Текст книги "Великая Мечта"

Прислушавшись – домочадцы вроде бы уснули, – я прокрался по темной квартире, залез в еще одно укромное место и вытащил увесистую пачку денег, завернутую в газету.

Род приходит и род уходит, а деньги по-прежнему заворачивают в газету.

Сбережения я храню в особом месте. Мною отсижено три года и десятки часов проведены в беседах с квартирными ворами всевозможных квалификаций; не скажу, где я прячу деньги, зато поясню, где их прятать ни в коем случае нельзя. Нельзя – в унитазном бачке, в бельевом шкафу, в холодильнике и в книгах. Вор же, если в чужую квартиру влез, – он ведь нервничает и спешит, у него сердечко бьется. Адреналин. Он вдумчиво шарить по сусекам не станет. Покопается, где побыстрее и поудобнее, да и сбежит от греха…

Достал я свои деньги – они сегодня еще пока мои, а завтра уже будут совсем не мои; пересчитал – сошлось; плеснул себе еще и опять покурил.

Посмотреть со стороны – зрелище сколь пошлое, столь и будоражащее. Сидит человек в удобном махровом халате за столом, заваленным пачками купюр, у локтя бутылка дорогого пойла, на волосатом запястье сверкает хронометр, рядом в огромной бронзовой пепельнице дымится ароматная сигарилла, лоб наморщен – не иначе, обмозговывает большое дело. На самом же деле ничего не обмозговывает, а крутит в голове одну-единственную краткую мысль: когда же я, дурачина, поумнею?

За окном глухой шум. Там, внизу, оживленная улица. По ней день и ночь несутся автомобили. Куда несетесь? Отдавать долги? Делать новые? Давайте, ребята. Вперед. Попутного вам ветра. Сам я иду спать. Счастливый момент, поистине исполненный глубокого смысла для всякого, кто способен придать всякому глубокий смысл.

Ночью мне приснились гробы и сугробы.

4

Проснулся в десять часов. То ли пьяный, то ли трезвый; то ли оклемался, то ли нет; то ли восстановил силы, то ли израсходовал последние. Однако утро есть утро. Хочешь не хочешь, а надо вставать и функционировать.

Несколько минут валялся, уставившись в потолок. Подождал, пока совместятся и отождествятся меж собой мои многочисленные тела – физическое, астральное, ментальное и какие там еще есть. Далее попытался побороть прогрессирующую алкогольную амнезию и припомнить вчерашний вечер.

Вроде бы – мирно нажрался. Затем почему-то вспомнил старого друга, покойного Юру. И вспомнил как-то ведь по-особенному, очень крепко вспомнил, зримо, четко. Вообразил въяве. Зачем-то именно вчера, черным зимним городским вечером, когда за бортом минус двадцать пять и затемненные окна ресторана покрываются изнутри тонким слоем белесого инея, он, Юра, Царствие ему Небесное, мне особенно понадобился.

Помню, беседовал. Обменялся репликами. Даже пытался угостить выпивкой.

Помню, появление друга испугало меня, но и помогло, вылечило, как-то зарядило некими новыми энергиями, свежими вибрациями.

Помню, шагал из кабака в говно убитый, но внешне адекватный, и неожиданно для себя задрал какого-то смуглого мальчика замысловатой окраинной национальности и хотел было его поломать, свернуть шею, урыть, отмудохать, наказать хама, болвана и сопляка за невоспитанность и дерзость, – но тот грамотно ретировался… И было мне странно и неуютно, как будто вовсе не я собирался затеять драку, а кто-то другой, молодой, сильный и ни в чем не сомневающийся, безрассудный и дерзкий… чуть ли не сам Юра…

Помню, опять явился мне покойный друг, и показался он мне, в своих древних, образца девяносто первого года, понятиях, очень недовольным. Якобы не того он, Юра, от меня ожидал, и выглядел я в его глазах мягкотелым слабаком. Якобы протух я и завял, не стал тем, кем хотел, обрюзг и в целом попросту проиграл…

Отважно откинув одеяло, я встал и поежился. Квартирка не сохранила вечернего тепла.

Варю кофе. Из морозильной камеры извлекаю пластиковую лохань, доверху наполненную кубиками льда. Две чашки кофе и ведро со льдом – непременные атрибуты всякого моего утра. Нельзя ликвидировать алкогольную отечность, иначе как погрузив морду в лед. Хороший метод, имеющий, однако, побочный эффект в виде никогда не прекращающегося насморка. Но лучше быть сопливым, нежели опухшим.

Телевизор, магнитофон, радио не активирую. Люблю и ценю тишину. В последние годы в моем городе она, тишина, превратилась в чрезвычайно дефицитный товар. Иди найди тихое место в пятнадцатимиллионном Третьем Риме. Только поздним утром в собственном жилье, когда жена уже убежала на работу, а сын – в школу.

За окном все та же смертельно надоевшая московская хмарь и хрень, в нескольких местах перечеркнутая серыми дымами, вертикально поднимающимися из заводских труб.

А что ты хотел увидеть, придурок? Пальмы, солнце, океанскую волну и белый парус на горизонте? Извини, не завезли.

Налил горячую ванну, погрузился, содрогнулся в ознобе. В положении лежа долго чистил зубы, вспоминая два места, где я провел годы и где не бывает ни ванных комнат, ни ванн: армейскую казарму и следственную тюрьму.

В казарме, помнится, имелся у нас отдельный небольшой отсек – «сушилка». Там, в грубо обделанном кафелем закутке, на мощных ребристых радиаторах всякий воин мог свободно расположить свои портянки и сапоги, дабы просохло и оттаяло; и в шесть утра, когда начнется новый трудный день, когда просигналят «подъем», зевающий и почесывающий подмышки контингент бойцов первым делом семенил именно туда, в «сушилку». Что может быть сладостнее, нежели ранним зимним утром ощупать грубыми пальцами личные кирзачи, отменно нагретые подле раскаленной батареи центрального отопления, а ведь рядом имеются еще и портянки – голубоватая теплая фланель, прямоугольники ткани, пропитанные юным потом юных ног… оберни ступни, суй их в раструбы сапог, шагай себе на завтрак и размышляй о том, что дембель – неизбежен…

С сожалением вылез из горячего озерца и изучил себя в зеркале.

От предков мне досталось узкое, сухое, легкое тело. Регулярными упражнениями его в каких-нибудь полгода можно довести до идеальных пропорций. Пренебрежение физической культурой, наоборот, стремительно превращает меня в подобие Кощея. Что поделать – быстрый обмен веществ. Время от времени, раз в год примерно, я вспоминаю боевую спортивную юность, ныне далекую – когда кулаки не ощущали боли, а живот был подобен камню, – и возобновляю тренировки. Организм благодарно отзывается, плечи едут вширь, икроножные мышцы начинают щекотно беситься, иной раз норовя подбросить своего хозяина едва не до потолка. Однако потом происходит очередной стресс, и запой, и непременные ежесуточные полторы пачки сигарет – на данном этапе своей жизни я типичный Кощей. Убить умею, а сильно ударить не могу. Для непосвященных – парадокс; для тех, кто в теме, – печальная истина.

Грубо тру полотенцами кожу. Нет, ребята, хрен вам всем. Я еще в силе. Пока не выдохся. Если надо – пробегу на руках стометровку. Только дайте две недели, чтобы вспомнить, как это делается.

Но не дает мне мир эти две недели. Мир говорит – иди и работай.

Утренний туалет увенчивается бритьем, опрыскиванием лица одеколоном и, наконец, процедурой выдергивания волос из ноздрей. Болезненное, но полезное действо. По его окончании вытираю выступившие слезы и ощущаю себя полным живительной злости.

Важно отличать злость от злобы. Злость продуктивна. Она мобилизует. Злость – это состояние, тогда как злоба – качество. Злые люди либо разрушают, либо создают, в любом случае – действуют. Тогда как злобные способны только шипеть и завидовать.

Из ванной в кухню прошел если не свежим и бодрым, то по крайней мере полностью проснувшимся. Тут же появляются первые связные мысли, касающиеся настоящего момента, и эти мысли – о необходимости опохмела. Но здесь важно соблюдать основные правила, первое из них – не спешить. По опыту известно, что тремор накрывает меня через час-полтора после пробуждения, так что время еще есть, и я снова затеваю кофе.

Выкуриваю сигарету.

Второе правило: крайне желательно похмеляться именно тем, что пил накануне. В моем случае – коньяком. Третье правило: пить залпом, не вдыхая запах, иначе может стошнить. Четвертое правило: закусывать. В моем случае – позавтракать.

Продвинутому алкоголику еда не требуется; однако сытый человек (в моем случае – плотно закусивший человек) не так сильно распространяет вокруг себя аромат спиртного, столь нелюбимый ханжами, автоинспекторами и женщинами. Завтракать – надо.

Торопиться мне некуда. Я сам себе хозяин, сам на себя работаю. Такова моя привилегия, отвоеванная годами упорного труда. Теперь я совладелец собственной фирмы. Хочу – иду и занимаюсь делами. Не хочу – сижу дома и кино смотрю.

Денег, правда, негусто. Я – посредник. Мой основной бизнес – промышленное оборудование. Запчасти для насосов, качающих нефть. Компаньон занимается покупкой и продажей, на мне – финансы и бухгалтерия. Делаем две-три сделки в месяц. Моя доля – примерно три тысячи долларов. Иногда – две. Иногда – пять. Но мне хватает. Любовницы не имею, по ночным клубам не хожу, кокаин не нюхаю, казино не посещаю. К золоту, бриллиантам, спортивным автомобилям, мотоциклам, катерам, яхтам, горным лыжам и аквалангам равнодушен. Одежда, шмотки? Ну да, висят в шкафу несколько хороших костюмов, дорогих галстуков и рубах. Но то не одежда, а спецодежда.

Мне скажут: что-то ты, чувак, какой-то странный. Мутный. Нетипичный хлопец. Вроде бы еще молодой, неглупый – а ничем не интересуешься, ничего тебе не надо…

Ну, во-первых, моя работа, при всей ее кажущейся простоте, занимает по десять-двенадцать часов в день. Позвонить, договориться, поторговаться, а то подъехать для личной беседы; подготовить сделку, принять деньги, отвезти деньги, нарисовать документы, заплатить налоги – в итоге приходится еще и выходные прихватывать.

Во-вторых, у меня дом, жена и сын. Квартирная плата, перегоревшие лампочки, двойки в дневнике и т. д. и т. п.

В-третьих, признаюсь, – да, есть скелет в шкафу. Имеется стыдная страстишка. Мараю бумагу по ночам. Сочиняю романы. Не знаю почему. То ли хобби, то ли проклятие.

Много лет я пытался не писать. В юности – да, сочинял запоем. Мечтал о литературной карьере, с этою же мечтой и поступил в университет. Но впоследствии все похерил, презрел и забросил. Стал деньги делать. Были паузы по два или два с половиной года, когда я не родил ни строчки. Затем – уже после тюрьмы, на четвертом десятке – пришлось с грустью себе признаться, что не писать я не могу. Желание писать меня изнутри жжет и мучает, толкает и насилует. Вне всякого сомнения, я хронический графоман…

…Вернемся в текст. Доходы мои можно обозначить как средние. И сам я – средний, с какой стороны ни посмотри. Не высокий и не низкий, не толстый и не тонкий, не урод и не красавец. Вот – овладеваю наукой жить по средствам. Уже овладел. Последние два года все излишки, сбережения и накопления уходили в стройку, в проклятый гараж. Но сейчас, очередным январским утром, я предпочитаю об этом не думать. Противно.

Уже почти полдень. Пора идти. В глаза – визин. В ноздри – семакс. В рот – мятная конфета. Костюм, рубаха, часы, носки, галстук, поверх всего – модный дубленый пальтуган. Шарфы и шапки я не применяю с пятнадцати лет, а вот перчатки уважаю, потому что кисти рук основательно поморожены еще в армии. В сильные холода тыльные части ладоней неприятно ноют.

Короче, наш бизнесмен готов к бою. Оснащает себя бумажником, телефоном, авторучкой. Нормальный, опрятный, весьма достойный мужчина. Моложе средних лет. Уверен в себе. Чуточку пьяноват, но сейчас он выйдет на свежий воздух, в минус тридцать, и протрезвеет до нуля.

Ключи, сигареты, зажигалку он кладет в кейс. Набивать мужской мелочью карманы брюк – ужасный моветон.

Правильно опохмелившийся, сейчас он почти весел и шагает бодро. Едет в лифте. Вежливо здоровается с консьержкой. Возле двери, ведущей непосредственно на улицу, задерживается. Рядом есть окно – через него с предельной внимательностью изучает двор. Высматривает подозрительные автомобили. Незнакомые. С затемненными стеклами и работающими моторами. Стоящие удобно – носом к выезду на улицу. Тревожны. Машины соседей давно известны, даже их номера выучены наизусть. Чужаков же следует опасаться. В портфеле – сумма, достаточная для того, чтобы трое-четверо отважных уголовников безбедно жили на протяжении нескольких месяцев, не отказывая себе ни в чем. Когда-то покойный Юра грезил о таком варианте. Намекал друзьям и знакомым, что хорошо заплатит за информацию. Одинокий коммерсант, скромно пересекающий малолюдный двор в обнимку с портфельчиком, битком набитым деньгами, – удобнейшая жертва для налетчика. Не жертва, а мечта.

Солнце в последние годы, кажется, напрочь покинуло столицу моей страны. Смог, дым сотен фабрик, выхлопы миллионов автомобилей – желтые лучи больше не ласкают эту часть суши. Осень, зима, ранняя весна осуществляются в декорациях, окрашенных разными оттенками серого, при низком, давящем, плотном небе.

Безрадостно, мрачно, зябко. Машины не заводятся. В метро беспощадные сквозняки готовы враз защекотать любого до насморка и ангины. Граждане сплошь «продрогши» и «выпимши».

Тухло, кисло, скользко. Пар изо ртов, головы втянуты в плечи, руки в карманах, воротники подняты. Варежки, перчатки, багровые носы. Сопли, иней, мороз. Дворники истово скребут железными лопатами сухой голубой снег. Деловая активность стремится к нулю. Продавцы незамерзающих жидкостей для омывания лобовых стекол автомашин азартно подсчитывают барыши. Удачно вышедшие замуж женщины гордо щеголяют в шубах. Студенты, вибрируя, кутаются в поддергайки на рыбьем меху.

Кое-кто в валенках. Кое-кто в зипунах и кроличьих шапках. Кое-кто вообще не вышел на работу: в шесть утра термометр упал до минус тридцати четырех. Даже на зоне в такую погоду могут актировать день…

Школьники ждут, что учебу отменят.

Холодно, очень холодно.

Но я не такой, мне погоды нипочем, и машина моя стоит в тепле, и никакой мороз не в силах отменить мой график, и сам я привык, и отрицательные температуры мне не мешают.

Утренний выезд из подземного гаража – возможно, лучшие минуты всякого дня. Особенно зимой. Маленький пароксизм любви к комфорту. Не надо соскребать с машины снег. Не надо беспокоиться – заведется или не заведется после морозной ночи. Просто отомкнуть дверь, небрежно зашвырнуть внутрь портфель, сесть – и вперед. Январская стужа наблюдается через надежное стекло, как некий аттракцион. Нет, Юра, ты не прав. Кое-чего я все-таки достиг. Избавлен от главного шоферского кошмара: холодного запуска.

Выкатываюсь на дорогу. Автомобиль мой – черный, громоздкий и вместительный. Правда, не новый. Но выглядит почти как новый. Грузовики притормаживают, пропуская меня вперед. Уважают. Благодарю, мужики! Когда-нибудь у каждого из вас будет такая же карета. Прочная, безопасная и мощная. Искренне желаю…

– Согласен, – сказал Юра. – Бричка твоя некислая.

От неожиданности я едва не выпустил из рук руль.

– Я думал, ты исчез.

– Как исчез, так и вернулся.

– Что тебе нужно?

Друг засмеялся.

– Побыть рядом.

Ну и ладно, подумал я. Пусть побудет, если хочет. Мне не жалко. Даже любопытно. Главное – держать его под контролем.

В отличие от меня – мрачного серолицего абстинента – Юра был возбужден, одухотворен и весел. Его глаза сильно блестели. Ни на секунду не переставая работать нижней челюстью, он пожирал взглядом проносящиеся мимо вереницы домов и группы суетящихся граждан. Вертел головой, как турист.

– Город изменился, – сказал он.

– В какую сторону?

– Я пока не понял. Наверное, в лучшую.

– Да. С тех пор, как ты погиб, здесь стало чище и ярче.

– Фигня это все – «чище», «ярче». Лица у людей другие.

– Расскажи, – попросил я. – Интересно. Тебя не было пятнадцать лет. Что ты увидел в лицах? Только подробно говори. Как журналист.

– Я такой же журналист, как ты – строитель гаражей. Никакой. А лица – новые. Более открытые. Свежие. Жизнерадостные. Улыбки, положительные эмоции…

– Людям дали больше жизни.

Мой друг поерзал, поудобнее пристраиваясь на кожаных подушках.

– И, кстати, все выглядят молодо.

– А старики теперь в основном по домам сидят. Средняя пенсия равняется цене одной пары приличных ботинок.

– Это плохо.

– Хуже, чем плохо.

– Кстати, ты едешь, как дурак. Помнится, в мое время ты совсем по-другому ездил. Меньше ста верст не выжимал.

– Это было давно, – буркнул я, задетый за живое.

– А сейчас что? Протух? Под дедушку косишь? На тебя жалко смотреть. Шестьдесят километров в час, ремнем пристегнулся, все окна закрыл… Разве на такой машине так рулят?

– Я рулю так, как позволяют обстоятельства.

– Да ладно! – с чувством воскликнул призрак из прошлого. – Ты пытаешься проканать за добропорядочного. И у тебя это не получается. Мы сами себе создаем свои обстоятельства! Давай, брат, надави на гашетку! Вруби музон! Открой форточку, чтоб все чувихи видели, какой ты козырный чувак! Давай!

– Прекрати.

– Или лучше дай я поведу!

– Еще чего. Ты и водить толком так и не научился…

Тут в мое лицо ударили лучи выскочившего из-за туч солнца, я на секунду зажмурился, а когда открыл глаза – Юра уже сидел на моем месте. Момента подмены я не заметил.

С гениальной стремительностью он разобрался с многочисленными кнопками и рукоятками панели управления. Через секунду оба передних окна моей машины оказались открыты, а из динамиков загремели, мощно сотрясая воздух в радиусе не менее ста метров, тугие гитарные басы и фальцетные взвизги какого-то американского певца (или певицы – по их нынешней жизни и не разберешь).

Мотор загудел, словно шмель-убийца.

Дорога в это морозное утро показалась мне тяжелой, сложной для вождения – лед, снег, смог, пробки, – но я понесся, как бомбардировщик, словно какой-нибудь «Энола Гей», везущий первую в мире атомную бомбу по адресу «Япония, город Хиросима».

Ледяной воздух – сухой, как бумага, – ворвался в салон, обжег мое лицо.

– Вот так мы ездили! – выкрикнул Юра поверх бешено гремящих аккордов.

Нескольких подрезал. Еще двоих или троих обогнал по встречной. Пару раз едва не занесло, но Бог миловал. Настырно смещаясь из ряда в ряд, подтормаживая и атакуя, активно оперируя как ручным, так и ножным тормозами, пролетая перекрестки на красный свет, разбибикивая дураков, я мчался, как полный идиот, – и вдруг остыл, потух, пришел в себя. Опомнился, стормозился, влился в поток, и черное мое авто вновь покатилось с буржуазной плавностью.

– Ну тебя к черту, – сказал я. – Зачем ты меня керосинишь? Мне твоих экстремальных заморочек не надо. Я еду к цели. Туда, куда мне надо. Цель, и только цель диктует порядок движения. Умоляю тебя – исчезни. Ты мне мешаешь.

– Ладно, – кивнул друг и сделал примирительно-успокаивающий жест. – Исчезну. Дай мне пять минут. Напоследок.

– Еще минуту. И больше так не гони. Мне нельзя нарушать правила.

– Почему?

– Я везу деньги.

– Деньги? – Старый друг заметно возбудился. – И много?

– Лимон с болтом.

– Новыми?

– Именно.

– Сколько это в долларах?

– Пятьдесят тысяч.

– Немало. И куда везешь?

Я грустно выдохнул.

– Отдавать.

– Задолжал, что ли?

Пришлось состроить утвердительную гримасу.

– Я его знаю?

– Кого?

– Того, кому ты задолжал.

– Да. Кстати, именно ты меня с ним и познакомил.

– Кто таков?

– Сережа Знаев.

Юра смачно расхохотался, но неожиданно прервал веселье, задумался и закурил сигарету.

– Ты должен Сереже Знаеву пятьдесят тысяч долларов? Этому Сереже? Этому фантику? Этому коммерсанту, который поднялся на деньгах Юры Кладова? Ему ты задолжал пятьдесят тысяч?

– А что в этом страшного?

– Страшно не то, что ты ему задолжал, а то, что ты собираешься отдавать.

– А что – не отдавать?

– Конечно. Зачем отдавать, если можно не отдавать? Тем более – Сереже Знаеву.

– Позволь тебе напомнить, что на дворе – две тысячи шестой год. Самые резкие и дерзкие, как ты, давно погибли. Извини за аналогию – вымерли, как динозавры. Уцелели осторожные и дальновидные. Такие, как Сережа Знаев…

– Все равно – не могу поверить.

– А придется. Сережа Знаев теперь председатель правления коммерческого банка. Миллионер. К Сереже Знаеву просто так не подойдешь. Сережа Знаев дал мне ссуду только по дружбе, в качестве исключения из общих правил. Кстати, тебя вспоминал, когда договор подписывали…

– Меня? – враждебно уточнил Юра, перемалывая челюстями резинку.

– Да. Иду, сказал, навстречу ради общей памяти о Юре…

– И сколько ссудил?

– Миллион.

– Новыми?

– Новыми, новыми.

– А ты теперь отдаешь полтора?

– Именно так.

– Не понял. Там был миллион, здесь – полтора, откуда взялось остальное?

– Проценты.

– Ага! – Мой старый друг хищно стиснул длинными пальцами боковые поверхности своих узких бедер. – Проценты! Значит, Сережа Знаев теперь – процентщик?

– Банкир, – поправил я, удобнее пристраивая на груди ремень безопасности.

– Одно и то же. И сколько же, извини за назойливость, он с тебя брал, этот Сережа?

– Пятнадцать в месяц, с капитализацией.

На лице Юры появилась гримаса злобы, разочарования и изумления.

– И ты – согласился?!

– А что было делать? Больше никто не давал. Дал только Знаев. И то, сказал, по дружбе.

– По дружбе, значит… А он не в курсе, что процентщиков и процентщиц бьют топором по голове? А он не в курсе, что это отражено в великой русской литературе?

Я завздыхал.

– Пойми, Юра, тогда я эти темы не педалировал…

– Ускоримся! Поедем к Знаеву, и шибче!

– Мы и так к нему едем.

– А мы поедем быстро! Потому что мне не терпится в его глаза посмотреть…

– Осторожно!!!

Ускориться не удалось; на ближайшем повороте я вошел в большую наледь, меня снесло, я излишне нервно завращал рулем и в итоге, несмотря на все маневры и торможения, слегка протаранил красиво отсвечивающую корму впереди стоящей машины.

– Приехали, – сказал я мрачно. – Все из-за тебя.

– А меня нет, – беспечно ответил Юра. – Я давно умер. Сам и разбирайся.

Я выскочил в смрадный уличный холод, не забыв нажатием особой кнопки заблокировать все дверные замки машины. Не хватало еще вот так, запросто, лишиться чемоданчика с миллионом. Мой город переполнен ушлыми ловкими ребятами, провоцирующими мелкие аварии: пока ты скандалишь подле помятого капота, за твоей спиной в секунду обчищают салон.

Все-таки помогает, помогает, господа, маргинальная выучка, приобретенная в бурной молодости. Что бы с тобой ни произошло – ты первым делом ожидаешь подвоха.

Однако вместо красных от ярости атлетов из поврежденного мною неимоверно фильдеперсового ландо появилась молодая женщина – яркая и дорого одетая.

Первым моим желанием было – обаятельно улыбнуться (иногда у меня это получается) и, невзирая на мороз и уличный шум, исполнить бархатную джентльменскую тираду в том духе, что, мол, мадам, не извольте абсолютно беспокоиться ни грамма, приношу вам искренние и глубочайшие извинения, что поделать, аварии и прочие скучные траблы суть атрибут нашей с вами нелегкой жизни, не так ли, нижайше прошу позволить мне сей же момент оплатить весь причиненный ущерб… Однако мадам меня опередила.

– Ты чего, козел?! Вчера…, за руль сел?! Или…, ослеп?! Сходи в аптеку – купи…, очки!! Смотри, что ты…, сотворил, в натуре!! Ты мне новую…, машину реально изуродовал!!

Ее голос – хриплое контральто насквозь прокуренной шалавы – показался мне знакомым.

Неоднократно я уже говорил, что не выношу хамства ни в каком виде. Иногда еще могу выслушать оскорбительную тираду от мужчины – все-таки он есть существо дикое и грубое, волосатое и немытое. Но от женщины – увольте. Что может быть хуже, нежели красивая молодая женщина, которая хамит? Еще больше раздражает использование красивой молодой женщиной всевозможных тюремно-бандитских терминов. Что может знать красивая молодая женщина об истинном значении звукосочетания «в натуре»?

Мы сблизились, и тут я обнаружил, что женщина не так уж и красива. И не молода. Правильное прямоугольное лицо оказалось сплошь покрыто мелкими морщинами, а сквозь шоколадный загар предательски просвечивал натуральный цвет кожи – чудовищно нездоровый, изжелта-серый. Такой я видел в тюрьме у больных желтухой.

Мадам, невзирая на пятитысячную шубу и сверкающие в ушах камни, банально переживала процесс гниения.

Подобных дорогостоящих дев я хорошо знал – много их уж нынче развелось в главном городе моей страны – и теперь сходу выбрал единственно верную линию поведения: беззвучно, на выдохе, рассмеялся, далее угрожающе осклабился, далее – мрачно ощерился, принял позу однозначного спокойствия и прорычал влажным басом:

– «В натуре»? В какой «натуре»? В натуре – собачий хер в ослиной шкуре! Слышь, кобыла! Давай-ка тормозни свои левые вопли – культурно базарь чисто по теме!

Так я дал понять нервной собеседнице, что перед нею не какой-то наивный пионер, хлопчик-новичок, а реально врубной мужчина, видавший и не такие виды. Без всякого сомнения, блестящий автомобиль и престижная одежда оплачены содержателем (спонсором, мужем) пострадавшей леди; содержатель (спонсор, муж) очень богат и очень занят; меньше всего на свете он хочет сейчас, на старте очередного тяжелого рабочего дня, получить звонок от своей пассии – вот, мол, милый, не хотела тебя расстраивать, но опять случилось дорожное происшествие; это будет явно не первый такой звонок и не второй; и сама женщина не очень желает беспокоить своего толстосума по пустякам. И сейчас предпочтет решить проблему самостоятельно.

Так и произошло.

– Зря вы так, мужчина, – тоном ниже возразила мадам (ловкая дрянь – сразу перешла на «вы»). – Это же вы виновны…

– Кто виновен – тех сажают! – Я продолжал напористо гнуть свою линию. Исполнял прожженного. – Давай делай, чего тебе надо. Вызывай инспектора.

Собеседница ладошкой в лайковой перчатке старательно подтянула вверх норковый рукав, изучила циферблат часиков, заскучала лицом и еще больше подурнела; теперь она вызывала у меня отчетливую тендерную антипатию; то есть в постель бы я с ней не лег.

– Боже мой, – заныла она, – мне сейчас только инспектора не хватало…

Слух резанул специфический, лениво-протяжный говор, ныне известный как чиста массковский акцент. Особый, невыносимо похабный вариант произношения. Его легко можно добиться, пустив по ноздре небольшую дорожку кокаина, запив шампанским и догнавшись косячком первоклассной марихуаны. Слова тогда вылетают из тебя, как бы хватаясь друг за друга в легкой панике, – так бредет пьяная компания, взаимно удерживаясь под локти, – речь то тупо тормозится, то нервно ускоряется; тебе, годами изучавшему правильный русский язык в главном университете страны, такой бездарный, аритмичный, жестяной говор кажется запредельной дикостью, надругательством над основополагающими правилами произношения, но этой глянцевой бабе до балды были все правила.

Она мельком оглядела мою машину и поморщилась, словно увидела повозку ассенизатора. Потом осмотрела свой экипаж.

– Здесь ремонта – на тысячу долларов!

– Здесь ремонта – на сто пятьдесят с мелочью.

Рядом со мной возник Юра – и вдруг издал тихий выкрик восторга. Отодвинул меня рукой, подошел к мадам вплотную, интимно прикоснулся к предплечью.

– Света, ты что, меня не узнала?

Теперь и я ее вспомнил. Секунду спустя она вспомнила нас обоих. Запрокинула лицо в морозное серое небо и засмеялась так, что вся ее былая красота почти вернулась к ней. Потом посмотрела по сторонам и прониклась ситуацией. Из десятков разнообразных авто, объезжающих место аварии, на нас глазели и тыкали пальцами. Физиономии сплошь были злорадно искривлены: ха-ха, полюбуйтесь, богатенький дурак забодал богатенькую дуру! Теперь паситесь на морозе, разбирайтесь, поделом вам…

Однажды увидев в лицах соотечественников такое вот неприкрытое злорадство, поневоле перестаешь их уважать.

– Давай-ка откатимся к обочине, – предложила старая знакомая.

– Нельзя, – буркнул я, – переставлять машины до приезда ментов.

– К черту ментов. Сами разберемся.

Без лишних слов я вернулся в руля и отъехал к краю проезжей части. Света каталась гораздо более нагло, как и положено обладательнице сверхновой стотысячной ракеты, – взревела двигателем так, что все прочие оробели и беспрепятственно позволили ей перестроиться. При этом две или три телеги поскромнее даже пошли по снегу юзом. Затем старая знакомая переместилась в мой салон. Процесс загрузки полноразмерной норковой шубы, а также ее хозяйки в автомобильное кресло я наблюдал с усмешкой. Моя жена сталкивалась с той же проблемой – меховые полотнища надо было складывать на коленях аж в четыре приема.

– Я что, так постарела?

– Изменилась, – дипломатично поправил я.

– Занюхай с мое – и ты изменишься.

– Вот это встреча, – вставил Юра.

Я пожал плечами.

– Ничего удивительного. Москва – это большая деревня. Пятнадцать миллионов – а друзей и знакомых встречаешь регулярно. И в самых неожиданных местах.

– Ты тоже постарел, – сказала Света, вглядываясь в меня, словно в чек из супермаркета.

– Глупо было бы не постареть.

– Судя по твоей машине, ты не на нефти сидишь. И не на газе.

Не то чтобы я сильно любил свою машину – но меня задело.

– Прости, мать. Пока я сижу только на своей заднице. Зато – ровно сижу.

– Короче, тебе не повезло…

Я не люблю разговоров про «не повезло». Когда мне говорят «повезло» или «не повезло», я всегда представляю себе некое абстрактное, абсолютно безмозглое, но очень энергичное, жутко мускулистое существо – то ли лошадь, то ли бык, – но безусловно разумное. Оно «везет» куда-то одних, а других – «не везет». Лично мне не доставляет удовольствия представлять себя на спине такого монстра.

– Не надо стремать мою машину. Она легко делает двести сорок верст.

Света закурила. Снова вгляделась в меня и заулыбалась.

– Значит, твой кайф – это двести сорок верст?

– Мой главный кайф сейчас ходит в четвертый класс.

– Я своему тоже родила… Девочку…

– А чего не мальчика?

– От такого жлоба рожать такого же жлоба? Никогда.

– Нельзя говорить такое про отца своего ребенка.

– Да пошел он… Давно бы сбежала. Решиться не могу. Он, гад, богатый…

– На нефти сидит или на газе?

– На нефти. – Супервалютное, волшебное слово «нефть» произнеслось с кошмарнейшим отвращением. – Член совета директоров. Официальный доход – два миллиона долларов в год. И еще столько же – откаты… А я – простая баба. Он сидит на нефти, а я каждый вечер сижу на его… В общем, ты понял.

– Выходит, твоя мечта сбылась.

– Мечта? – изумилась Света. – Какая?

– «Сиськи по пуду – работать не буду».

Рассмеялись эдак по-доброму, как старые приятели, которым есть что вспомнить. Теперь и я закурил. Юра помалкивал и даже не глядел в сторону своей бывшей пассии.

– У меня была другая мечта, – призналась Света. – При чем здесь сиськи?

– Что за мечта?

– Семью хотела. Нормальную. Как у всех. Чтоб муж любил. А я – его. Чтоб дети. Двое. Мальчик и девочка. Чтоб в кино ходили все вместе… А вечером – собирались ужинать за большим столом…