Текст книги "Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия"

Глава вторая
Айсберг «Сергей Шаргунов»

Русские мальчики

Шаргунов шел первым. Конечно, Роман Сенчин писал и публиковался еще в девяностые, но первым о себе, о новой литературе заявил Сергей.

Это была заявка на свой путь. Он не впал в инерцию, не пошел по проторенному пути. Всякий раз бросался на амбразуру, и неудачи, синяки не пресекали этих его попыток, не ломали его бесстрашие. Он стал первым в литературе человеком формации XXI века.

Помню дерзкого двадцатилетнего парня, который в начале нулевых с экрана телевизора заявил, что свою премию «Дебют», полученную за повесть «Малыш наказан», отдаст Эдуарду Лимонову, находившемуся тогда в саратовском СИЗО. Параллельно я наткнулся на манифесты Шаргунова, на его колонку в «Независимой газете» под знаковым заглавием «Свежая кровь», слушал его яростные выступления с трибуны. Ладно бы Серебряный век, но сейчас, в наше время увядшей литературы гербариев, разве возможно такое! Профанация! Выскочка и мажор – поставил тогда я, бесхитростный провинциальный парень, клеймо и с этим априорным кистенем набросился на его повесть «Ура!», полностью соединив автора с героем и сделав предсказуемые выводы. Он умеет раздражать. Он сам – раздражитель.

Уже заявление о передаче премии Лимонову, прозвучавшее в передаче «Графоман» на канале «Культура», которую вел Александр Шаталов, вызвало раздражение у многих. Вот как, например, в журнале «Знамя» комментировала этот поступок Шаргунова критик Мария Ремизова: «На вручении Шаргунов произнес прочувствованный спич о писателях, томящихся в застенках, и объявил о передаче причитающихся ему денег Эдуарду Лимонову (опередив, таким образом, на этой стезе г-на Проханова на целый корпус, хотя шума, естественно, было гораздо меньше). Стоит отметить, что у Шаргунова оснований к подобному жесту было, пожалуй, все-таки больше, чем у автора “Гексогена”: Проханов только манифестировал свою и так известную оппозиционность, Шаргунов же (помимо любых иных мотивов) в прямом смысле отдавал долг. Поскольку “Малыш” – вещь в существе своем эпигонская и автор ее отчетливо (хотя нельзя исключать, что и безотчетно) изо всех сил стремился подражать конкретно Эдуарду Лимонову» (http://magazines.russ.ru/znamia/2003/12/remizova.html). Для Ремизовой проза «молодого дарования» – «вялая» и «мало чем примечательная». Она делает акцент на подражательности, не замечая преемственности, а это совершенно разные вещи.

Сам Сергей этот свой премиальный поступок описывает в повести «Ура!»: «Когда я получил однажды премию, общенациональную, и, не взяв ее, деньги отдал сидящему в тюрьме детскому писателю Савенко… Тогда все реагировали по-разному. Но никто мой шаг не одобрил. Буржуйка с волосами-паклей прозудела: “Я бы платье себе купила, я уже присмотрела одно в магазине!” (Далее последовало неизвестное мне имя магазина.) А студентик с обкусанными ногтями вытаращил глаза. “Ну и дурак, – знойно болтала пенсионерка над сковородкой подгорелых блинков. – Такой капитал…” Вот была реакция разных слоев общества». Откровенно мещанская реакция.

Сразу скажем, что определение Лимонова-Савенко детским писателем – это, конечно же, не снижение его планки, не сатира-юмор. «Детский» – это высший комплимент Шаргунова. С одной стороны, писатель, достигший чистого, детского, чувственного восприятия жизни. А с другой – пишущий для таких же, как Шаргунов, «детей» с широко открытыми дерзкими пытливыми глазами, для поколения нового мира, избавленного от пороков старчества.

Дурак. Совершенно другой, не такой, как все. А между тем поступок молодого парня был на тот момент уникальным, на него мало кто был способен из литсообщества, которое давно утратило волю к смелому жесту. Мало того: поступок был искренний и совершенно естественный, в нем не было потуг самопиара, в котором его упрекают незатейливые умы. Кстати, через пятнадцать лет, придя в Госдуму, Шаргунов начал совершать аналогичные поступки: заступаться за конкретных людей, живущих в глуши и никому, казалось бы, не нужных..

Сергей всегда противопоставляет себя любой инерции, любому шаблону. Он не двинулся по проторенному пути. В какой-то момент нарочито практически повторил притчу о блудном сыне. Не пошел за отцом-священнослужителем, чтобы прийти в жизнь самому, с собственным уникальным опытом.

«Его усилия были в основном молитвенные. Конечно, я в детстве алтарничал, ходил со свечой впереди крестного хода. Взаимоотношения у нас таковы, какие и должны быть у любящих друг друга родных людей. Отец помогает мне с моим сыном Ваней. Но я же не отпрыск пекаря или ювелира. Стать священником – глубокий и серьезный выбор. На всю жизнь. Отец шел к этому долго, через опыты. Он достаточно мудр, чтобы знать простое и сложное: каждому своя дорога», – рассказал Сергей о взаимоотношениях с отцом Александром Шаргуновым в интервью «Политическому журналу».

В интервью журналу «Фома» он говорил о своей детской уверенности, что станет священником: «Я уже с четырех лет начал прислуживать в алтаре. Помню, как владыка Киприан (Зернов; архиепископ Берлинский и Среднеевропейский, почетный настоятель Московского Скорбященского храма на Ордынке. – А. Р.) вверял мне старинное окованное Евангелие размером с мое туловище, и я его держал. Я был уверен, что стану священником, когда вырасту, и даже играл в священника. Из-за этого тоже возникали всякие коллизии. Как-то раз папа очень на меня рассердился: к нам пришел какой-то гость, а я вдруг начал бегать, размахивая часами на цепочке, как кадилом, а потом взял мамин платок и стал трясти им, как платом над чашей. Папа, конечно, выставил меня вон» (http://foma.ru/litsemerie-huzhe-lyuboy-brani.html).

В России литература тесно связана с церковной кафедрой, вышла из храма. Сам Сергей шел к Церкви через свои личные опыты. Он сознательно как бы отходил в сторону от нее, чтобы потом прийти, подчиняясь внутреннему неизбывному зову и притяжению.

В свое время у меня самого было что-то подобное: в студенческие годы я буквально бежал с обряда крещения, потому что пришел на него не сам, привели родственники, записали без моего ведома. Бежал, чтобы через несколько лет прийти уже самому, к тому же батюшке и в тот же храм.

Сергей не разливает в своих произведениях чрезмерного елея. Наоборот, пытается проверить веру «на зубок». Ваня Соколов – герой шаргуновской повести «Чародей» – «скучал всякий раз, едва заходил в церковь», «про Бога он не знал ничего». В «Книге без фотографий» слесарь, пришедший чинить что-то в ванной, увидев, как маленький Сергей играет, сказал: «В попа играешь!» Слесарь рассказал, что раньше тоже ходил в церковь вместе с матерью, но потом посмотрел передачу и стал присматриваться, «что за люди там, старые и глупые, да те, кто с них деньги тянет, и до свидания. Спасибо, наелся!».

Слова эти напугали героя. Абзацем выше он писал, что любил торжественность храма, где служил его отец, и дома продолжал играть в священника. После сам стал служить алтарником. Далее пишет, что к «двенадцати мне стало скучно в храме». Хотелось приключений, например, нападения сатанистов, от которых он всех спасет. Описывает случай, когда неизвестный человек украл в храме икону и с ней убежал, за ним Сергей. Догнал, но ничего не мог поделать со взрослым мужчиной, тот просто побежал дальше. Так героического поступка не получилось, вместо этого возвращался с чувством стыда, будто это он вор.

За скукой пришло равнодушие. Это чувство он уловил, когда вместе со всеми стал прикладываться к мироточащей иконе святителя Николая. Потом были многочисленные поездки по монастырям, святым местам, но при этом сам «оставался безучастен». Это равнодушие могло бы закрепиться окончательно, так довольно часто бывает, но…

В самые бунтарские годы, в семнадцать лет, Сергей участвовал в пасхальном крестном ходе. Он шел и думал: «Похристосуюсь пару раз, потом выйду и покурю». Но никуда не вышел и слился с общей радостью празднования, «как будто притянуло к оголенному проводу». Он не устраивал «опыты» по принципу Достоевского – «вера моя через горнило сомнений прошла», – но всегда чувствовал реальность этого «оголенного провода».

В раннем рассказе «По дороге в Пермь» храм соседствует с колонией заключенных: «Храм не простой, одна из стен его ограды – кирпичная стена зоны, сверху увитая колючей проволокой». Зона ограничивает храм: нельзя подниматься на колокольню, чтобы с нее не увидеть, что делается в том мире. Так совмещаются посю– и потусторонний миры. Два мира, у которых одна общая стена. Там вертухай на вышке и зеки, идущие строем. Здесь – мальчик-дурачок, который из-за храма «приносит полную лопату темного жидкого дерьма». Автору-рассказчику четырнадцать. Вся эта картина вполне могла бы стать поводом для гневного обличения Церкви, на нее и за меньшее набрасываются, но не стала. А ведь такие большие искушения зацепиться за эту лопату дерьма, за колючку, за запрещенную колокольню и сделать из этого обобщающий символ… Но даже в четырнадцать лет понятно, что всё это соблазны-искушения, которые своей очевидностью норовят заслонить истинную суть, оболгать. Сергей учится отделять настоящее от ложного, подменного.

В рассказе «Скандал» герой приезжает на родину предков. У самых стен монастыря мужичок тараторит: «Бога нет, Бога нет, Бога нет». Сергей пишет: «Хула на Бога заменяла ему радость солнечного света». Смысл, свет может быть даже и в отрицании. Этот «круглый ухмылистый мужичок» – типичный пример рассуждений многих о Церкви. По его словам, попы в церкви картоху хранят, а деревянная часовенка – сауна. Так и у нас считают многие просвещенные головы.

Внешне этот путь через опыты может восприниматься совершенно непонятным. Можно выхватить лопату с дерьмом и сделать на ее основе далеко идущие выводы. Или другой случай: после подписания Сергеем обращения в защиту «Пусси Райот» протоиерей Владимир Переслегин обвинил его в «личном атеизме». Переслегин писал, что «для верующего совершенное Pussy Riot духовное преступление хуже убийства».

Свое открытое письмо Сергею он заключил словами: «Только публичный отзыв своей подписи до суда над кощунницами выкинул бы тебя из идущего в ад поезда. Бежать же вслед за ним и кричать: я там не еду – нечестно и глупо. В этом поезде тебе продали место, и ты в нем едешь: на боковой полке или в отдельном купе – не имеет значения. Пока ты не сделаешь этого – ты мой личный враг».

Напомним: летом 2012 года появилось обращение деятелей культуры по поводу суда над девицами из группы «Пусси Райот», решившими поплясать на алтаре в главном московском храме. Подписавшиеся считали, что девушки не совершили уголовного преступления, что их действия не подпадают под статьи Уголовного кодекса, поэтому их процесс компрометирует российскую судебную систему. В письме обращалось внимание и на то, что две девушки – молодые мамы. Подписал его и Сергей Шаргунов. После ему пришлось объясниться, излагая свою точку зрения на этот счет. Выходку в храме он назвал «свинством», причем «конформистским, вписанным в модный тренд наездов исключительно на Православие. Это такое дозированное богоборчество с оглядкой на “международное мнение” и оставлением за скобками любых других религий». При этом уголовное преследование девиц и заключение их в тюрьму он назвал неадекватной мерой, которая переводит их в разряд мучениц.

«Их поступок мне отвратителен, но он не для тюрьмы», – писал Сергей. По его мнению, «неадекватная репрессивность нынешнего государства – угроза для всех». Поэтому он и перечисляет в своем ответе всех неадекватно преследуемых, за кого он был бы готов подписаться.

В этом случае Шаргунов вновь продемонстрировал свою особую неконъюнктурную позицию – свой путь, который не вписывается в шаблонную логику. При этом и тогда, и позже он выступал против не выходивших из моды атак на Православие. К примеру, Ксения Собчак рядится для передового журнала в облачения православного священника и делает зверское выражение лица. Она не чувствует свою сопричастность с тысячелетней отечественной культурой, ей до этого дела нет. В ней она ощущает себя хозяйкой по праву приватизации – и по этому праву готова переоборудовать в ней всё на своей вкус. Ее так и тянет выкинуть в отношении Церкви какой-нибудь прикол в духе похабных карикатур французского журнала.

«Одна мишень – вера русского большинства», – написал по этому поводу Сергей. Он пишет о том, что сейчас Церковь – «мощный аллерген», отсюда и многочисленные нападки на нее.

Аналогичный свой путь у него и в политике, но об этом чуть позже и подробнее.

Сергей – симфоническая личность, бегающая крайностей и односторонностей, узости и неполноты. Он изначально стал совмещать в себе идеализм и реализм. Он говорит о совершенно простых и понятных вещах, о которых во «взрослом» обществе вроде как и говорить уже не принято. В Госдуму он шел, чтобы «милость к падшим призывать». Часто говорит, например, о добротолюбии, отзывчивости, совести, которые вполне, по его мнению, могут стать национальной облагораживающей идеей. Причем всё это вовсе не поток пафосных славословий. В своем сборнике «Битва за воздух свободы» он пишет: «Я призываю к смягчению нравов. И утверждаю: смягчение нравов в современной России – и есть национальная идея. Смягчение нравов вызовет смысловой рывок, преодолевающий тщетность бытия и дискриминацию людей».

Это не то «смягчение нравов», к которому призывает прогрессивная общественность. По Шаргунову, оно необходимо, чтобы преодолеть процессы отчуждения, разобщенности, которыми преисполнено общество. Внутренняя идеология страны, по его мнению, должна формулироваться как «добро, человечность, “теплые ценности”, человек человеку – друг, товарищ, брат». Возвращение человеческого братства вместо хаотизированных индивидуумов, впитавших идеологию «человек человеку – волк». Необходимо преодолевать вирус отчуждения между людьми.

Он за перерождение народа, за смену элит, за всероссийский кадровый призыв. Всё для того, чтобы «преодолеть отчуждение человека, народа от государства».

Его позиция – правда, «по чеснаку»: «Оставь надежду всяк сюда входящий – “по чеснаку” так должен звучать лозунг входящего в сей бренный мир. А литература живет “по чеснаку”, подлинно и глубоко, отчаянно, без иллюзий и компромисса. Но есть и другая, быть может, более локальная правда. Правда выживания, коли уж родился. Правда воспитания детишек. Правда строительства своей личности. Правда, скажу резко, косметологии, приукрашивания мира, той романтики, без которой жизнь – дрянной полусон в полумгле. Искусство имеет право быть искусственным и не может не быть таковым, иначе – скучно. Сегодня негативизм попросту скучен. От скуки надо двигаться к интересному. Героическое – заводит! Литература бесконечна, но и зависима от времени. Высший дух – презреть время. Если героя нет, его надо придумать», – рассуждали мы с Сергеем о предчувствии героя на страницах «Литературной России» (http://www.litrossia.ru/archive/item/4118-oldarchive). Это «по чеснаку» – вообще поколенческий лозунг, он – признак новой формации XXI века.

В свое время Валерия Пустовая сравнивала юного Шаргунова с самим Освальдом Шпенглером. Сравнение напрашивающееся: один известил всех о «Закате Европы», другой – выступил трибуном нового в России, насыщения ее свежей кровью. «В Сергее Шаргунове пишет молодость, а не литература», – писала Пустовая («Манифест новой жизни»). Его повесть «Ура!» она характеризует не литературным произведением, а «манифестом жизни». Это «голос крови», «зов будущего». Он «культивирует жизнеспособность и жизнь-деятельность». Говоря о Сергее, критик тоже переходит на лозунговость: «Шаргунов, новая русская кровь, уже чувствует в себе новую русскую душу». Вопрос даже не в текстах, а в личности, которая делается первичной, которая сама становится персонифицированным художественным произведением.

Он стал первым вестником нового: «Станет ли Шаргунов первым среди писателей новой культуры – неизвестно, однако он уже стал первым – вестником этой культуры, ее предощутителем», – пишет Роман Сенчин. Он называет Шаргунова «литературной конницей, за которой идет, взрыхляя почву, тяжелая техника». Пустовая писала, что и «новый реализм», который открывает Шаргунов, – это «дорога, а не граница» («Пораженцы и преображенцы»). Этой литературе свойственно преодоление любой ограниченности. Шаргунов – «воплощение поколенческой энергии преодоления. Он взрывает, опротестовывает современные реалии – возможностью их преображения». Он – сгусток этой энергии.

«Шаргунов, я считаю, создан для того, чтобы рубить сплеча, стилистические же изыски и эзопов язык не для него», – писал Сенчин, также подчеркивая его энергичность. По этой своей энергетике Сергей во многом родственен Захару Прилепину, который также являет собой концентрированную энергию действия.

С другой стороны, осторожный критик Сергей Беляков называл Шаргунова фантомом, миражом: «Проза раннего Шаргунова – это проза впечатления, impression. Попытка схватить реальность за фалды и показать ее читателю. Посмотрите, что я увидел/вспомнил. Повествование дробится на эпизоды, переходы между которыми обычно “проглатываются”. Такой способ организации текста не лишен смысла, он отсылает к свойству человеческой памяти – запоминать разрозненное, не сплошную ленту событий, а эпизоды, фрагменты. Интеллект потом может попытаться соединить эти осколки, создать мозаику.

Но мозаика у Шаргунова складывалась плохо. Кроме того, избранный путь был все-таки самым легким из возможных. Трудно создать интересный сюжет, трудно населить повесть самобытными и колоритными героями. А записывать собственные мысли и впечатления, пусть даже и приправляя их соусом экзотических метафор, и приятней, и легче» («А был ли мальчик?», http://www.vz.ru/culture/2008/9/4/204037.html).

Эта шаргуновская импрессионистичность, на которой делает акцент Беляков, – следствие авторского мировидения, в котором за внешними объективированными образами, воспринимающимися так или иначе, всегда присутствует неявное, сокрытое. Сергей сознательно, особенно на ранней стадии, писал мазками, как бы дробил реальность, оставляя между ее проявлениями зазоры, через которые мог бы проглядывать, проявляться сокровенный план – мистическая суть. Он нарочито оставлял подобные просветы, в которые мог погрузиться вдумчивый читатель, которому мало лишь внешнего повествовательного плана. Иногда он даже как будто отваживает от него, нарочито выставляя напоказ собственное «я».

Многие силятся разглядеть в Шаргунове искусственность, проектность. Марк Липовецкий применительно к Сергею говорит о «невянущем обаянии фигуры романтического художника, “агитатора, горлана, главаря”» («Пламенный революционер: случай Шаргунова»). Ольга Лебедушкина отмечает, что это был идеальный автор для «Нового мира» и его стоило бы выдумать. По ее мнению, Олег Павлов не смог стать лицом «нового реализма», и тут как нельзя лучше подошел Шаргунов («Новое поколение в поисках утраченной простоты, или Децл как прием»). Вот якобы и вывели литературные селекционеры особый формат глашатая «Нового мира»…

«Герой, он же автор, разумеется, с раннего детства “выламывается” из своей среды. В семье, антисоветской и православной, он остается безразличным к религии. В школе не вступает в октябрята («первым за историю школы») и в пионеры тоже не вступил (хотя в 1990 году это не такой уж и подвиг). Во времена перестройки, когда все глумятся над Лениным, защищает вождя. В 93-м, 13-летним ребенком, отправляется на баррикады защищать Белый дом. Знаки избранности преследуют героя», – пишет Липовецкий в своей язвительной колонке.

Критик также бросается на внешнее, на то, за что, как правило, цепляются все критики Сергея. Он заявляет, что в писателе проявляется лишь «имитация душевной сложности. Вернее, поза романтического героя, раздираемого душевными муками. Приглядевшись к жизнеописанию Шаргунова, нетрудно заметить, что он постоянно позирует перед невидимой фотокамерой». То есть опять же мы имеем полное отождествление автора и его героя. В то же время эта невидимая фотокамера, если она и на самом деле присутствует, вполне могла бы быть, например, оком совести, с которым автор постоянно соотносит свои поступки. Тут есть что-то и от сенчинского раздвоения, от попыток посмотреть на себя со стороны, провести эксперимент с самим собой.

В этом мнимом нарциссизме писателя Липовецкий обрел благодатную почву для обличения: «Он позер, ему позарез нужно, чтобы на него непрерывно смотрели, восхищались, жалели». По мнению поверхностного критика, «романтическая поза великолепно освобождает от рефлексии». Что, если важен не взгляд других, а собственный? Что, если он не рассылает другим собственные фотографии, постеры, а сам отпечатывает их для себя, чтобы всмотреться в них, проанализировать, понять? И это тоже важное послание и пример: не быть позой перед взором других, а настоящим перед самим собой. Так он тренирует свое внутреннее, интериорное зрение.

На упреки о том, что писатель пишет только о том, что видит, Шаргунов ответил в статье «Быть беспокойным и упрямым», где говорит о том, что «персонаж из книги – лицо собирательное, озерцо, отражающее чьи-то лица». И приводит в пример свои повести «Как меня зовут?» и «Малыш наказан», героев которых стали соотносить с реальными людьми.

Свой принцип он формулирует, как и Сенчин: «Надо писать либо о том, что очень хорошо знаешь, либо о том, чего не знает никто». Проза должна «нагло и жалобно перекликаться сиюминутным», «хвататься за ускользающее «сейчас». Проза должны быть актуальная и провокационная.

При этом он сказал мне в одном из интервью: «Я не бунтарь, не эксцентрик, а живой здравомыслящий человек, который хотел бы не только писать, но и своими знаниями и способностями послужить обществу и Родине. Но надо разделять художника и деятеля. Да, как автор наедине с текстом я одинок, мятежен и ищу бури. Мои взгляды не в прозе и стихах, где вымышленный мир, огнь экзистенциальных вопросов и нагота сердец, а, разумеется, в публицистике и в выступлениях». Он все тот же романтик и реалист в одном.

Его ранняя проза – не нарциссизм, не гипертрофированное самолюбование, а скорее особое воспитание чувств, проверка, испытание своей личности. Он подвижнически закаливает собственную сталь. «Нельзя просто обижаться, и точка, тогда на тебе будут воду возить. Надо вставать снова и снова и двигаться дальше, не слабея, а делаясь прочнее. Уязвленность личности – отправная точка для свершений», – сказал Сергей в интервью изданию «На Невском» (http://shargunov.com/intervyu/sergey-shargunov-hotelos-postroit-gorod.html).

В так называемом «Романе 16 авторов», который был опубликован в журнале «Урал», Сергей пишет главку «Совесть». В ней ставит вопрос о совместимости совести и публичности. Возможна ли жизнь по совести для политика, предпринимателя, журналиста?

Свой принцип Сергей формулирует как «ситуационизм»: «Ты должен всеми силами приближаться к честности в каждой конкретной ситуации». Чтобы окончательно не превратиться в куклу (сенчинского «чужого»), можно найти выход в самолюбии, которое возвышается над выгодой и совсем не противоречит совести. Самолюбие – это «любовь к себе перед четким зеркалом, а не в глазах других», особое «внутреннее знание». Честность – «кусок чистого пространства» для личности, это совершенно иное, нежели механические поступки куклы. Совестливость вполне может переломить исход борьбы личности и куклы в каждом человеке.

Наша жизнь – дом, заваленный мусором. Давление этого мусора настолько велико, что он самого человека превращает в куклу, загоняет его в «формат». Не мусор в нем – только настоящее, человеческое, то что возвышает: «Минуты, озаренные влюбленностью, обжигавшие гордостью великодушного завоевателя, минуты нежности с ребенком, минуты, когда переживал за других, когда писал увлеченно, когда перечитывал, видя, что написал хорошо, когда бросал боевые кличи от чистого сердца. Остальное как-то бессовестно, суетливая скверна».

Помочь освободиться от этой личной форматности, от пут мусора, может личная честность, личное «я» перед зеркалом – и в этом нет никакого нарциссизма. Это и есть личное внутреннее делание. Погружение вовнутрь, в себя. Наполнение светом себя внутреннего, после чего ты начинаешь светиться и для внешнего мира, освещать его. Практически исихастский круг. Отсюда и шаргуновский мистицизм – вполне умеренный, без сектантства и эзотеризма. Мистицизм этот является проявлением его гражданской позиции. Таким был и его святой покровитель Сергий Радонежский.

В интервью «Политическому журналу» Сергей как раз и отвечает на вопрос о сочетаемости в нем мистика и гражданской активности: «Всё, что происходит с нами, – мистично, как и то, что происходит в общественной жизни. Я надеюсь на промысел, жизнь человеческая и написана, и пишется одновременно. Очень многое происходит неспроста. Я часто предчувствовал, когда что-то должно было стрястись со мной. Жизнь всё время подбрасывает выбор. А где этот выбор, где эта невидимая брань, ее же вроде как и нет. На самом деле – есть! У всякого были и будут колючие часы, когда ты этот выбор обязан совершить. И существует мистика страны, истории, а с другой стороны – социальная логика, потому что мистика по-своему логична. Это, прости Господи, программная заданность. То есть мистика имеет свою механику».

Еще Сергий Булгаков в своем труде «Православие» писал о мистическом реализме, который заключается во всем православном богослужении. Это возможность «видения миров иных». Проявления этих миров и есть чудо. По Булгакову, «мистика есть воздух Православия», ею преисполнена вся окружающая действительность, она переносит человека из видимой плоскости в многомерное пространство, где становятся четко осязаемы истинные причинно-следственные связи.

Мистика – это в первую очередь возможность чуда, которое преображает «карту будня». Солнце, которое прорывается сквозь тучи непогоды.

Возьмем для примера небольшой рассказ Сергея «Полоса». История, которая в нем излагается, идентична сенчинской повести с одноименным названием: сюжет спасения пассажирского лайнера в Коми благодаря заброшенной взлетно-посадочной полосе, за которой следил всего один человек. У Сенчина это Шулин. У Шаргунова – Алексей Петрович Соков с «яркими, как у маньяка», глазами.

«Гребаная полоса», которая упиралась в болото, стала последним смыслом жизни героя. Его даже дочь воспринимает чокнутым. За идиота Сокова принимала и ныне покойная жена. Он следит за этой всеми забытой бетонкой, как за кладбищем с родными могилами (подобное сравнение есть и у Сенчина). Его дом разрушался, а он всего себя отдал полосе – потенциальному пути вверх и к спасению. Боролся с грибниками и их машинами, приходилось общаться и с бандитами. Всё для того момента, когда он услышал знакомый шум в небе, отчего «сжало сердце». Тогда и произошло чудо спасения лайнера, которому из «мрака деревьев» мелькнула спасительная полоса.

Так вот получается, что это чудо детерминировало всю жизнь Сокова, он был подчинен, запрограммирован на выполнение этого провиденциального задания. Это был его крест. Сенчин во всей этой истории также видит чудо, но это чудо подвижничества, которое ежедневно совершает Шулин. Оно в полной мере зависит от его воли и сил. Сенчинский Шулин преображает реальность, но вовсе не подчиняется изначальному заданию, своему предназначению.

«Порядок нужен! А то мало ли…» – говорит шаргуновский Соков. Этот порядок – эманация космоса, противостояние хаосу и разладу. В этом разница подходов: человек вписан в развертывающуюся книгу реальности, это элемент узора в огромном орнаментальном полотне, у него есть свое особое место, свое задание, предназначение, которое он должен понять и реализовать, иначе весь строй постепенно может распасться, весь орнамент превратиться в бессмысленную мазню. В этом мистика Шаргунова, который видит за человеком его долг, его крест. Именно поэтому так важен ответ на вопрос: «Как меня зовут?» Иначе ты потеряешь себя, не обретешь свою миссию и вместо строя ты умножишь хаос вокруг себя.

В повести «Ура!» Сергей пишет, что «жизнь дана целиком, с самого рождения. Отсюда возможность заглянуть вперед, узнать будущее». И в рождении, детстве – квинтэссенция будущности.

Поэтому так и важен для него образ детства, все мельчайшие воспоминания, детали оттуда. В них отгадки, ключи тайн. Там содержится чистое «я» в развитии, становлении. Детство – то зеркало, которое можно поднести к себе настоящему, взрослому. В детстве содержится квинтэссенция, мистический смысл настоящего и будущего. Детство – зерно, которое дальше будет прорастать, во многом обуславливая все последующие процессы. Но эта детерминация свободна – ты можешь потерять связь, забыть, лишиться зеркала, через которое мог бы воспринимать себя, мог бы стать одиноким. Детство постоянно идет параллельно настоящему развитию событий, это твой двойник, это подтекст жизни, его фундамент, который далеко не завершен и не перечеркнут временем. В нем есть промыслительное. Это чародейство, через него можно узреть мистические просветы. Понять истинный смысл настоящего, который постоянно ускользает.

Сергей пытается вспомнить, нащупать моменты мистического чувства, видения, связанные с детством. Такой он приводит в повести «Ура!», когда на войне погиб его дед, а отец «вдруг зарыдал, бросился к матери на кухню. “Что, что такое?” – “Папку убили, папку убили!” – кричал… Был больно бит, но, заходясь в отчаянном плаче, повторял: “А я же не виноват! Папку убили!”».

Дети «эстетичны, видят мир, как цветную летнюю кинопленку», пишет Сергей в эссе «ААП!» В повести «Ура!» он говорит о своей цели: «вновь увидеть мир надежным и ясным – закрыть глаза, протереть глаза, вернуть детское чувственное восприятие жизни». Побывав в Чечне, он пишет, что «эта земля населена детьми» и «дети здесь главное». Нохчи – «дети Ноя».

Для Сергея важен образ отрока Варфоломея, который через чудесное преображение, научение грамоте, а после через подвижнические труды стал святым Сергием Радонежским. Образ этого святого в свое время ему подарила Анастасия Ивановна Цветаева. Момент этого перерождения он и пытается ухватить.

В картине мира Шаргунова детство противоположно, но в то же время родственно смерти – всё это квинтэссенция жизни. Тема смерти – одна из основных у Шаргунова, она неизменно присутствует в его текстах, будучи связана с этим самым перерождением.

Это сильнейшее впечатление Андрея Худякова – героя повести «Как меня зовут?» – от увиденного мертвого тела в гробу во время отпевания в храме: «Черная кусачая дыра, над которой вьется дымок. Умиравшая желала кусаться, так понял». Этот труп отпечатался в памяти, при воспоминании он «наплывал, кусался» (собаки, которые набросились на героя в повести «Вась-Вась»). «Помешанный на смерти, он искал любви», – пишет автор о Худякове. Тот же Худяков в своем дневнике задается вопросом: «А если я возьму и напишу книгу о смерти, о сути суеты…» И через абзац приходит к выводу, что никого не жалко и нельзя жалеть, ведь смерть не пожалеет.