Текст книги "Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия"

Прочитав этот кусок, я накидал в письме к Роману вопросы:

– Какие у тебя отношения с верой?

– Твой мир без Бога? Он богопокинут? Допускаешь ли возможность божественного вмешательства в мир? Может быть, через ощущение богопокинутости человек и скатывается, превращается в насекомое?

– В повести «Вперед и вверх» ты пишешь про крещение, как стал «воинствующим атеистом», выбросил крестик, а после стал завидовать верующим и читал жизнеописание Серафима Саровского. Таков и был твой путь? Как сейчас?

Роман ответил кратко: «Сложные вопросы ты задаешь. Целый роман надо писать, чтобы на них ответить. И то вряд ли. Грубо говоря, в последнее время ощущаю близость к тому пониманию веры и Бога, какую выражал в своих статьях и трактатах Лев Толстой. Хотя понимаю, что следовать его советам смертному почти невозможно. Про Серафима Саровского что-то не помню. Кажется, не писал про него. А может, и писал… Извини, что ничего не ответил по существу. Может быть, позже». Но и в этой краткости виден процесс, горнило сомнений еще не пройдено. Он всё еще задает вопросы в духе: «Чего вы хотите?»

Если Пустовая после повести «Конец сезона» и романа «Елтышевы» увидела нового Сенчина, то уфимец Игорь Фролов, наоборот, именно тогда окрестил его «люмпен-литератором» («Деревянные солдаты Романа Сенчина»), которого «не отпускает его прошлая судьба, а новая, которую он пытается строить, – не его». Фролов, как первоначально и Пустовая, категорически отказывает Сенчину в писательском даре, говоря, что его творчество «является абсолютным нулем художественности».

По мнению уфимского зоила, тайна Сенчина состоит в том, что он сам знает, что пишет очень плохо, у «него нет литературного слуха» (если знать только Сенчина-чужого, то в это вполне можно поверить). Его несчастье будто бы состоит в том, что он сам знает, что занимается не своим делом, становясь литературным чернорабочим, действующим по поговорке «терпение и труд всё перетрут»: «Он пишет, словно копает землю, – там не до творчества, там главное – продвинуться в длину, там считают вынутыми ведрами. И там не до радости, потому что копает человек не на свободу, а куда-то вглубь…» Куда?.. Фролов так и не понял. Сенчин достаточно скрытен, он не каждому открывается. Многим он подкидывает всевозможные обманки, а потом наблюдает, как те мечут громы и молнии по его поводу. В этом проявляется человеческая страстность, растапливающая прохладность и безразличие. Сенчин это как раз и провоцирует.

Здесь есть еще один момент, как писала Ирина Роднянская: «Для бойкого чтения Сенчин тягостен, обременителен, безутешителен» («Род атридов»). У него другой ритм, он не бежит с общим потоком, не пытается поспеть за инерцией. Возможно, в этом проявляется закваска историка, которым Роман всегда хотел стать. Он не обрел историческую профессию, но стал литератором-историком нашего настоящего, а может быть и его археологом. Здесь для него большой простор, ведь сейчас «маски, явный вымысел отходят на второй план» – сказал он в 2003 году в интервью Сергею Шаргунову (http://www.ng.ru/tendenc/2003-11-20/5_sechin.html), добавив, что этими мнимостями и имитациями все пресытились до тошноты.

С другой стороны, в этом также реализуется и другая потенциальная его ипостась – художника. В круг этих людей он был вхож в Минусинске, много о них пишет. Сам он очень похож на героя повести «Малая жизнь» Сергея, в котором всегда «жил наблюдатель». В чем-то Сенчин такой же художник с мольбертом, у которого «появилась идея сделать серию картин: одно и то же место, зафиксированное с определенной точки на протяжении нескольких месяцев». Эти одни и те же места в разное время и с разных ракурсов часто появляются в его прозе.

Да и кто сказал, что у Сенчина совсем нет художественности и только одна сплошная депрессуха? В той же «Малой жизни»: «И когда стоял, смотрел – кажется, ощущал, как земля тянется, шевелится. Словно очнувшаяся после долгой, глубокой спячки великанша; воздух наполнен ароматом ее дыхания, легкий дымок пара поднимается от ее разомлевшего тела. А вокруг – лучи молодого солнца, оттаявшие березки на склоне ближней сопки, и даже мох на крыше сарая, кажется, ожил, засветился малахитовыми камушками, рассыпанными по изъеденным дождями плахам… Да, сейчас бы сюда холст, палитру, и он сделает те несколько верных мазков…»

Опять же внешне Сенчин – это беспросветный «мрачняк». За ним закрепился такой имидж, и нельзя сказать, что Роман его не поддерживает. Человек в черном, вечно хмурый, кислый (как он сам о себе пишет). «С писателем Романом Сенчиным я познакомился на литературном семинаре в Липках в 2005 году. В составе небольшой группы литераторов я пришел к нему в номер, где Роман очень страдал с бодуна и лежал лицом вниз. Я сидел на подоконнике, разливал и тостовал. На третьем тосте Роман неожиданно засмеялся в подушку моей нехитрой остроте, поднялся с кровати и сипло сказал: “Я тоже выпью”. Он был в свитере и в черных брюках, в них, замечу, Сенчин ходит по сей день. При том что он безупречно аккуратен и вообще не имеет человеческих запахов. По-моему, Сенчин мумия», – написал Захар Прилепин в статье «Новейшая история. Новый реализм», как раз описывая свое первое впечатление от Романа (http://www.sobaka.ru/oldmagazine/glavnoe/11567). Роман и сам не скрывает своей мрачности: «Я человек, к своему сожалению, неразговорчивый, мрачноватый. Любые призывы растормошиться, войти в коллектив заставляют меня еще глубже зарыться в себя» («Свечение на болоте»).

У его героев практически отсутствуют волевые качества, они не способны на действие, поступок и вечно страдают от своей нереализованности и деградируют, забиваясь всё глубже и глубже в свою нору. Скатываются всё ниже и ниже по лестнице. Быт, обстоятельства заедают, привычки облепляют и становятся кожей героя, и из-за них он практически перестает чувствовать.

Всё так, да не так. Сенчин не так-то прост, иначе его действительно можно было бы обвинить в примитивизме, графомании и навсегда забыть. Он хмурится, чтобы начать улыбаться. Чтобы вслед за незабвенным БГ сказать: «Бог есть свет, и нет в нем никакой тьмы».

Не верите? Вот одна из относительно ранних его повестей «Малая жизнь». Сергей, молодой художник из Минусинска, приезжает жить в деревню Малая Коя в заброшенном доме. Постепенно обживается, пишет картины, у него завязываются романтические отношения с соседкой Надей, которая одна без мужа, погибшего по пьяни, воспитывает двоих детей. Иногда Сергей выбирается в город, но там попадает в прежний однотипный круговорот – напивается несколько дней с художниками и сильно помятый едет обратно в деревню.

В какой-то момент у него возникают сомнения в выбранном пути. Он представляет, что отношения с Надей – это исключительно удовлетворение животных потребностей, что вскоре он ее возненавидит, что нельзя разменивать свою жизнь на ежедневные мелочи, из которых состоит деревенский быт. Сергей преисполнен решимости бросить всё здесь, забить окна ставнями и бежать. Наверное, это было бы вполне ожидаемо. Читая Сенчина, действительно привыкаешь к подобным поступкам героев, которые становятся вполне предсказуемыми. Собственно, такова и наша реальность. И, скорее всего, Сергей сбежал бы, но его остановил ребенок. Старший сын Нади, который был всегда угрюм с ним, но тут попросил перетащить тяжеленные мешки, а потом показал кроликов. Дети часто появляются в финале произведений Сенчина – в «Елтышевых», в «Зоне затопления». И это всегда указание на возможность исправления всего, на преображение, которое в перспективе может случиться, на возможность иного пути, шанс будущего.

Сергей остается, и повесть превращается в одно из самых сильных и светлых произведений автора, которое завершается совершенно чудесным абзацем: «Он чувствовал, что снова приблизился к пропасти, и вот делает широкий, последний шаг… но вдруг оказалось, что там, впереди, – тоже опора, и он не падает, не летит вниз, а стоит на чем-то, его что-то держит. И пропасть исчезла, появилась дорога. Дорога – дальше и дальше, и по ней надо идти… Он оглядывается, он смотрит по сторонам, и там тоже дороги, петляющие, разбитые, со спусками и подъемами. Такие же, как и его… И Сергей толкнулся, готовясь сделать следующий шаг».

Один этот абзац перечеркивает всё наше знание о Сенчине. Он говорит, что впереди лишь иллюзия пропасти. Там опора. Нужно идти настойчиво, и тогда впереди появится дорога – пусть трудная, ухабистая, но только она может вывести вперед из дурной бесконечности круга, в который сам себя инерционно загоняет человек. Так малая жизнь маленького человека преображается в большую дорогу, на которой всегда что-то держит и не дает сорваться (кстати, подобный посыл присутствует и в финале повести «Вперед и вверх»).

Сергей, как герой, обретающий свой путь, у Сенчина не одинок. Таков же и начальник заброшенного аэропорта Шулин из повести «Полоса». В основу повести положен реальный случай, который чуть не обернулся катастрофой: 7 сентября 2010 года самолет Ту-154 совершил аварийную посадку в бывшем аэропорту поселка Ижма Республики Коми, который теперь, в годы тотальной оптимизации, свернулся до полузаброшенной вертолетной площадки. Прототипом героя повести Сергея Шулина стал реальный человек – Сергей Сотников, который все годы по своей инициативе следил за взлетно-посадочной полосой.

Шулин – последний начальник аэропорта, как и многие люди того времени, застрявший между двумя эпохами. Он приехал в поселок Временный по распределению в начале восьмидесятых, когда там всё развивалось, «всё было отлажено, отстроено, и казалось, что так и будет течь жизнь». Временный был основан в тридцатые годы, своим возникновением он обязан этапам заключенных. Постепенно поселок развивался, приобретал цивилизованный вид, здесь был открыт аэропорт. Временный почти дотянул до статуса города, и тут разверзлись девяностые…

Кстати, вопрос о своем будущем у Шулина не стоял еще в детстве. Это потом люди перестали понимать и воспринимать будущее, строить на него планы. Он знал, что станет летчиком, но медкомиссия стала на пути его небесной карьеры, поэтому он пошел в техники. Со временем Шулин превратился в своеобразного чудика «с пунктиком в голове». Он продолжал следить за своим хозяйством, даже когда оно, по сути, умерло.

Через год после переезда во Временный Шулину выделили квартиру. Женился, вскоре родилась дочь, потом сын. Жил «обыкновенной жизнью обыкновенных, как тогда говорили, советских людей. Без роскоши, но и без ощущения припертости к стене». Было понятное и прогнозируемое будущее, четкие ориентиры. Он знал, что так будет и впредь. В его воспоминаниях это время так и осталось светлым и счастливым.

Потом вся эта отлаженная и отстроенная жизнь разлетелась, «бахнула», всё стало проваливаться в «яму разрухи», хотя и было ощущение, что всё это временные трудности, которые пройдут, что всё восстановится и катастрофа не произойдет.

Но временные трудности становились постоянными. Бросить всё и уехать к детям не позволяло чувство стыда, поэтому и остался. Все годы разрухи Шулин защищал взлетную полосу, очищал ее от кустарника, даже когда аэропорт закрыли и оставили только вертолетную площадку, даже когда его самого перевели на договор. Пустое здание аэропорта наполнили призраки былых воспоминаний. Шулин считал, что «пусть уж могила, но не пустое место». За этой могилой он и ухаживал все годы. Пустота страшнее всего, она не дает шанса…

Позже, когда здесь приземлился пассажирский лайнер и была предотвращена большая трагедия, спасены десятки жизней, стали говорить про Шулина – «как знал». И действительно, через знание внерациональное, интуитивное, через твердую уверенность в необходимости стать на пути распада, катастрофы – произошло настоящее чудо.

Разруха – морок, то, что кажется реальностью, – на самом деле является иллюзией, которая обступает человека. Преодоление этого состояния – особое испытание на крепость, задача которого – не изменить предназначению, не попасть в сети пустоты.

«Разные времена родина наша переживала, и оказывалось, что прав тот был, кто сберегал», – сказал начальник авиаотряда на своих про́водах на пенсию собравшимся коллегам, которые в годы, когда шло развитие, осваивали пространство, делали его «не медвежьим» (к слову, упоминание об этих «медвежьих углах» появляется и в романе «Зона затопления»). Вот и теперь остается только надежда на возрождение.

«Цели у людей никакой. Одна цель – охранять свою ограду, пополнять припасы в погребе и холодильнике, а что вокруг, – никого не волнует», – рассуждал Шулин, отправляясь на встречу с премьер-министром. Он вышел за пределы своей личной ограды. Ему повезло – как, собственно, везет и альтер эго Сенчина в других его произведениях, когда им удается выбраться из норы, из замкнутости.

«Что будет с территорией, на которой никто не останется?» – задается Шулин вопросом во время поездки в Москву. Ведь пустота разрастается повсеместно, в том числе потому, что люди не видят цели, не видят смысла во всем, что делается не из прагматических соображений. Но страна тоже продолжает жить во многом в той логике, которая была навязана ей в девяностые: смотреть на всё с точки зрения выгоды, рентабельности. А ведь в рамках этой логики такая страна, как Россия, попросту неконкурентоспособна. В этой логике ее необходимо оптимизировать: аэропорт свести к вертолетной площадке, которая тоже вскоре будет не нужна, ведь рано или поздно в поселке Временный иссякнет жизнь.

Шулин наблюдает исход людей (такой же насильственный исход идет и в «Зоне затопления»). Пока они прибывают во Временный из северных поселений, но вскоре начнут уходить и отсюда, а место поселений займут вахтовые поселки. Этот процесс не остановить действиями одного человека. Нужна общая воля общества, которое должно преодолеть пустоту, обрести цель, выйти, как Шулин, за пределы своей ограды или в пределах ограды и останется, пока не ляжет в ней под землю.

Что бы ни говорили о мрачной прозе Сенчина, наполненной безнадегой, но в ней всегда есть свет. Он оставляет возможность чуда. Это как в пасмурную погоду с беспросветно темным небом надо сохранять знание о том, что над тучами – солнце. Погружаясь в глубины безнадеги и увлекая за собой читателя, Сенчин, так или иначе, намечает выход: преодолевать пустоту, упрямо карабкаться из ее ямы. Сталкиваясь с ситуацией обреченности, он пытается спровоцировать крик протеста, ведь здесь всё просто: либо ты борешься, либо свыкаешься с обстоятельствами и начинаешь влачить существование тени. Показывая обволакивающую современного человека пустоту, писатель надеется мобилизовать его на борьбу с ней, встряхнуть, растормошить.

Повесть «Полоса» во многом перекликается с рассказом Федора Абрамова «Сказание о великом коммунаре», который был написан в 1979 году.

Третий год во всей округе августовские утренние холода убивают урожаи. Только в одном сельсовете нет с этим проблем – там еще до революции крестьянин по имени Сила Иванович сорок лет осушал болото, поэтому сейчас до деревни не доходят заморозки. Его считали чудо-богатырем, колдуном, чокнутым. Но этот человек, упорно проделывавший совершенно не понятный окружающим труд, в итоге своими малыми делами, у которых имелась большая цель, совершил чудо – «север от деревни отогнал». Сменил ход времен года, и после, через много десятилетий, вокруг его деревни всё цветет и зеленеет, когда в других местах после утренников наступила практически осень. Раньше через это болото шел холод, по нему, «как по трубе хлынет стужа на деревню. Всё сжигало, всё убивало». Вот поэтому крестьянин и сооружал сорок лет преграду на пути этой смертоносной разрушительной силы. Это было его библейское хождение по пустыне.

Абрамовский Сила Игнатьевич совершал добровольный подвиг в миру, для которого он, как в былые времена христианский анахорет, чужой, изгой. Каждый день подвижник проделывал свое восхождение на Голгофу: «Как грешник, по деревне-то идет». Его труд превращается в определенное литургическое действо, совершаемое праведником, становится его актом коммуникации с Богом. «Лопатой крещусь каждый день с утра до вечера. Вот моя молитва Богу», – говорил Сила. Его малые дела сродни подвигам святого. Да и сам крестьянин воспринимал свое дело жизни не как простую механистическую работу, смысл которой в настоящем совершенно неочевиден. Для него это сражение, брань с чертями, война с болотом. Когда этот воин выходил на свою битву, стихали бои между красными и белыми, все ждали, когда он пройдет, – потому как его личное малое дело становилось более глобальным и важным, чем их распря. Его лопата становилась многим больше и важнее, чем их меч.

Умер он тоже на болоте в своем труде-подвиге, с которым сросся. Стал легендарной личностью, богатырем, поднявшимся на грандиозное дело, «всем богам и всем чертям вызов бросил». В этом и есть русское богатырство: через малое совершающее большое дело. Чудо, которое создается из обычных, но не вписанных в общую логику поступков, и в итоге производит дело космических масштабов.

Это дело и нужно для русского мира, про который Федор Абрамов пишет, что его «бульдозером не своротишь». Ведь как ни бросал клич по деревне крестьянин Сила, никто на него не откликнулся, не помог. Почитание также приходит к нему лишь после смерти, когда стали являться его чудеса: «Не любили, не любили его при жизни, это уж после его стали добрым словом вспоминать».

Шулин и Сила Игнатьевич – это один и тот же тип отечественного героя, презревшего настоящее, не боявшегося стать для окружающих чудаковатым фриком ради будущего, которое он бессознательно ощущает и приход которого подготавливает. Этот герой исправляет мир, преображает его, подготавливает для принятия чуда. Подобная перспектива вполне может открыться и для художника Сергея из «Малой жизни».

Пластмассовый мир победил

В 2005 году Сенчин написал очерк «Среди зараженной логикой мира…» о событиях десятилетней давности – вернее, о герое потерянного поколения, его поколения. В названии читается строчка из песни «Гражданской обороны» – кого же еще? Аллюзиями песен этой группы наполнен и роман «Лед под ногами», который сам автор особенно ценит. Главный герой «Льда» Чащин – это, по сути, Ваня Бурковский, Мышь, которому посвящен очерк. О нем Роман рассказывает с особой нежностью.

Но вначале о поколении, ведь Ваня-Мышь всё время повторял, что его время уже прошло. Роман Сенчин пишет: «Вообще с годами я заметил, что люди, родившиеся в начале 70-х годов, которым в переломный 91-й было семнадцать – двадцать лет, очень редко встречаются среди успешных творческих фигур. Даже “поколение пепси” обогнало нынешних тридцатилетних в литературе, и в кино, и в живописи, и в театре. Да и среди бизнесменов, политиков тридцатилетних очень немного в отличие от тех, кому лет двадцать пять (т. е. сформировавшихся уже после 91-го года, в другом мире). Чем это объяснить? Помните шквал фильмов конца 80-х о молодежи? “Курьер”, “Маленькая Вера”, “Ночной экипаж”, “Роковая ошибка”, “Соблазн”, “Взломщик”, “Трагедия в стиле рок”. Во всех этих фильмах молодежь показана безвольной, неприкаянной, без будущего, редкие попытки героев (антигероев?) что-то сделать заканчивались неудачей или гибелью их или их близких. Эти фильмы отражали происходящее в жизни, они создали портрет поколения, и одним из таких типажей для меня был и остается Иван Бурковский».

Поколение с большой энергией, жаждой дела оказалось в трудном положении. Вхождение его в большую взрослую жизнь совпало с тем моментом, когда в этой самой жизни произошел трагический разлом. Отсюда нереализованность, падение в провал. Тот же Иван довел до конца единственное дело, от которого он не отступился и не испугался, – задушил себя телефонным проводом, сидя в кресле. Мышь забился в свою нору-кресло и накинул на шею телефонный провод. А перед тем, заявив, что мог бы стать великим художником, начал крушить свои картины. Иван-Мышь протестует против навязанной логики мира и говорит, что «в дерьмо мы все превращаемся».

Как пишет Сенчин, в свои двадцать лет Бурковский умер стариком: он «устал видеть жизнь, не умея закрывать глаз, обманываться; он не видел на горизонте спасительных миражей, что помогают (заставляют) двигаться дальше, преодолевая день за днем… Он чувствовал в себе громадные силы, но ничего стоящего сделать не мог», «ничего у него не было впереди».

В этом заключается квинтэссенция реализма самого Сенчина – в неумении закрывать глаза, обманываться, цепляться за миражи. В этом реализме сам автор как будто сохраняет свою подростковость, не поддается логике мира, не погружается в тенета привычки, не становится насекомым.

Поколение Ивана попало в ситуацию неопределенности, что сделало их неудачниками. Но они подорвали логику пресного мира: «Без таких людей мир был бы совершенно одноцветен и пресен. Слишком логичен». Аутсайдеры приносят себя в жертву, раскрашивая мир (иногда своей кровью). «Поколение БМП» (без меня победили или без меня поделили)? В этом есть что-то от Чацкого…

Буквально перед выходом в свет «Льда под ногами» Роман Сенчин опубликовал уже упомянутую статью «Не стать насекомым». В ней он изложил центральное настроение и своего романа: «Еще два-три года назад я был уверен: вот пришло в литературу новое поколение – поколение двадцатилетних, – и сейчас начнется. Эти ребята писали мощно, ярко, откровенно, в хорошем смысле нелитературно; казалось, их вещи способны вернуть слову вес и ценность, подарят нам новых героев, героев активных, живых, стремящихся изменить мир. Повеяло новыми шестидесятниками…»

Однако период больших ожиданий быстро сошел на нет: «Перелома всё не наступает. И, кажется, благоприятный момент упущен. После череды громких дебютов двадцатилетние или замолчали, или, что хуже, стали писать традиционно».

Это явление Сенчин обозначил как «привыкание к жизни». То, что мы еще недавно обозначали эпитетом «новый», уже вошло в привычку, еще немного – и станет дряхлым, ветхим, каким-то заскорузлым недоразумением. Как Бурковский стал в свои двадцать умирающим ветхим стариком.

Схожим образом рассуждал гончаровский Обломов о Судьбинском: «Увяз, любезный друг, по уши увяз, – думал Обломов, провожая его глазами. – И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства – зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелиться в нем многое, многое…» Привыкание к жизни равносильно увязанию в ней, когда атрофируются органы чувств, когда вместо живой жизни человек начинает подчинять себя всевозможным обманкам.

«Люди, из поколения в поколение, проходят период бунта, а затем становятся теми, против кого направлен бунт следующих», – пишет Роман. Вместо прорыва, бунта, протеста – «привыкание к жизни». Вместо удивления и радости, страсти и тоски по жизни начнется унылое инерционно-конъюнктурное движение, приспособление к ритму механистического существования. Восторженные романтики постепенно эволюционируют в Ионычей: ведь они не просто привыкают, но и соглашаются во всем с жизнью, не прикладывают никаких сил для противодействия ее течению.

Юношеский максимализм естественным образом сменяется пониманием, что ты сам ничем не отличаешься от всех прочих, кого еще недавно называл «зомби». Бунт, клокочущий внутри, но так и не вырвавшийся наружу, затухает, оставляя колоссальную внутреннюю травму, которая рано или поздно вырвется наружу. Начинается вялотекущая «обычная жизнь обычных людей», увязание в «уютной тине». Без больших задач и наивно-романтических мечтаний пропадает вдохновение, а «без чего-то большого даже самая обустроенная жизнь очень быстро превратится в отвратительную преснятину» и начинается «охлаждение». Наступает тотальная «зима». Под ногами оказывается лед, а в финале одноименного рассказа вырастает сугроб. Причем дыхание холода ощущает не только Сенчин. У Германа Садулаева много говорится о возвращении ледникового периода, а настоящее воспринимается как катящийся снежный ком, к которому всё прилипает. Проекции дантовского ледяного озера Коцит…

Главный герой романа Денис Валерьевич Чащин некогда считал себя рок-музыкантом, с рок-культурой собирался связать свою жизнь. Приехал из Сибири, жил в двух столицах. После стал работать в редакции журнала своего друга. Журнал предназначался в качестве площадки для раскрутки одаренных музыкантов, но со временем превратился исключительно в бизнес. Повествование ведется от третьего лица, автора с героем роднит только отчество. Эпизодически, в стиле Эльдара Рязанова, в романе появляется молодой прозаик Роман Сенчин.

Большое разочарование постигло Чащина, когда он в выборную кампанию Ельцина увидел навязчивые концерты в стиле «Голосуй или проиграешь», в которых участвовали его кумиры. Тогда для него стало очевидно, что «рок-музыканты меняют протест на присягу. Клеймят одну форму власти, славя другую… Рок окончательно покидал подполье и становился государственной музыкой». Редкое исключение последних стойких адептов этой культуры – группа «Гражданская оборона».

Чувство злости, что «рок погиб», дало герою на какое-то время творческий импульс, «заряд злости», мысль о возможной альтернативе: «Доказать, что есть другие люди с другими песнями; что он, рок-музыкант Дэн Чащин, другой – не из “Голосуй или проиграешь”. Настоящий». Заряда ему хватило на два года, потом началась «пустота». Разочарованный, он собрался уехать к себе восвояси в Красноярский край, но случайно встретил друга, бывшего музыкального обозревателя Игоря, который и пригласил на работу в редакцию.

Работая в его фирме, Денис зажил спокойной, размеренной жизнью: «Шесть лет жил почти без воспоминаний, без ностальгии». Утром на работу, вечером с работы, поспешая, дабы не пропустить «Лучшие бои Майка Тайсона» по ящику. Пиво, телевизор, компьютер – эти предметы в календаре приобретают практически мистический смысл, культовое значение, на них завязаны многие обряды, ритуалы, которые изо дня в день совершает герой. Создав вокруг себя скорлупу, где любые жизненные проявления черствеют, вакуум без воспоминаний, он, как чеховский Ионыч, включился в автоматическую механистическую жизнь, где всё по расписанию, все действия заранее спрогнозированы и не приносят какой-то радости и восторга. Подробное описание этого инерционного бытия героя особенно удается Сенчину, он его будто смакует.

Размеренная жизнь «без божества, без вдохновенья» меняет до неузнаваемости, ломает людей, производит штампованные судьбы. К примеру, еще один друг Чащина – Макс. В строительном училище он был «симпатичный, тонкокостный, культурный; матерился неумело и мало». Но с того времени с ним произошли радикальные изменения. Внешне он «полысел, пополнел, стал словно бы ниже ростом». Да и судьба, типичная для девяностых, не оставила и налета культурности: бизнес купи-продай, терки с бандитами, два года отсидел за мошенничество.

Разительные перемены повсюду: парень, певший песню Егора Летова «Моя оборона» в переходе, был прикидом похож на Чащина в прежние годы, но пел «по-эстрадному». Девушка рядом с ним в доли секунды меняет «приветливую улыбку на жадную». Человек, не сопротивляясь, превращается в насекомое.

Всё изменилось, когда приехал с гитарой Димыч, друг детства, с которым они открыли рок, вместе мечтали, боролись, пробивались. Его приезд взорвал привычный календарь Чащина, вместе с ним обозначилась попытка протеста против скорлупы благополучного пластмассового мира. Благодаря Димычу на Чащина хлынул поток воспоминаний, от которых он долгое время старательно оборонялся. Вспомнил свою прошлую жизнь, которая была отдана совсем иной системе ценностей.

Димыч – фотоснимок из того прошлого, с которым Денис практически полностью завязал, курьез, напомнивший о «глупом, бесполезном, опасном вчера». Друг из прошлого предлагает альтернативу – «давай возродимся». Уговаривает реанимировать группу. Постепенно непроницаемый кокон стал терять герметичность, давать течь. Одеяло жизни встряхнулось, сбросив с себя излишнюю пыль.

Димыч говорит об иллюзорности этого пластмассового мира. По его словам, снова вернулась мода на панк, на протест, «снова бурление, недовольство» после девяностых годов, превративших жизнь в болото. Он знакомит Дениса с Патриотическим союзом молодежи, организацией, близкой к партии «Родина», когда она еще была в фаворе. Целями Союза объявлялись «революционные перемены путем объединения молодой протестной интеллигенции». В руководителе легко угадывается Сергей Шаргунов.

Однако чуть позже выясняется, что к революции серьезно никто и не призывает, а всё это просто агитационно-пропагандистская риторика. Единственная цель – имитация протеста, политические дивиденды на модных настроениях. Патриотический союз всё более бюрократизировался, собирал для массовки на демонстрацию студентов по 300 рублей.

Романтика, справедливость, протест – только внешний покров. Настоящие же цели всего этого довольно прагматичны: преодоление маргинального существования, стремление найти и занять свое место в элите. Вписаться в жизнь, привыкнуть к ней. Всё, так или иначе, движется в сторону постыдной акции «Голосуй или проиграешь».

Послесловием к финалу романа могли бы стать строки из песни Виктора Цоя: «Ты мог быть героем, но…». После чего можно под занавес произнести всё тот же самый диагноз: «Пластмассовый мир победил».

Денис призывает своего друга повзрослеть, отказавшись от всех романтических детских представлений: «В двадцать лет это нормально. Игры… Но мы-то взрослые люди с тобой, над нами смеются просто…» В его словах обозначается резкая оппозиция между жизнью «по-настоящему» и «нормально». Юношеский максимализм «или – или» преодолен, человек становится прохладным ко всему и погружается в стихию компромиссов, чичиковского «ни то ни сё». Хочет жить нормальной жизнью, как большинство, и это желание затмевает всё остальное.

Уходя на ночь глядя, Димыч бросил сакраментальную фразу: «Честно скажу, тяжело мне было с тобой. Как, знаешь… ну, ощущение, что с мертвым рядом. Как с зомби… Ведь ты другим был совсем. Горел, примером был… А стал…» Ушел, пообещав: «Я вам всем буду лед под ногами!»

С уходом прошлого вместе с Димычем, с погасшей надеждой на возрождение в Чащина проникла «мертвая тишина и бездвижность». Он превратился в полный ноль, переставший осознавать ситуацию, а то и жить: «Пытался понять, что случилось, но уже не успел». Стал сугробом.