Текст книги "Великая Мечта"

10

Опера беспрерывно курили. От кислого дыма у меня слезились глаза и першило в горле.

– Это ты его убил.

– Я не убивал.

– А кто же тогда его убил, если не ты?

– Я не знаю.

– Что значит «не знаю»? Он же был твой друг?

– Был.

– Значит, ты про него знаешь все.

– Не все.

– Хорошо. Не все. Но кто убил – ты знаешь. Убил либо ты, либо тот, кого ты знаешь. И за что убили – тоже знаешь. А мы – досконально знаем всю вашу публику. И тебя, поганого урода, видим насквозь. Такие, как ты, нам хорошо известны. Все, что ты нам тут скажешь, мы уже слышали тысячу раз. «Не знаю», «не помню», «не в курсе», «я не убивал»… Говори, зачем ты его убил?!

– Я не убивал. Он был мой лучший друг. Зачем мне убивать лучшего друга?

– Тогда почему же ты не хочешь нам сказать, кто и зачем убил твоего лучшего друга?

– Мне ничего про это не известно.

Они сменили позы: сидящий за столом откинулся на спинку стула, сидящий сбоку закинул ногу на ногу, а тот, кто располагался напротив, полуприсев на столешницу, отделил от нее сухой зад и наклонился надо мной.

– Не крути здесь нам тут! Иначе мы тебя закроем очень надолго! Лет на двенадцать! Тебе сейчас сколько?

– Двадцать один.

– Ну вот. Освободишься взрослым мужчиной, в тридцать три года. В возрасте Христа. Начнешь новую жизнь… Сто раз будешь думать, прежде чем поднять руку на человека. Зачем ты его убил?!

– Я не убивал.

– А кто убил?

– Я не знаю.

– Не свисти.

– Я не знаю, кто его убил. Я – не убивал.

– Хорошо. Не убивал. Тогда смотри, что получается: он был твой лучший друг – и ты не знаешь, чем он занимался? Кто были его друзья? Кто были его враги? Чем он жил, к чему стремился?

– Я не знаю.

– Так не бывает. Если бы я был твоим лучшим другом, я бы всегда находился в курсе всех твоих дел, и был бы рядом, и помогал бы тебе, а ты помогал бы мне, потому что мы доверяем друг другу, как никому другому! Потому что мы – друзья. Потому что мы – близкие. Я что, неправ? А? Неправ?

– Я не убивал.

Сидящий сбоку сильно ударил меня кулаком в плечо.

– Хватит! Что ты заладил как попугай? По тебе и так видно, что ты не убивал. Кого ты вообще способен убить? Ты же не мужик, а фуфло. У тебя духу не хватит даже вшу убить на собственной жопе. То, что убил не ты, – на твоей роже нарисовано… Ты слабак, говно… Но ты, сука, если сам не убил – знаешь, кто это сделал!!!

– Не знаю.

– Знаешь. По глазам видно. Зачем мне в глаза не смотришь?

– Мои – болят. Слишком много дыма.

Сидящий сбоку снова сменил ногу. В милицейском институте он, безусловно, имел твердый высший балл по теории допроса. Он исполнял то доброго следователя, то злого, переходя из одной роли в другую без видимых усилий: то угрожающе пыхтел и сверлил меня глазами, то наоборот – отечески возлагал длань на мой загривок, полусжимал-полупохлопывал, – поощрял.

– Может, в туалет хочешь сходить?

– Нет.

– А то сходи, пописай. Когда страшно – всегда ссать охота… По себе знаю.

– Мне не страшно.

– Чего же, твою мать, ты тогда трясешься, как профура?!

– Нервничаю.

– Ты врун и говно. Плохой человек. Нечестный. Мы тебе не верим. Откуда у тебя машина? И кожаная куртка? Где ты работаешь?

– Везде.

– Понятно. И все-таки: откуда машина?

– Заработал и приобрел на заработанное.

– Где заработал?

– Я журналист. Профессиональный. У меня пятьдесят опубликованных статей.

– Не свисти. В наше время журналисты девятый хер без соли доедают. Сколько стоит твоя машина?

– Семьсот долларов.

– Журналисты таких огромных денег не зарабатывают. Ты, дружище, – очень мутный хлопец. Нехороший человек. А возможно, и убийца. Зачем ты его убил?

– Я его не убивал.

– А где ты был, когда его убили?

– Я не знаю, когда его убили. Я распрощался с ним в девять вечера, обратно вернулся – в час следующего дня. Стало быть, умертвили – именно в этот промежуток времени…

Опера изменили выражения лиц. Теперь они внимательно слушали.

– Кладов был очень осторожный. Без предварительного телефонного звонка я к нему не входил. Незваному гостю он вообще не открывал дверь. То есть в момент убийства в квартиру вошел кто-то, ему знакомый. А следом – еще не менее чем трое. Юра был парень крепкий. Осторожный и ловкий. В молодости штангу тягал. Год в тюрьме отсидел. Умел за себя постоять. Где-то большой романтик, но при этом – лишенный всяких иллюзий… Понимаете?

– Говори, говори.

– Убить такого быстро и тихо – нужна целая банда…

– И что это была за банда?

– Не знаю.

– Знаешь. И врешь. Это плохо. Это твоя ошибка. Это тебе большой минус. Сейчас мы все поедем к прокурору. Заметь – уже седьмой час вечера. Нас дома ждут жены и дети. Но мы поедем не по домам, а к прокурору. Чтобы получить санкцию и закрыть тебя на тюрьму. Будь уверен, прокурору твои показания не понравятся. Видно, что ты врешь.

Сидящий сбоку включил доброго следователя: снова по-свойски хлопнул меня по плечу и заулыбался.

– В принципе, мы понимаем, что ты не убивал. Мы – за тебя. Но, видишь ли, прокурор может подумать иначе. И выпишет санкцию на твое содержание под стражей. Тогда тебе светит минимум год под следствием. Потом еще год – суд. Даже если убил не ты, а кто-то другой – два года будешь гнить. Два года, парень! Сейчас – снимаешь ремень, вытаскиваешь шнурки и идешь в камеру. Вечером приедет конвой, вывезет тебя на Бутырку. Или – в Матросскую Тишину. Если, конечно, ты прямо сейчас не скажешь, кто убил…

– Я не знаю.

Они опять сменили позы. Сидящий за столом уронил лицо в ладони, сидящий сбоку раздвинул руки в стороны и устало, с покряхтываниями и постанываниями, потянулся, а тот, кто заглядывал мне в лицо, шепотом выругался и прижег очередную сигарету.

– Все! Стоп! Ты свой выбор сделал… Иди сейчас в камеру и собирайся на тюрьму.

Сидящий за столом вдруг оглушительно прокашлялся и встал, и оказался мужчиной немалых габаритов, длинноруким и гибким в поясе; он лег животом на столешницу и грубо сгреб в кулак ворот моей рубахи.

– Подождите. Мы его оформим только к утру. А до утра – времени полно. Давайте его отмудохаем. Отвезем в лес, пристегнем к дереву и пообщаемся по-людски…

– Я позвоню адвокату.

– Позвонишь, позвонишь. Сейчас договорим – и позвонишь. Мы все законы соблюдаем до мельчайшего миллиметра. Звонок адвокату – будет обязательно. Но учти: мы всех твоих адвокатов на хую провернем десять раз. А тебя – закроем по-любому. Ты нам надоел. Ты все время врешь и не желаешь нам помогать. А мы – из МУРа. Кто нам не желает помогать – тот, значит, плохой человек. Злой и нечестный. Если хочешь, чтобы мы были на твоей стороне, – будь тогда на нашей. Ты вообще на какой стороне? На нашей? Или – как сейчас модно – на своей?

– Никогда об этом не думал.

– Тогда иди в камеру. И подумай, на чьей ты стороне. Часов в одиннадцать будь готов. Придет автозак. Будем тебя оформлять по сто второй статье Уголовного кодекса. За убийство с особой жестокостью.

– Дайте телефон.

– Телефон – вот, на столе стоит. Но прежде чем ты снимешь трубку – имей в виду, что до того момента, как ты ее снимешь, – ты у нас пока подозреваемый. А если снимешь – станешь сразу обвиняемым. А это очень серьезно. Совершено убийство. Особо тяжкое преступление! Не имеет срока давности! Наказание – вплоть до высшей меры!!! Ты едешь в тюрьму прямо сегодня…

Но меня обманули. Никуда не повезли. Вызвали конвоира, и тот отвел меня в камеру предварительного заключения. Цементный пол, вереница из шести стальных, крашенных черным лежаков, щербатые темно-зеленые стены. Не тюрьма, но и не свобода.

Я сидел в шестиместке один.

Одному хорошо. Одиночество я принял как подарок. Очевидно, внутренние правила предписывали содержать подозреваемых в особо тяжких преступлениях отдельно от остальных злодеев. Хуже было бы, если бы ко мне подселили какого-нибудь урку с десятью судимостями, или взятого за пьяную поножовщину бытовика, или беспаспортного бродягу с тремя классами образования, или какого-либо другого носителя элементарного сознания. Нет, я сидел уединенно и неплохо отдохнул.

Здешняя жизнь мудро организовывалась по мексиканскому принципу. Арестованных не кормят – на это есть родственники. Арестованным не выдают постельное белье – незачем. Арестованных не водят на прогулку – не предусмотрено. Арестованный ведь не в тюрьме, а значит, государство не взяло на себя обязанность его содержать. Арестованный – считайте, свободный человек. Однако сидит под замком, одновременно исподволь начиная проникаться правилами казенного быта.

Допустим, с утра тебе понадобилось поссать, а в сортирной дыре вода не течет – экономия. Следует подойти к двери и заорать что есть силы, чтобы старшой пустил воду.

Если старшому не лениво, он крутит вентиль, и во всех десяти – или сколько их там есть – камерах из дырок в стене начинает изливаться холодная струя. В моей хате две дыры, одна над другой, – из верхней льется предназначенное для обмыва лица, из нижней очищается параша. За две минуты надо успеть опростаться, сполоснуть рожу и рот и особой маленькой тряпочкой минимально привести в порядок желтый кафельный пол окрест урыльника. Потом старшому надоедает, и он крутит вентиль в обратную сторону. Следующие две минуты будут в обед и еще две – в ужин, хотя ни обеды, ни ужины, повторяю, не предусмотрены. Еду мне носит жена, каждый раз в середине дня. Хлеб, колбаса и бутылка питьевой воды. Пожевав, я подходил к затянутому железом оконному проему и грустил. Слишком заманчивым и вкусным казался запах воли. Вдобавок к решетке снаружи прилагался сплошной железный лист, укрепленный вертикально. Весь в дырах. Всякая дыра диаметром не более сигареты. Мизинец – и тот не просунуть. Еще бы. Просунутым мизинцем преступник всегда может подать сигнал своим оставшимся на свободе друзьям.

Кто-то ведь трудился над этой железной простыней, размышлял я. Пробивал дрелью отверстия. Потел. Прерывался на перекуры и обеды. Получал оклад и премию. Дырки усеивали правую сторону гуще, левую – реже; безусловно, в какой-то момент работяга притомился и стал филонить. Иди пробей двести пятьдесят отверстий в железном листе!

В любом случае я ничего не рассмотрел ни с правой стороны, ни с левой. Слишком малы дыры. Глаз уловил какие-то пятна, фрагменты неизвестно насколько отдаленных строений. Я перестал всматриваться, сунул руки в карманы, от души пнул ногой ближайший стальной угол ближайшей шконки и неожиданно для самого себя вполголоса задудел какую-то пенитенциарную мелодию – гибрид «Мурки» и «Таганки».

На улице-то лето, пацаны, июнь, плюс двадцать пять. Хорошо в такой день вытащить себя, угрюмого и погруженного в заботы, куда-нибудь к озеру, в компанию одноклассников. Побегать, попинать в удовольствие футбольный мяч, чтоб вышел первый пот – кислый, бытовой, потом второй – табачно-алкогольный, нездоровый, а также и третий – самый соленый и молодой, – и после часовой беготни искупаться в непрозрачной, серо-зеленой воде, у поверхности почти горячей, а на глубине едва не ледяной из-за бьющих со дна ключей; всласть наплаваться, нахохотаться, обшутить друг друга и обстремать, а потом выпить: кто пешком – пьет пиво, кто за рулем – водичку; еще полчаса постоять, потрепаться, а потом разойтись; конные развозят пеших. И вернуться в работы, в дела, в расклады, к женам и детям.

Хорошо все это проделать в московском июле, когда воздух утром сырой и карамельно-терпкий, а к одиннадцати часам накатывает жара, плотная, как прожаренное бабушкой на балконе ватное одеяло, а после полудня – почти невозможно дышать, а к пяти вечера набегает скоротечная гроза с пятиминутным ливнем – и вот вечер; свежо, славно, сладко, город пахнет, как булочная. Хорошо втянуться в это, наслаждаться и участвовать – если только ты не сидишь в отделении милиции, обвиненный в убийстве с особой жестокостью.

Меньше пяти суток прошло с того момента, как я в последний раз видел Юру Кладова живым, и вот, на второй день отсидки, мне стало его не хватать, и тогда само собой сочинилось развлечение: я стал представлять друга находящимся рядом. Природа не обидела меня воображением, и вскоре покойник возникал практически сам собой. Правда, не всегда вел себя так, как мне хотелось.

Я видел его то сидящим напротив, в тюремной позе, сильно ссутулившимся и сложившим ноги по-турецки, то неторопливо расхаживающим взад и вперед; одетым то в белоснежный спортивный костюм, то в обильно испачканный кровью банный халат, с капюшоном, накинутым на голову, или даже в неказистую, светло-серую пиджачную пару – последнюю свою одежду, в ней он был положен во гроб. Я видел его то ухмыляющимся и жующим резинку, то серьезным, исподлобья за мною наблюдающим и теребящим рукой куски целлофана, кое-как прикрывающие страшный глубокий шрам на шее. Казалось даже, он вот-вот заговорит. Видения не содержали в себе ни грана безумия, они образовались усилиями моей памяти, они не пугали меня – наоборот, я всматривался, пытаясь понять про своего товарища, единомышленника, несостоявшегося подельника что-то, чего недопонял при его жизни. Потом был предвечерний час, когда в камере воцарился полумрак – солнце уже не проникало внутрь, а электрический свет еще не включили, и в этой сумеречной серости, в тишине, я помимо своей воли что-то прошептал в адрес убитого. И услышал негромкий, скрипучий голос:

– Чего ты шепчешь? Говори нормально.

Я не удивился. Сразу ответил:

– Представляешь – сижу в тюрьме. По обвинению в том, что я тебя убил.

– Это не тюрьма, – строго возразил бесплотный Юра. – Всего лишь КПЗ. В тюрьму они тебя не посадят.

– С них станется. Мало, что ли, по лагерям невиновных гниет? Сам рассказывал.

– Не психуй. Убийства расследуются с особой тщательностью. Без крепких улик по сто второй статье никого не закрывают.

– Хотелось бы верить.

Друг обнадеживающе улыбнулся.

– Ты мне живому верил – верь и мертвому. Тебя не арестовали. Всего лишь временно задержали. На трое суток. Сегодня – вторые сутки. Завтра выйдешь на свободу.

Я помолчал и подумал. Редкую ситуацию – явление мертвеца с того света – следовало использовать с максимальной пользой. Даже если пришелец существует только в моем воображении. Или, может быть, это сам дьявол явился посмеяться надо мной на свой дьявольский манер? Мерещились же мне несколько раз мелкие бесы. Возможно, настал черед их предводителя?

– Скажи, кто тебя убил? – попросил я.

– А зачем тебе это? Ты что, собираешься мстить?

Он произнес «мстить» с крайней степенью сарказма, в два отдельных звука, издав на первом из них издевательское мычание.

– А что, – осторожно поинтересовался я, – разве ты бы этого не хотел?

– Там, где я теперь, и так полно народу.

– Скажи тогда, что мне делать.

Мертвый друг молчал.

– Я очень рассчитывал на тебя, Юра. У тебя в жизни все получалось. Люди шли к тебе. Мне нравилось быть рядом с тобой. Я хотел бы и дальше быть рядом с тобой…

– Зачем?

– Чтобы двигаться вперед и выше. Видишь, что за жизнь настала? Приходится забыть все, чему меня учили в детстве. Искать себе новое дело. Я думал, ты мне поможешь…

– Новое дело? – презрительно переспросил друг. – Воровать и обманывать?

– Не совсем так…

– Ага. Ты думал, что воровать и обманывать буду я, Юра Кладов? А ты – устроишься где-нибудь сбоку? В виде, типа, коммерсанта, прокручивающего криминальные деньги? Или лучше так: Юра организует большое дело типа ограбления галереи Айвазовского в городе Феодосия, берет тебя в сообщники, ты получаешь долю и говоришь: «Все, Юра, я теперь не преступник, выхожу из игры, куплю свечной заводик и заживу тихо». Так ты думал?

Я опустил глаза.

– Примерно так.

– Обломайся. Ничего теперь не будет. Ни Юры Кладова, ни свечного заводика. Кстати, для тебя это – к лучшему.

– Что именно?

– Моя гибель.

– Для меня? – Я задохнулся. – К лучшему? Издеваешься? Да я на тебя едва не молился! Каждый день я благодарил Бога за то, что у меня есть такой друг!

– А что, если бы твой друг со временем втянул бы тебя в разбой и бандитизм? Не в мелкие кражи, а в страшные расклады с кровью? Пошел бы ты с другом на бандитизм?

Я не стал спешить с ответом. И вовсе не нашел его. Тихо признался:

– Не знаю. Наверное, нет.

– А я думаю – пошел бы! – глаза мертвого Юры засверкали. Он произносил слова с большой горечью. – За лучшим другом – пошел бы на край света! Друг взял ствол – и ты бы взял ствол. Друг выстрелил – и ты бы выстрелил. Для тебя дружба – святое…

– Но и чужая жизнь – тоже.

– Фигня. Выстрелить в чувака, которого первый раз видишь и больше уже никогда не увидишь, – легко.

– А ты стрелял?

– Кто ж тебе скажет… – Друг недобро усмехнулся. – Не спеши, Андрей, упрекать мертвых за то, что они мертвы. Признайся, ты не слишком боишься, что тебя посадят. Не за что сажать. Наоборот: камень упал с твоей души. И ощущаешь ты сейчас – облегчение. Горюешь – но и чувствуешь облегчение! – Он вздохнул. – Бог на твоей стороне. Он недаром убрал бандита Юру с твоей дороги. Это тебе знак. Помни друга Юру – но забудь навсегда его профессию. Не веришь мне – у жены своей спроси, что думает она насчет моей смерти… У матери спроси. У отца. Они тебе скажут одни и те же слова. Жаль Юру, друга твоего, очень жаль. До слез жаль. Но то, что его теперь нет, – это хорошо. Свою голову надо иметь на плечах, а не за другом бегать…

– Страшные слова ты говоришь.

– Не бойся страшных слов. Даже когда сам себе их говоришь. И вообще, хватит разговоров. Ляг, расслабься. Помечтай о чем-нибудь хорошем.

Вечером третьего дня меня привели в знакомый кабинет. Никого из тех, кто меня допрашивал, я не увидел. За одним из столов сидел незнакомый мне седоусый человек в твидовом пиджаке. В отличие от давешних оперов, этот курил чрезвычайно дорогие и редко ветречающиеся в продаже сигареты «Житан», и я опознал в нем начальника. Напротив него, закинув ногу на ногу, расположился адвокат Сергеев.

– Слушай, – с ходу приступил седоусый, смерив меня взглядом, – а где твоя машина?

– Разбил, – ответил я, пожимая адвокату руку.

– Носишь с собой ключи от разбитой машины?

– На память.

– Не хами, – равнодушно произнес начальник. – Машина ранее принадлежала Кладову. Год назад ты переоформил ее на себя. Так ведь было?

– И что?

– А то, что это – мотив для убийства.

– Перестаньте, – небрежно, но вежливо сказал Сергеев. – Тоже мне, мотив. Верните человеку его вещи, и мы пойдем.

Седоусый ткнул в мою сторону сигаретой.

– А я б его закрыл. Ненадолго. На годик на полтора…

– За что? – спросил адвокат. – Он не убивал.

– Знаю, – бросил начальник. – Но все равно бы закрыл. Ему будет полезно. Научится вести себя прилично в присутствии подполковника милиции…

– Уже научился, – быстро сказал я.

Твидовый подполковник двинул по столу в моем направлении лист бумаги.

– Распишись. И иди отсюда. Пока – свободен.

Адвокат принужденно рассмеялся.

Этажом ниже мне вернули ремень и документы.

Вышли на крыльцо. Я – первым, потому что спешил и боялся. Вдруг седоусый передумает в последний момент?

На свободе за три дня моего отсутствия ничего не изменилось. Пожалуй, звезды на бледном закатном небе горели чуть ярче. И воздух был чуть слаще.

– Тебя били? – осведомился адвокат.

– Нет.

– Подвезти домой?

У него было спокойное, даже немного равнодушное лицо человека, давно и успешно занимающегося своим делом, и я ему позавидовал.

– Спасибо, – ответил я. – У меня машина. В соседнем дворе стоит.

– Я понял, – сказал адвокат. – А ты хитрый.

– Юра научил.

– Тогда счастливо.

– Наверное, я вам что-то должен.

Адвокат помолчал.

– Конечно, должен. Ты должен забыть про старую жизнь. С Юрой Кладовым. И начать новую.

– Воспитываете?

– Это совет.

Сергеев потрогал пальцем висок.

– У тебя с собой нет никакой еды?

Я удивился и предложил:

– У меня квартира в десяти минутах езды. Моя жена чем-нибудь нас накормит. Приглашаю.

– Ладно, – махнул рукой адвокат. – Обойдусь.

– Тяжелый день был?

– Обычный. Прощай, Андрей. Очень надеюсь, у тебя никогда не будет повода обращаться к моим услугам. Но если понадоблюсь – звони.

Несмотря на мои опасения, машина завелась легко. Я тронулся, обогнул кинотеатр «Ханой» и нажал было педаль, чтобы привычным и любимым способом, посредством резкого ускорения, привести в порядок нервы. Но стремительный полет над серой асфальтовой лентой, еще несколько дней назад возбуждавший меня и одаривавший ощущением свободы, сейчас не вызвал никаких эмоций.

Дернув пепельницу, обнаружил окурок. Нашарил спички. Поджег, неумело глотнул дым, закашлялся. И поехал домой, докуривая сигарету своего мертвого друга.

Зачем Ты, Господи, отобрал у меня моего друга? Чем я провинился? Знаю доподлинно: я смертный грешник, обуянный гордыней, и меня следует наказать – но не так же! Не так же!!!

…Наш щенок тоже погиб. Через две недели после смерти Юры. Мы стали выводить собаку гулять на улицу, она отравилась крысиным ядом и издохла.

Жена плакала и часто потом говорила, что Бог не зря прибрал маленького зверя. Ведь у меня – аллергия.

Но я запрещал ей рассуждать подобным образом.

Кто может знать, зачем Бог прилепляет живое к живому? И зачем отделяет живое от живого? И зачем делает живое – неживым? Ответ сокрыт от живых. Остается одно: верить, что всех нас на той стороне ждут земляничные поляны.