Текст книги "Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия"

Важнейшая для Шаргунова дата – 1993 год – время похорон и рождения нового. Год окончательного прощания с прежней страной и установление новых порядков. Это касается и его самого. Автор рассказывает, как юную Таню Брянцеву, героиню романа «1993», посетил «вирус смерти». Мысль о ней стала ее преследовать, она думала о ней, «засыпая и просыпаясь, потому что со смертью ассоциировалась крапинка» на потолке.

В романе «Птичий грипп» главный герой рассуждает о членах лимоновской Национал-большевистской партии, как о последних идеалистах (в повести «Как меня зовут?» аббревиатура НБП расшифровывается как «Ненавижу Большую Политику». На этой ниве подвязался двоюродный брат героя из Екатеринбурга Игорь – один из тех самых русских мальчиков, ставших предметом пристального наблюдения автора). Они не забывают в отличие от многих, что «смерть правит миром», и хотят «высечь искру безумную между смертью и любовью» и запустить вечный двигатель сопротивления. Любовь – главный антипод смерти. Сергей знает, что «смертию смерть поправ» возможно только через силу любви.

Важно еще и то, что сама «Россия – территория между жизнью и смертью, волшебная земля, место смыслов и необычайных свобод», как сказал Сергей в интервью «Книжной витрине». Эта «волшебная земля» наполняет его светом и витальными силами: «Родина радует всегда. Радуют родные люди. При любой исторической погоде. Жить здесь – кайф. Особенно на фоне того, что факт человеческой жизни, просто существования на белом свете – награда это или наказание – до конца осмыслить не суждено никому».

Россия – свет миру. Через этот свет и рождается жизнеутверждающая философия Сергея. В интервью изданию «На Невском» (http://shargunov.com/intervyu/sergey-shargunov-hotelos-postroit-gorod.html) Сергей проговорил: «О глобальном контексте глубоко задумывался еще Достоевский, призывавший писателя к “всемирной отзывчивости”. Думаю, русскому человеку – в его лучших проявлениях – эта отзывчивость всегда была свойственна, поэтому Россию называли “светом миру”. “Спасись сам – и тысячи вокруг спасутся”, – говорил святой Серафим Саровский. То есть озаботься Байкалом, накорми голодных, собери беспризорников, дай квартиры молодоженам, усиль “фактор культуры” на ТВ – начни с себя, Россия». Это позиция жизни, а есть другая – смерти. Анна из мамлеевских «Шатунов» выводила: «Какое наслаждение считать себя не просто центром мира, но и единственно существующим. А всего остального нет. Тень. И даже не тень… А как бы нет». Шаргуновская формула другая: узнать себя, вести внутреннюю брань ради мира, в какой-то мере стать светом для него.

Начало пути

С чего всё начиналось? Со стихотворения, сочиненного в четыре года. С того, что в шесть лет стал делать книгу, о которой пишет в «Книге без фотографий». В этом возрасте его манила запретность, ведь у отца был подпольный типографский станок, а ему самому часто в руки попадали книги, отпечатанные на принтере. В своей первой книге шестилетний Сергей рисовал пострадавших за годы советской власти священников, рисунки сопровождал детскими каракулями. Цензура в лице родителей изъяла эту первую книгу, которая была сожжена. После этого он сам ушел в подполье и «продолжал рисовать и писать протестные памфлеты и запретные жития».

Лет с четырнадцати стали копиться рассказы. Писались и стихи: параллельно с журфаком МГУ он поступил и в Литинститут на семинар Олеси Николаевой. Но в 17 лет стихи «прекратились». То, что они вернутся, Сергей надеется до сих пор.

«Я с детства хотел писать. И даже писать научился раньше, чем читать. Брал книги и копировал слова, и для чего-то каждое обводил в рамочку. Потом было взросление, и в девятнадцать лет взял свои рассказы и пошел в журнал “Новый мир” – знал, что это самый главный литературный журнал. Чуть позже случилась премия “Дебют”. Я отправил туда в большом желтом конверте свою повесть про любовь и неожиданно получил премию в номинации “Крупная проза”, обыграв сорок тысяч соперников. Вышло пять книг. А всё началось – с инстинкта писательства. В два года я вскочил на постели и продекламировал: “В моем окне живет луна. Какая твердая она!” Вот – уже тогда эпитет применил: “твердая”», – рассказал Сергей в одном из интервью.

Мало того, писательство он воспринимает не просто как инстинкт, но в качестве личной судьбы (аналогичные ощущения, к примеру, у Германа Садулаева). Он ставит опыты, пишет свою судьбу, через которую естественным образом выходят и книги: «По мне, писатель – судьба. Всегда есть подстрочный гул личности. За строчки платят жизнью. С детства было чувство какой-то важной отдельной задачи, пытаюсь понять, в чем она, а пока живу как нравится, сочиняя книжки и не уклоняясь от вызовов. И воспитание любимого сына Вани, и прорыв на думские выборы, закончившийся паникой власти, и поездки на войну – часть художественного опыта. Да, это вызовы самой жизни, в экзистенциальном смысле, и дразнящие манки истории…» (интервью газете «Книжная витрина»).

Литература имеет особое значение, через нее можно прикоснуться к сути явления. Жизнь в литературе сродни подвижническому пути: «Литература – нечто литургическое. Это огромный и тяжелый крест – идти к тому, чтобы писать хорошо, и просиять. Нужна безоглядность. Здесь надо жертвовать успехом у “мира”, карьерой, комфортом», – говорится в интервью Шаргунова «Политическому журналу».

Писание предшествует у него не только чтению, но и его личности. Он сам – медиатор, проводник текста, который всегда первичен, ведь соприкасается с тайными мистическими пластами, чудом, составляющим границу жизни и смерти. «Литература двинулась раньше, чем фигура, книги маршируют впереди, возле носков башмаков», – отметил он в том же интервью «Книжной витрине», отвечая на вопрос о жизненном проекте, о самопиаре. Писательство для Сергея – это не просто личностная прихоть, это проекция того, что многим больше и первичнее его. Это такое же его предназначение, как у отрока Варфоломея, который кричал еще в утробе матери, когда она посещала церковь. Те крики стали началом нового взлета русской святости. Стихотворение про луну двухлетнего Сергея в чем-то сродни этим крикам. Всё это не фатализм, а служение, крест.

Новое литературное время Сергей Шаргунов открыл через манифестацию своего «я», через утверждение необходимости прорыва – нового литературного направления. В 2000 году в третьем номере «Нового мира» выходит подборка из четырех его рассказов «Как там ведет себя Шаргунов?..» Такое название предложил заведующий отделом прозы журнала Руслан Киреев. Оно мало соответствует содержанию, но, возможно, было важно для журнала в качестве алиби, объясняющего причину ставки на юное дарование. Под занавес 2001 года в том же «Новом мире» был напечатан его манифест «Отрицание траура». В следующем году – повесть «Ура!» («Новый мир» № 6, 2002).

Первые рассказы повествуют о русских мальчиках – одержимцах идеей, которая извращает их настоящую суть, становится фатумом, ведущим в смерти.

В рассказе «Бедный Рязанов» «девятнадцатилетний Андрей Рязанов возлюбил ближнего своего как самого себя». Дело было в том, что отождествление себя с посторонним миром вело к обесцениванию и обессмысливанию для Рязанова понятия «я» до такой степени, что к нему автор в финале применил эпитет «стеклянный». Он растворился в окружающем, так как сам стал прозрачным, потерял свое «я». Личность незакаленная, неиспытанная, а потому мнимая. В этих ранних рассказах было очевидно влияние Юрия Мамлеева, к которому Сергей всегда относился с величайшим почтением.

Рязанов вместе со своей подругой только и делал, что думал о смерти. Постепенно он стал незримой тенью, прозрачным недоразумением, которое никак не проявляет себя в жизни. В рассказе появляется и Шаргунов, с которым Рязанов недавно стал приятельствовать, так как они «сразу поняли друг друга». Шаргунов был «всё понимающий».

Герой рассказа «Молодой патриот» – Иванов, которому неумные родители, журналисты-международники, дали имя Иван (кстати, глава с аналогичным названием есть и в повести «Как меня зовут?»). Вся история состоит из того, что парень «нажрался в брутальной компании» и умер. Иванов числил себя за патриота, причем «был почвенником не в каких-то театральных значениях, а в том смысле, что любил просто почву». Так вот в той самой брутальной компании в пьяном угаре он стал есть землю, запивая водкой, а после «бежал по пустынному городу, ощущая себя русским». Бежал, пока не был сбит автомобилем и его не отбросило на газон. До этой нелепой смерти в метро была «живая ситуация»: мужичок лет шестидесяти с бабенкой отплясывали и пели частушки в центре вагона, не требуя за это никаких денег. Как пишет автор, «Иванов любил этих плясунов всем сердцем, но они занимали молодого героя не более, чем наглые лягушки дождливейшим летом или русский укроп и петрушка на прополотой грядке…» Патриот любил почву – абстрактный образ, мало связанный с реальностью. Всё в нем было искусственное, неживое, он и с подругой-то «спал для порядку». В какой-то мере перехватил эстафету от родителей-журналистов, которые в новых реалиях занимались бизнесом.

Иванов недалеко ушел от Рязанова. Тот стал стеклянным, окончательно незаметным, этот – слился с газоном, ставшим материализацией безжизненной абстракции, засевшей в его голове: «“Ыван, гордис! ЫВАНГАРДИСТ!” – гудело в юношеской головушке, полной водки и почвы». Какая-то кафкианско-пелевинская интонация улавливается в этих ранних рассказах Сергея. Она будто оформляет лозунг Маяковского: «Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь!»

В рассказе «LOVE STORY» 21-летний Ермаков лежал с тяжелой простудой, но тут его маленький брат сказал, что умер Ленин. Рано утром Ермаков пошел в мраморный зал прощаться с вождем. Через сутки молодой парень скончался, матери предложили написать на могильной плите «Любовь побеждает смерть», но она отказалась. Чем был прощальный поцелуй в ленинский голый лоб – реальностью или горячечным бредом – сложно сказать. Реальность иногда совершает странные выверты: Иванов по пьяни наелся любимой земли и погиб под колесами, на газоне. Больной Ермаков пошел прощаться с Лениным – и это тоже любовь.

Так ранний Шаргунов устраивал особые опыты с реальностью. У тех же мамлеевских «шатунов» «жить значило пропитать своим потусторонним видимую жизнь». Русские мальчики Шаргунова, попавшие в сети идеи, пропитывают свою жизнь искусственными формулами, идейными мнимостями, и потому сами становятся симулякрами, отчужденными друг от друга. Крайняя их степень – нежить мамлеевских «шатунов».

Рассказ «Таланты и Поклонова» первоначально мыслился в качестве первой главы романа идей о русских мальчиках в смутное время. Странные современные молодые люди, которые бродят по земле в поиске себя. Бессмысленные люди, все дороги которых идут в клуб, где звучат странные песни про «ненависть в наших сердцах». Кидающие снежки в пожилую дворничиху Поклонову на каком-то пьяном азарте. Они демонстрируют оторванность, они, как взвесь, как этот снег, который раскидали, а Поклонова пытается собрать. Они не являются приятелями, просто случайно собрались по дороге в клуб, с которым соседствует дворницкая Поклоновой. В финале троица случайных приятелей так же быстро рассыпалась, как и собралась: «Разъехались в разные стороны не просто незнакомцами, но как бы врагами».

Конечно, в этой первой новомирской подборке еще сложно предугадать скорый манифест «Отрицание траура» и повесть «Ура!». Собственно, она была довольно обычной для начинающего писателя. Смесь реальности, сдобренная специями фантасмагории, постмодерна, обаянием прозы Мамлеева. Но именно через эту подборку, через осознание скуки писать по проторенной, ставшей типичной колее и произошла манифестация автором своего «я». Осознание необходимости своего голоса, и не только голоса одиночки, но и голоса поколения, осознание необходимости манифеста.

Сергей сымитировал тот траур, который он после призвал отрицать. «Как там ведет себя Шаргунов?» – на этот вопрос автор сознательно не отвечает, да и вообще сам он почти здесь не проявляется, если не считать себя четырнадцатилетнего да эпизодического персонажа, о котором только и известно, что он «качественный» и «всё понимающий» пацан. Вопрос «как там ведет?» он здесь только формулирует, задает себе, чтобы ответить на него позже.

В ранних рассказах Сергей еще только изучал людей, оттачивал стиль. Применял на практике свое особое зрение, о котором писал Прилепин в рассказе «Ботинки, полные горячей водкой»: «Зрение он имел непонятное мне, видел редкие цвета и удивительные полутона». Это была его рекогносцировка. Видящий редкие цветы Сергей в манифесте «Отрицание траура» говорил уже совсем о других цветах.

Шаргунов взыскует широты, он категорически против односторонности, в которую впадают русские мальчики. Еще в повести «Как меня зовут?» Андрей Худяков в своем дневнике жаловался на отсутствие широты у людей. Одни зациклены на «доброй погодке и купюрах», другие – «одержимцы» со своей однобокой правдой: «А широта где? Чтобы не мещанство, не маньячество, не штамп, а широта…»

«Миру идей и миру действительности несвойственны застылость и определенность», – писал в свое время Дмитрий Лихачев о Федоре Достоевском («Достоевский в поисках реального и достоверного»). По этому же принципу действует и Шаргунов, отлично понимающий, что любая ограниченность, односторонность ведет к закостенелости и смерти. Мы ведь отлично помним, что и на убийство Раскольникова подтолкнула маниакальная подчиненность идее. Чтобы стать человеком, необходимо быть свободным от этого, поэтому Сергей и зовет к свободе от идеологических шор.

Идеология – искусственна, жизнь – мистична, непредсказуема, часто нелогична для тех, кто не может понять ее сокрытую логику. Одержимец идеей становится стеклянным и исчезает. Подчиненный высшему предназначению-кресту отрок преображается в святого Сергия. Русские мальчики с «детскими ручками» и «детскими личиками», насмотревшиеся «Бригады», пошли кошмарить лавку с «мобилами» (эссе «Это веселое имя – “Бригада”»).

Русские мальчики стекленеют, превращаются в кукол, умирают. И это неправильно. Сергей призывает исправить это и «вернуть всему на свете соль, кровь, силу» – это наш общий долг – пишет он в том же эссе.

Его русские мальчики – многоточие. «Что ждет нашего героя?» – вопрошает автор в самом финале повести «Как меня зовут?». Сергей ждет от него вестей, чтобы понять, кем он был, кем будет, ведь уже завтра «может стать совершенно другим». Пока же Андрей устроился почтальоном и разносит чужие письма и газеты, чтобы через какое-то время сформулировать и свою весточку. Сергей после неудачной попытки в 2007 году взять штурмом политический олимп, устраивается дворником. На стальном листе лопаты он отпечатал фотографию своего одиночества, но в то же время получил и уверенность. Помним: «Уязвленность личности – отправная точка для свершений»…

«Если доживу – то лучшие книги случатся в тридцать и позже», – заявил Сергей в интервью «Книжной витрине». Тридцать уже давно исполнилось. Шаргунов вполне готов к тому, чтобы раскрыться новыми книгами.

В уже упоминавшемся рассказе «Ботинки, полные горячей водкой» Захар Прилепин отмечает «насмешливые и всё понимающие глаза» Саши-Сергея («всё понимающим» предстает эпизодически автор-герой Шаргунов и в рассказе «Бедный Рязанов»). После описания глаз Захар переходит на лицо: «Мимика его лица играла марш. Он, обладающий идеальным слухом на слово, умел пользоваться пафосным словарем, мог себе позволить». Шаргуновский марш, играющий клич «Ура!».

Дальше описываются повадки Саши, который «был яркий, звенел голосом, нес себя гордо, и вся повадка его была такой, словно у него в руках – невидимое знамя. Младшему давалось многое, но он хотел еще больше». Он любил политику, «ему нравилось находиться внутри нее и делать резкие движения».

Дадим еще слово Захару, который особенно отмечает шаргуновскую энергетику и оптимизм. Перед первым интервью с Сергеем «Будет ярко и жарко!» (такой же заголовок в 2012 году дали своему новогоднему поздравлению новые редакторы сайта «Свободная пресса» http://svpressa.ru/society/article/62763), которое позже вошло в сборник «Именины сердца», Прилепин так пишет о нем: «Эмоциональный, взрывной, яркий Шаргунов либо сразу очаровывает, либо отталкивает раз и… если не навсегда, то надолго.

Я отношусь к числу первых, очарованных, чего и не скрываю.

Сергея я не раз встречал на литературных семинарах, и, право слово, его черную башку, с наглыми, веселыми глазами просто невозможно не заметить в любой толпе, на любой вечеринке, за любыми пьяными писательскими столами, где каждый третий непризнанный гений, а каждый десятый и вправду талантлив.

Но талант одно, а человеческая энергетика – другое; бывают таланты неприметные и тихие. А от Сергея замечательная человеческая энергетика просто прет: упрямо, жестко, уверенно, страстными рывками. Он словно вгоняет себя – в историю, в литературу, в политику, в жизнь. У него получается: и лишь потому он и раздражает многих.

Вышли три его романа – “Малыш наказан”, “Ура!”, “Как меня зовут?”. Восклицательный и вопросительный знаки в названиях двух романов Шаргунова тоже, мне кажется, говорят о его эмоциональности, о его вопросах к миру, о его ответах миру.

Сам Сергей более всего ценит свой первый большой текст – “Малыш наказан”. Я же более всего люблю другую вещь – “Ура!” и всерьез, самоуверенно называю эту книгу классической.

Особенно дорог мне в ней тот оптимистический человеческий заряд, который так редко встречается в русской литературе».

Летом 2015 года, представляя гостей своего первого пикника «Традиция», Захар в своем Фейсбуке набросал портрет Сергея:

«Он словно вгоняет себя – в историю, в литературу, в политику, в жизнь. У него получается, и лишь потому он раздражает многих.

Но и восхищает многих.

Недавно патриотическая общественность, старые солдаты консервативного фронта, сидящие на позициях с конца 80-х, с горбачевских, с ельцинских времен провели целый круглый стол, где обсуждали в первую голову Сергея.

“Ох, почему ж ему столько внимания?!” “Ах, отчего же ему столько почестей?” “Эх, отчего ж на его месте не я?”

Знаете, всякий находится на своем месте.

Сергей меня всегда удивлял чем: тонкая, казалось бы, кость (но всегда очень крепкое рукопожатие), тонкие, да что там, почти изысканные, черты лица (при этом насупленный, дерзкий, весь насквозь мужской вид), умышленно рафинированная, игровая, ломкая ранняя проза – с таким набором обычно существуют юноши, склонные к меланхолии, к созерцанию, к неспешности.

А в Сереге всегда клокочет бешеная энергия.

Человеческие страсти, неуемный талант, влюбленность в свою Родину, глубокий интеллект, ну и немного тщеславия – куда без него? – всё это движет им, в итоге Сергей действительно всюду: гроздь отличных романов на книжных полках, а вот он уже на Донбассе с Моторолой в обстреливаемом доме, а вот он в большой политике, а вот он на любых каналах ТВ – званый и желанный гость, прекрасный полемист, а вот у него свои программы на радио (Сергей работает как часы, как железная машина с тонкими железными костями), а вот у него – у нас! – “Свободная пресса”, лучший патриотический сайт.

Главный демократ среди патриотов, главный патриот в среде демократов. Как и положено русскому писателю, как завещал нам великий Пушкин.

Кто тут смеет сказать, что Шаргунов занимает слишком много места? Иди и займи его место, дядя, – и у тебя через сутки сломаются все механизмы, вылетит пружина изо лба, ролики покатятся по полу, шестеренки задымятся.

При том, что вы видите только верхнюю часть айсберга “Сергей Шаргунов”. Я знаю о нем втрое больше. И никому не скажу.

Удивительный и загадочный человек».

Антиисповедь страсти

За эту повесть-«поэму» он получил свою первую премию. Ее он отдал «детскому писателю» Савенко. Этот жест прозвучал.

По словам самого автора, «“Малыш наказан”, прежде чем получить “Дебют” и многим полюбиться, был отвергнут и журналами, и издательствами». Скептически отнеслись к «поэме» и критики. «Дробью юного барабанщика» назвала «поэму» Лиза Новикова. Наверное, потому, что уже на первой странице «барабанщиком» называет своего героя сам Сергей, когда тот стучался в алую дверь своей будущей возлюбленной. «Написано ясно и отчетливо. Автор, лауреат молодежной литературной премии “Дебют”, бравирует молодостью, словно Максим Галкин, воинственно заявляющий с плаката: “Мне – 26”. Но, как это бывало и в прошлые времена, в тексте начинающего автора – а Сергей Шаргунов зарекомендовал себя тем, что отдал премию заключенному Эдуарду Лимонову и публикуется в газете “Завтра”, – уже проглядывает тоска вечного комсомольского лидера», – пишет критикесса (http://www.kommersant.ru/doc/341546).

Другой критик, Мария Ремизова, героя «Малыша» назвала «маленьким инфантильным ребенком» с комплексами нарциссизма. Причем этот комплекс «у него самого инфантильного свойства, любит-то он себя совершенно по-детски, замечая лишь внешние, отражающиеся в зеркале, качества своей натуры» (http://magazines.russ.ru/znamia/2003/12/remizova.html). По мнению критика, и в повести «Ура!» «всё тот же тинейджер, примеряющий разные прикиды – вот это мне пойдет? А это? А в этом я как смотрюсь?.. Собственно личностного здесь почти и нету – так, дешевенький маскарад. Впрочем, еще одно осталось неизменным – отношение к окружающим. Любой, кто попадает в поле зрения Шаргунова, сильно проигрывает в сравнении с ним – в его, естественно, интерпретации». Ремизова сделала вывод, что Сергей «просто-напросто вновь красуется в очередной своей роли, наслаждаясь сознанием того, что ни на кого не похож». Дальше критик пророчествует, что Шаргунов «выглядит гораздо более прагматичным. Еще лет десять, и он станет наверняка очень солидным человеком. В молодые годы шалить непредосудительно».

Логика понятна: целеустремленный комсомольский лидер со временем выбьется в партийные бонзы и станет большим начальником. Критики, по всей видимости, буквально поняли откровения главного героя книги Локоткова о духе вождизма, который был присущ ему в детстве, а также о его снисходительном отношении к людям. Литературные конспирологи изначально стали подозревать в самом Сергее потенциал начальника-вождя, через этот свой образ и воспринимали его, намекая, что в литературе он не всерьез и не надолго. Но намекали осторожно, без откровенных нападок, а то мало ли что в перспективе… Так удобно и так легко всё объясняется, стереотипно: не писатель, а политик, вожак, функционер. Поэтому можно поставить его за литературные скобки, ведь литература для него якобы лишь часть стратегии. Поиграется и дальше полетит.

А может всё проще? Сергей не стайный. Его сложно объяснить с точки зрения мировоззренческого схематизма. Поэтому его и стараются не принимать, как не приняли в свое время Катаева после публикации «Вертера». «Он вломился на системное поле, ни с кем не считаясь, не по свистку, когда еще было нельзя, и оставил позади официально-прогрессивную команду, которая с еще большим негодованием принялась швырять в его старческую спину проклятья… За эту смелую свободу многие – по стайной цепочке – по сию пору не могут его простить», – пишет Шаргунов в биографии своего любимого писателя. Это в полной мере можно отнести и к нему самому. Сергею также не прощают его свободу, отсутствие схематизма и предсказуемости.

Если отстраниться от конспирологических предположений некоторых, от попыток увидеть везде подвох и попытаться беспристрастно вчитаться в текст, то всё будет выглядеть совершенно иначе. Дебютная «поэма», через которую Сергея узнали, говорит о любви, безудержной страсти на грани смерти. Это испытание себя на возможность пройти по этой грани.

«Малыш» начинается с признания: «Локотков – а это я, я, и никто другой!» Это его локоть. Автор как бы сознательно приносит в жертву себя, свой статус, который вполне мог бы быть поднят и над схваткой и доводит свое положение практически до анекдотического.

Локоткову семнадцать лет. Он – «диджей», то есть человек без определенного рода занятий, из неопределившихся в жизни. Таких сейчас называют хипстерами. Он одет в «темно-синее английское пальто зловещего покроя», и этот его прикид можно вполне воспринять за игру на публику.

Поэма – «“сакральная история” моей ненормальной страсти» к роковой и многоопытной Полине. Они делали любовь, они делали «возню». Возились. Причем вовсе не безобидно. Один партнер должен был полностью поглотить другого. Ей нужна была жертва, жертвочка.

Она разыскивала куклу, игрушку. Подобную собачонке с бледно-розовым языком, которую герой посадил к себе на колени, придя к Полине на встречу за сто долларов. У самого Севы Локоткова был «длинный красный язык, который он иногда высовывает». Напомним, дверь ее квартиры, в которую ему приходится барабанить, алая. Этот цвет в «Малыше» играет важную роль. Кровь, которая бурлит и грозится взорваться фонтанами. Цвет подчеркивает именно ту границу жизни-смерти, по которой решился пройтись автор вместе со своим героем.

Полина – звериная опасность. Модная, в нее все влюблены, ее обступали толпы кавалеров. Полина – солнечная, посвященная Аполлону. Освобожденная, освобождающая. Кстати, имя ее происходит от французского «Поль», которое переводится как «маленький», «малыш». Ведь недаром Сергей пишет о ее родственности для героя, зеркальности. В них много похожестей. Так Сева был «поражен одинаковостью его с Полиной поведения», когда втайне наблюдал за тем, как она принимает душ.

Первая «возня» была продолжительной, и они уснули, «как Гензель и Грета в избушке Бабы-яги». Утром она захотела развести его на любовь – посадить на лопату и в печь. Так развертывалась «темная история» с темной Полиной. Она была готова к расстрелу, он отплясывал на «могильных плитах» – ступенях подъезда. Локотков сам подыгрывает Полине, прекращаясь в ее игрушку. Он будто решил проделать над собой эксперимент и полностью потерять себя, стать другим, куском глины, который настырно разминают в руках. Ему любопытно посмотреть, что из него насильственно вылепят и сможет ли при этом он сам остаться собой.

«Я давно уже не в ответе, я маршевая кукла, арлекин я», – бормотал Локотков Сева, сбегая за Полиной по черному эскалатору». Взлетает вверх к алой двери, погружается вниз – в черноту. Сам летит к ее дому-башне, стучит барабанщиком в алую дверь, и «в эту мелодию руки и двери вплелась судьба героя». Дверь отворилась, и он увидел ямочку левой щеки, которая летела к нему, «как пуля». Этакое подобие «русской рулетки»…

Первое знакомство со своей будущей хищницей произошло холодным мартом 1993-го. Это пограничный год для новейшей российской истории. Тогда юный Сева прочел в газете о задержании наркодилерши, преступницы. Совпадение, но тут же он наткнулся у подъезда на сверстника с бульдогом. Парень предупредил, что собака может наброситься, если смотреть ей в глаза. Если смотреть в глаза Полины, то можно окаменеть от любви…

В «Малыше» критик Валерия Пустовая выделяет именно образ Полины. Она пишет, что не может вспомнить ни одного «современного произведения, в котором писатель сумел бы так убедительно высветить в женщине объект поклонения и источник страданий (чаще она вялый статист в повести о мужских слабостях)» («Пораженцы и преображенцы»). Чем убедительнее этот образ, тем показательнее испытание, которое претерпевает герой. Он с первой строчки произведения знал, как его зовут, но дальше пошел процесс забывания себя, трансформация в малыша-игрушку.

При этом сам семнадцатилетний Локотков не был наивно-романтическим плюшевым персонажем. Он пылал духом вождизма. Автор пишет, что «он никогда не рассчитывал на людей и на людскую приязнь. Не ждал понимания. Убил в себе милого беллетриста – повалив, затоптал ногами». Он понимал о несовместимости идеала и реальности, знал, что все «черешни червивы».

Он – разный: «хамоватый и благовоспитанный, безопасный и опасный, бедный, богатый, нелепый, искусный…» Его вид «агрессивно-покорный». Он – «цветок зла, очарованный царевич».

Сам Локотков воспринимает отношения с Полиной, как войну. Ему также нужна была власть. Он также поцелуями коллекционировал девочек, «сажал на булавки». Еще в шесть лет он «патрулировал» со своей подружкой Аней дачный поселок, обклеивая его рукописными листовками «Вся власть нам!», «Мы утроим войну!», «Мы вас взорвем!». Он пылал «волей к насилию», ощущал себя в окружении врагов, с которыми нужно вести войну за власть в стране.

С другой же стороны – подчинение, бессознательная готовность бежать за ней, по любому зову, слушать и выполнять ее приказы. Вот в нем и боролись эти две стороны до необходимого ощущения равновесия акробата, до личного преображения. Скинуть с себя одежду, «кожу, мясо. А скелет выбросить на солнцепек». Похоронить себя прежнего, стать новым – Нелокотковым. Избавиться от восковой фигуры, от декадентской одежды. Он не становится мертвым, он умирает прежний, чтобы преобразиться. Это был его обряд инициации, так он становился новым, мужчиной. Возможно, страсть к Полине и заключалась в жажде узнать себя иного, преодолеть вождя, ведущего бой, и ощутить себя чуть ли не рабом, исполняющим любые приказы.

Когда Локотков ощутил себя куклой-арлекином, в первый раз появляется авторское «я», которое было лишь обозначено в первой строчке произведения. Это он – Сергей – чувствует, что его волосы стали как у куклы. Ему во сне мнится, что он «марширует во мраке, в постели». Он балансирует на грани перевоплощения.

Утром грызет яблочки, выкидывая огрызки в окно, и печатает «невинные стихи». Он пишет о себе: я «злобно вонзаю зубы в яблочную мякоть» – таков его марш за Полиной, за ее яблоком, в черную пустоту.

«Эй, Серега! Ты тут еще?» – в поэму и дальше периодически вторгается голос автора, его «я». Жив ли, не уснул, не потерял ли себя окончательно, перевоплотившись в навязанную роль…

Уже в финале, когда Сева Локотков отделался от своей страсти – взорвался и прежний превратился «в ничто, в воспоминание», – авторское «я» сливается с новым «волчьим Локотковым». Он перестал быть подростком, он вырос, прошел опасный обряд инициации. Перестал своей молодостью привлекать хищную Полину. Теперь ему надо из мертвого мальчика воскресать в мужчину. Так он обретает себя, свое имя, перестает быть подобием плюшевой игрушки с повадками полководца.

В повести «Как меня зовут?» во время записи телевизионного ток-шоу появляется молодой литератор Шаргунов. На галерке он сел выше всех, «прямил спину, выпячивал ура-плечи и мистично потирал брови». Он произнес пафосную и обрывчатую речь, начавшуюся с местоименного возгласа «Я!» и завершившуюся «революцией!» – и прыжком ушел. У того же Романа Сенчина хмурый литератор Роман Сенчин довольно часто эпизодически присутствует в произведениях. Мало авторского «я» – необходимо личное присутствие в тексте. Автор иронизирует над самим собой, нарочито выставляя себя в комичном свете.