вот тут-то сразу стало ясно, почему Карлис так ратовал за последний концерт – пока мы «играли», он по-отечески вмешался в нашу судьбу!

Объяснив администрации, что никаких денег никаким артистам до окончания всех концертов и их фактического отъезда никогда отдавать нельзя – ведь пропьют, так ничего и не исполнив, он спокойно ближайшим поездом отправился обратно в Ригу.

Ну чем не Гиви? Как хорош! Да нет, он еще круче!

Деньги украл! Своим свинством создал прецедент уникального концерта! Как много сразу для одного!

В историю вошел, свинья!..

Так что назад в Ригу! К Карлису!

До нее пока деньги есть.

Теперь вернемся к той ошибке, о которой шла речь ранее, когда в моем повествовании появился Рыжий и заявил, что нас сейчас всех свинтят…

Михаил привез с собой в Литву странную легенду и распространил ее среди нас. Легенду о том, что нет ничего лучше среди местных напитков, чем напиток «Кальвадос». Не знаю, тот ли «Кальвадос» закупили мы впрок для дома, только поздно вечером, когда кто-то открыл бутылочку, чтобы попробовать его для дегустации, даже насквозь прокуренная атмосфера номера треснула от резкого, обжигающего запаха. Стало абсолютно ясно, что не только домой, друг друга угощать этим стыдно. Выпили всё, в один присест, чтоб не вспоминать больше! И зря!

Профессионалы оценивают напитки в двух основных измерениях – во время употребления и после употребления. Степень нанесения урона после употребления может быть скрашена объективными радостями, получаемыми во время употребления, но вот когда нет гармонии ни во время оного, ни после – это чудовищно!

«Кальвадос» того разлива – великолепный этому пример. С замиранием сердца мы смотрели на наших знакомых и самих себя, смятенных этими свойствами напитка. Нужно было спасать положение, и тогда решено было взять с собой в дорогу прекрасного темного литовского пива. Чтоб хоть как-то выровнять чудовищный перекос.

А вот это изделие там всегда на высоте! Но кто знал, что именно в нем-то весь секрет и был. Опережая события, теперь с уверенностью заявляю, что «Кальвадос» плюс темное литовское пиво – это бинарное психотропное оружие!

Но это открытие еще только предстояло сделать.

Мы погрузились в уходящий в двенадцать дня пассажирский поезд и поехали…

Нам достался целый вагон! Поезд должен был ехать весь день и останавливаться у каждого столба. От этого никто, разумеется, им до Риги никогда не ездил, но целый вагон для этого был. Настоящий плацкартный вагон, и притом – последний в составе.

Кто ездил в таком вагоне – знает, как волнительно стоять и смотреть на убегающие из-под вас рельсы, как томительно медленно растворяется вслед за вами все то, чему вы только что были свидетелями, как таинственно оседает вдали уже прожитое, пусть хоть только мгновение назад.

Я люблю так в машинах знакомых сидеть и наблюдать с заднего сиденья за дорогой, уносящейся в прошлое.

Мы заняли весь вагон.

Теперь представьте себя в плацкартном вагоне, где ваш покой и здоровье охраняет заботливый проводник. Все окна и двери закрыты на ключ, на остановках запирают туалет.

Это было не про наш вагон. Мало того – проводника там не было вообще. Только вагон и мы.

Первым делом обнаружилось, что открыты все двери, включая ту, о которой только что упоминал. Это предвещало в путешествии что-то совсем неизвестное. Помните фильмы, связанные своим сюжетом с временами Гражданской войны? А поезда того времени – помните? Кто на крыше, кто в дверях, кто под дверями, кто в окнах, кто под окнами. Короче – отовсюду. Или всюду!

Вот так и мы. «Аквариум» висел из всех дверей и окон. И все это на ходу поезда, правда, «полным» этот ход не назовешь, но ведь и не стояли – ехали! Где-то все было похоже на известный плакат: «Поезд в огне». Только без бушлатов и без бород – тогда их не было. Что-то пели, рассказывали, хохотали… Учитывая, что поезд ехал почти со скоростью Ходжи Насреддина на ослике, то даже прыгали на ходу с поезда и играли в «догонялки». Поезд от нас, мы за поездом. Как еще все живы остались?

А вот теперь и начинается история «бинарного оружия». Пришло время, и захотелось отдохнуть, а заодно отведать уже названных жидкостей.

Дело пошло…

Только вместо того, чтобы потом завалиться на полки и предаться сну в оставшееся время пути, я с Женькой и Фаготом вспомнили, что осталась какая-то часть «Кальвадоса».

Надо сказать, пива было куплено много, и по истечении «Кальвадоса» мы опять незаметно для себя перешли к пиву…

Вообще, основной постулат правильного выпивания гласит, что во время трапезы смена напитка непозволительна, с чего начал, тем и продолжай, но нас рогатый попутал.

Сначала все шло правильно, и наши поступки никого не пугали. Колеса отстукивали свои километры, а мы весело продолжали болтать, но вот вдруг картина начала меняться – кто-то из нас первый как бы невзначай повис на полке, продолжая беседу. Остальные последовали за первым, и через мгновение уже все купе висело на перекладинах и полках. Дальше – больше!

Для начала стали высовываться в окна, да в полный рост и особенно со стороны встречного поезда, потом пробовать перелезать из окна в окно, но с внешней стороны, затем пытаться на ходу схватить километровый столб или электрическую опору, затем пробовать залезть на крышу, затем просто, когда поезд разгонялся, висеть на одной руке снаружи, изредка подтягиваясь, в момент проезда очередного столба. И наконец произошло то, что чуть не внесло коррективы в состав участников группы… Причем в сторону уменьшения…

Во время очередного «висения» мы с Женькой развлекались тем, что я с одной стороны вагона, а он с другой оттягивались на наружных дверных ручках, качались и что-то любезное кричали друг другу, приветственно махая руками. Я лицом по ходу поезда, он спиной.

И тут я вижу, что нам навстречу движется телеграфный столб. На самом деле он стоит, но мы-то едем. Да стоит так близко к вагону, что аккуратно приходится Женьке прямо по голове, ну и, соответственно, по всему другому…

Я начинаю махать ему руками… Но мои действия мало отличаются от всего, что я ранее делал. Я кричу, а он, ясное дело, не слышит – колеса-то стучат, и, не меняя положения, продолжает мне что-то кричать… И висит дальше…

В общем, как в страшном сне, когда все рушится вокруг, а ты словно одеревенел, замер, застыл, не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой и ничего не можешь ни сделать, ни сказать…

Я понимаю, что все, еще мгновение и… И вдруг он исчезает в вагоне! Чья-то рука втаскивает его внутрь…

Я вкатываюсь в свой тамбур и что есть сил мчусь на противоположный конец вагона.

На площадке застаю уникальную картину – стоит Женька и на чем свет держится отчитывает литовского проводника, женщину, за то, что она нарушает его конституционное право висеть где он хочет и махать кому он хочет и чем хочет!

Проводница стоит и не понимает, откуда здесь этот, т. е. Женька, человек? Откуда я, откуда вообще мы здесь взялись? Почему в вагоне едут люди? Ей и невдомек, что она только что Женьке жизнь спасла. И ему тоже невдомек…

«Кальвадос» и темное пиво словно уже не по рельсам несут этот вагон, а, вырвав из тверди земной, отцепив от проводов и дорожной суеты, выводят на орбиту какой-нибудь другой планеты, типа Марс, одевая в латы и вручая копье, для бесконечных побед над всеми дорогами мира. Ценность жизни и вещей, окружающих нас, начинает терять смысл и отступать. Время перекатывается через край ладоней и звонко ударяется о край чего-то твердого, похожего опять на земную твердь.

Я оглядываюсь и вижу того же Женьку, швыряющего в кусты самое дорогое, что может быть у молодого 25-летнего гения, – его «Premier», его рабочий барабан…

Стоп! Мы уже в Риге! Поезд закончил свой ход. Действие «дорожной смеси» продолжается… Жизнь кончена!

Заботливые медики называют это – абстинентный синдром, сами мы это зовем проще – похмелье.

Но это ни то и ни другое.

Это бинарный «Кальвадос» или психотропное пиво!

Это не мы, это наши тени.

Это не Клайпеда, и это не Рига!..

А где же Карлис?

Его и след простыл.

А был ли он, Карлис?

Был ли след?

 
Иванов на остановке,
в ожиданьи колесницы,
в предвкушеньи кружки пива,
в понедельник утром жизнь тяжела…
А кругом простые люди,
что толпясь заходят в транспорт,
топчут ноги Иванову,
наступают ему прямо на крыла…
Бом-бом-бом,
бом-бом-бом,
бом-бом-бом…
 

Эра звукозаписи

Восьмидесятые покатили, как этот поезд «Клайпеда-Рига», не имея обратной силы и одаривая налево и направо нас новизной, во всем неожиданной и принципиально отличающейся от всего предшествовавшего…

Тропилло начал новую эру в истории «Аквариума».

«Аквариум» начал историю Тропилло.

Летом и осенью 80-го года мы с Севой снимали квартиру в доме по улице Кораблестроителей. Светлая и чистая, она была открыта не только для «системных» знакомых тогдашней Севкиной спутницы, но и служила репетиционным местом для группы. Там мы впервые и заключили словесное соглашение, что начнем новую жизнь и полностью погрузимся в мир звукозаписи. Андрей Тропилло это гарантировал и начал осуществлять.

Время опять заторопилось вспять. Его вновь никто не держал. Оно опять никого не интересовало, как ранее на Песках… Пошел отсчет на Дом пионеров, ставший пионером во всем, что предстояло в недалеком будущем.

А творилось это будущее в стандартном помещении, сооруженном для обучения детей, со всеми характерными для таких строений классами, залами, подсобками, туалетами.

Две стандартные мраморные лестницы по флангам и учебные коридоры на каждом этаже. Все как у людей, только детей там было не так и много, и то только по вечерам, словно семей с детьми во всем районе и было-то раз-два и обчелся.

Так что на фоне абсолютного затишья, не в пример любой школе, где детские голоса на перемене зашкалят любой микрофон, там было тихо, как в студии звукозаписи на настоящем радио.

Напротив этого здания был почти ветхозаветный сквер, только без дуба и масляничных деревьев, выполненный в стиле оставленной «после строительства» растительности. Деревья вперемешку со строительной грязью. Он служил в те времена для нас частым укрытием от шумных трамваев, с упрямством дервишей направлявшихся то в сторону Коли Васина, то от него. Сквер давал приют в долгие часы ожидания, пока Тропилло наконец доедет, и уже не к означенному часу, а хотя бы просто сегодня.

Часто нам везло, и мы с Андреем находили друг друга.

Тогда двери дома раскрывались, и в конце коридора последнего этажа нас ждала студия, микрофоны, магнитофон и работа «до упаду», в буквальном смысле этого слова.

Начальное оборудование студии состояло из двух огромных магнитофонов «Тембр», обладающих студийным качеством, но имеющих все те же две дорожки, правда в варианте их параллельного использования в одном направлении выходило уже в два раза больше. Они обладали новым для нас свойством – писать можно было одновременно на все четыре дорожки и на всю ширину пленки. А это уже кое-что. Почти как у The Beatles в их шестидорожечном варианте.

Второе отличие от любой другой студии тех времен состояло в пианино, превращенном, так же как и в свое время на Песках при помощи кнопок, в honky-tonk piano.

Для профессионалов расскажу – для получения такого эффекта необходимо запастись коробкой металлических кнопок и методично воткнуть их в каждый молоточек, что ударяет по струнам, в том месте, где он соприкасается непосредственно с этой самой струной. Желательно по две! От этого звук становится с металлическим привкусом и первоначально начинает напоминать клавесин, но если разыграться всерьез, то выходит клавесин с этаким драйвом. Чем honky-tonk piano и является.

Напомню, что клавесин – инструмент щипковый и достоинствами пианино типа piano и forte не обладает, а посему и звук его до очарования красив, но ровен и спокоен, как противень для пирога.

Следующим сумасшедшим по тем временам свойством студии были две раздельные комнаты – одна для магнитофонов и звукорежиссера, другая для микрофонов, инструментов записи и музыкантов. Это очень важное подспорье психологического свойства. Самое труднопреодолимое свойство любой многоканальной студии – тишина. Отсутствие общения с другими музыкантами, наушники, заменяющие любой контакт, и, что самое главное, магнитофон, который фиксирует малейшие шероховатости твоего исполнения уже в студийном качестве. К такому быстро не привыкнуть.

И это меняло всю картину, что была раньше. Приходилось учиться всему с нуля. Как стоять, как располагать микрофон. Для флейты, например, никак не подходит стандартное положение, которое мы занимаем, когда подходим к микрофону.

Основной принцип звукоизвлечения этого инструмента заключается в том, что струйка воздуха, которую вы направляете в сам инструмент, касаясь его, делится на две равные части, и одна остается в нем и рождает звук, другая же улетает в воздушное пространство. Так вот, если логически рассудить, то это самое пространство и занимает микрофон, стоящий перед вами, и он ловит тот ветер, что вы создаете, а звук, который производит на свет ваш инструмент, ему уже почти неуловим.

Вот и выходит: как ни старайся – все без толку. Если же сместить микрофон чуть вправо, подальше от «ветреной» дырочки, то новая проблема – начинают стучать клапаны, на которые ты нажимаешь, и флейта превращается еще и в барабан…

Короче, как ни подойди, с точки зрения звукозаписи – сплошные «но»!

Что там говорить – для Chick Corea перед концертом в Лозанне восемь часов устанавливали микрофоны к роялю, чтоб записать концерт. Это только для одного рояля! И больше ни для чего!

Я не помню, когда мы в эти дни ели. И что? Тот, кто ел, может, и помнит, я – нет. И не помню, и не ел, наверное.

Как мучился Сева со своей виолончелью, чтоб добиваться примерно того же – чистого виолончельного звука! Его инструменту досталось больше всех. Его не единожды сверлили сверлом, чтобы вставить туда проводки и приделать всякие штуки типа звукоснимателей или приборчиков, называвшихся тогда – потенциометрами. Это давало возможность управлять громкостью и тембром виолончели, а заодно делало Севу самым загадочным человеком на сцене, поскольку он был обладателем самого таинственного инструмента во вселенной.