Текст книги "Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия"

Вонзать в читателя новое

Шаргунов – это наш Маяковский. Он призывает и слышит музыку революции нового времени (у него даже «спирт пахнет революцией» – в статье «Кого клевал Оруэлл?»), ищет новый стиль. Он говорит о самоценности настоящего, которое неразрывно связано с прошлым, но обретшим новый язык, новый ритм, новые скорости. И зовет вперед. Поэтому для него «предпочтительнее утопия. Образ будущего. Позитив…» («Кого клевал Оруэлл?»). Особый стиль, язык, чувствительность к времени, к его скорости – всё это вслед за Маяковским проговаривает и Сергей.

Шаргунов часто повторяет призыв к «новому реализму». Эпитет «новый», конечно же, не указание на то, что грядет нечто, совершенно ранее невиданное. «Новый реализм» – не что-то преходящее, не группа или течение, не формула, а постоянно обновляющийся процесс отечественной культурной традиции. Через него мир – и литература в частности – делает заявку на свое преображение, изменение.

Именно в начале нового века было особенно сильно вожделение о новом, измененном, исправленном мире, пришедшем на смену пустыне девяностых. О новом человеке, который бы заменил блуждающего, крайне индивидуализированного субъекта с лозунгом «человек человеку волк». О новом реализме, который должен сменить искусственную пластмассовую литературу, выродившуюся в глум, пародию. Этот запрос на новое силен и сейчас. На преображение погрузившейся было в сон реальности, на поиск целеполагания, что подменяют иллюзией модернизации. Пути преображения реальности была посвящена и шаргуновская повесть «Ура!», которая звучит, как музыка революции.

В связи с этим можно вспомнить «Манифест футуризма», в котором Филиппо Маринетти постулировал: «До сих пор литература восхваляла задумчивую неподвижность, экстаз и сон. Мы намерены воспеть агрессивное действие, лихорадочную бессонницу, бег гонщика, смертельный прыжок, удар кулаком и пощечину».

Симфония нового была гимном объявленной после 1917 года новой эры, пришедшей на смену мира старого. Когда была основной не только оппозиция прошлого-настоящего и будущего, но и противопоставление ветхого и нового человека. Обо всем этом говорил Владимир Маяковский, которого с полным основанием можно отнести к «новым реалистам» в современном их понимании.

В своем «Втором приказе по армии искусств» Маяковский просит: «Дайте новое искусство», способное «выволочь республику из грязи». Этого «нового искусства» в противоположность трясине «мелехлюндии» и «розовым кустам» требовало и наше время, когда заговорили о «новом реализме» в литературе, о необходимости прочесть на «чешуе жестяной рыбы» «зовы новых губ». Всё это можно увидеть и в ставшем уже классическим манифесте Шаргунова «Отрицание траура».

Вполне в духе «нового реализма» читается и квинтэссенция поэта: «Ненавижу всяческую мертвечину! / Обожаю всяческую жизнь!» Именно этот лозунг подхватило новое поколение литераторов, пришедших в литературу в начале нового века. Заявившее, что не имеет ничего общего с той когортой имитаторов, которые денно и нощно «жгли сердца неповинных людей глаголами», пока совсем чуть не отвратили людей от литературы.

Реализм Маяковского отличает устремленность в «завтрашний мир». В поэтическом «Письме Алексею Максимовичу Горькому» он пишет: «И мы реалисты, но не на подножном корму, не с мордой, упершейся вниз, – мы в новом, грядущем быту, помноженном на электричество и коммунизм». Принято считать, что реализм – это зависимость от эмпирии, но при этом забывается, что главное в нем – вектор преображения окружающей действительности, ее омоложения. Об этом и говорил поэт.

«Мы переменим жизни лик» – это один из лозунгов «нового реализма», который озвучил Маяковский. Это призыв к изменению пустотного, надломленного лика общества девяностых, общества безвременья, а с ним и всего обывательского, мещанского мира.

Жизненно важно для нас звучит призыв Маяковского «рваться в завтра, вперед», ведь мы крайне плохо понимаем настоящее или воспринимаем его как сплошную пустыню. О будущем же вообще ничего не знаем, не хотим знать, боимся его, для нас его будто нет. Тот же Маяковский отлично понимал, что «будущее не придет само, если не примем мер». Будущее надо «выволакивать», иначе будет только пыль и моль.

Пока же создается ощущение, что время остановилось. Мы будто застыли, находимся в дреме. Нет цели – нет и развития, движения. Мы идем с повернутой назад головой, наше общество обращено в прошлое. У города, у которого «нету “сегодня”, а только – “завтра” и “вчера”», рядом будет всегда находиться «гриб, черная дыра, преисподняя» (стихотворение «Екатеринбург – Свердловск»), в которую он рискует свалиться. И рано или поздно это произойдет.

Сейчас нам остро нужен голос «нового реализма», который бросил бы обществу: «А вы могли бы?» Встряхнул его от спячки. Запустил время вперед. Нужен голос, призвавший к преодолению застоя: «Довольно сонной, расслабленной праздности! Довольно козырянья в тысячи рук! Республика искусства в смертельной опасности – в опасности краска, слово, звук». Нужен призыв к новому.

Нужен стих – обращение к широким массам, а не к локальной аудитории в сотню друзей и поклонников: «Понимает ведущий класс / и искусство не хуже нас. / Культуру высокую в массы двигай!» Этот императив сейчас подменяется отчуждением масс от высокой культуры, которая им якобы совершенно не нужна и к которой они не готовы. Эта последовательная отстраненность ведет к тому, что «разговорчики» у литераторов «заменяют знание масс». Тот же Сергей Шаргунов напомнил, что «искусство действительно принадлежит народу» и сам «народ не утрачивает ярких стихийных талантов и сил».

Обществу нужен дух новизны, оно должно быть переориентировано на новое, а эпитет «новый» должен возглавить первые строчки нашего словаря.

О необходимости нового, обращения к новой реальности регулярно пишет и Эдуард Лимонов. Он тоже «новый реалист», ненавидящий всяческую мертвечину. Он не просто держит руку на пульсе общества, но практически впаян в этот пульс. Например, в одном из своих ЖЖ-постов Лимонов рассуждает о том, что «Россия живет скучно. Мы могли бы жить много веселее». Писатель-политик приводит примеры того, что развеселило бы, встряхнуло нашу жизнь: «Отъезжают в Южную Сибирь, в Забайкалье добровольцы закладывать новую столицу России. Опять цветы, аплодисменты, оркестры, красные флаги, потому что красные самые красивые. Все оживлены, возбуждены, потому что новая эра пришла. А мы живем скучно».

Новая эра – это то, что нам необходимо. Это то, о чем мы совершенно забыли, практически удалив из нашей жизни эпитет «новый». Но без него не будет ничего. Ни литературы, ни человека, ни настоящего деятельного общества, а только гнусавый храп да ряска тоски и зевоты. И здесь придется сокрушаться вслед за поэтом: «О, до чего же всего у нас много, / И до чего же ж мало умеют!»

Мы не должны забывать о «новом реализме». Без него мы превратимся в обыкновенных литературных мещан, которых по большому счету необходимо гнать за сто первый километр от литературы. «Новый реализм» – это всегда пульс живой жизни. Снимем руку с этого пульса, и вновь станут почковаться «мелехлюндии» и разрастаться пустыня.

Манифест Шаргунова «Отрицание траура» Шаргунова появился не из ниоткуда и не на пустом месте. Его появление предваряли высказывания Сергея в рубрике «Свежая кровь», которая выходила в рамках приложения к «Независимой газете» «Экслибрис НГ». Кстати, по мнению критика Натальи Ивановой, само появление этой рублики говорило об «игре с тоталитарно-фашизоидными понятиями» (сборник «Либерализм: взгляд из литературы»).

Вот, к примеру, одна из ударных колонок Сергея – «Ярость и пустынность». В отличие от манифеста, здесь как раз есть нотка траурности. Автор пишет про «уходящую Русь», про «приближение к кладбищу» исчезающей эпохи. Она не оставляет после себя последователей и пребывает в состоянии расплывчатости: «смерть размывает всё. Как весенний паводок».

В небольшой статье Шаргунов пишет про смену исторического контекста, про «фиаско идеологем», про «отставных гладиаторов», которые теперь всё больше походят на шутов. На смену им заступает «дико свободное» и однородное поколение. «Полная свобода обезличивает, впрыскивает в вены эссенцию “Ничто”. Поколение чрезвычайно сближено нигилизмом», – отмечает Сергей. Поколение возникло в ситуации размывания, в ситуации пустынности, когда нивелированы любые ориентиры – эту картину он прекрасно живописует в повести «Ура!». Чтобы окончательно не скатиться в черную воронку «Ничто», поколение должно обрести смысл, преодолеть обезличенность и нигилизм. Должно обрести свое «я» или окончательно распылиться в «ничто».

Поэтому Сергей пишет о «новом лагере», о «новом стиле», который он формулирует как «тотальное вольнодумство, обращение к “подлинности” и “первозданности”, а главное – произвол».

В статье он писал об ожиданиях авторов «ренессансного типа, которые будут браться за все жанры и, презирая околицы, помчат по магистрали». Но он также отмечал проблему нового яростного лагеря, состоящую в его «пустынности», малочисленности: «Есть гром. А где ливень? Пока редкие капельки…» Он призывал этот очищающий ливень.

«Настоящее, живое, чего так я желаю. Национальная культура прирастает, и искусство вселенское полнится чуткими, с бесчинным запахом садами. Плоды сочно кислят. Жаль не “графоманов”, а книжников, фарисеев и аккуратных садовников», – писал Сергей в другой своей статье «Быть беспокойным и упрямым». Кстати, об этих садовниках и садах пойдет речь и в «Отрицании траура».

Чтобы прорвать пелену «Никто», чтобы вызвать ливень, Шаргунов призывает к активному действию, деятельности, которая была бы открыта и понятна обществу, массам: «Надо быть беспокойным и упрямым. Понятным народу и человеку. Разбитый в кровь кулак». Но пока «кулак бьет в тупик». Стену надо пробить. Слышится практически сенчинское «не стать насекомым».

Пробить стену к открытости в литературе можно через отсечение чрезмерных рефлексий, «гнилых подробностей». При этом писатель призывает: «Свято блюдите и вычищайте детали! Прозе надобны рифмы – логика сюжета и изложения. И жажда Смысла, способность охватить сердцем многие пути, собрать их в клубок, клубок расплести…» Нужны социальность, «актуальный историзм». Нужна вспышка, взрыв, который прорвет нигилистическое оцепенение. В сборнике публицистики Сергея «Битва за воздух свободы» «литературный» раздел так и называется: «Культура движется взрывами». В то же время он пишет, что «против ниспровержения чьих-то основ», а за вспышкой должна установиться «созидательная умиротворяющая культура – то, чего так не хватает сбрендившим родным толпам, оставленным наедине с фильмом “Бригада”». Шаргунов чертит вектор вперед, в будущее, ведь «настоящее искусство рвется навстречу Утопии».

«В хлюпающую распаренную Россию ударил метеорит». «Случился ледник». «Россию обнимает лед». Чтобы согреться и согреть общество, писатели должны разойтись по своим кельям и барабанить по клавишам. Начинать преображать ледниковую реальность своим словом, которое тоже должно соответствовать, быть горячим (о наступлении ледниковой реальности пишут и Герман Садулаев, и Роман Сенчин).

На упреки о том, что писатель пишет лишь о том, что видит, Шаргунов ответил в той же статье «Быть беспокойным и упрямым», где говорит о том, что «персонаж из книги – лицо собирательное, озерцо, отражающее чьи-то лица». И приводит в пример свои повести «Как меня зовут?» и «Малыш наказан», героев которых стали соотносить с реальными людьми.

Свой принцип он формулирует, как и Сенчин: «Надо писать либо о том, что очень хорошо знаешь, либо о том, чего не знает никто». Проза должна «нагло и жалобно перекликаться сиюминутным», «хвататься за ускользающее “сейчас”». Проза должна быть актуальна и провокационна.

Шаргунов пишет о моде на реализм, о торжестве социальных и политических тем. Личное его обращение в политику – это также его следование реализму.

Реализму он противопоставляет «смеховой период» («Стратегически мы победили»). Этот период был «черным ангелом разрушения», он был вызван борьбой с советской эпохой. Его особенности Сергей отмечает как «пересмешничество, экзистенциальный стеб, социальная апатия, возведенная в позицию, пародия на значимые фигуры и события, обессмысливающая личное усилие и историческое чувство». Крушили, смеясь, но через это смеховое, стебовое ничего невозможно создать. Оно лишь множит пустоту вокруг себя. Эта стихия до сих пор очень сильна и требует реванша. Вспомним историю с «Пусси Райот»: от хулиганской выходки в храме Христа Спасителя до вандализма с памятником советских воинов-освободителей в Болгарии. Это всё проявления постмодернистской стихии разрушения, хаотизации.

Реализм развивается как противостояние этой разрушительной тенденции, это не приукрашивание действительности, но его собирание. В той же статье-манифесте 2005 года «Стратегически мы победили» Шаргунов формулирует «новый реализм» как «внимательное обращение к золотым принципам словесности (типажи, психологизм), трезвый пристальный взгляд на повседневную и общественную действительность, попытку всерьез, без расслабленности развращенных “дискурсом”, осмыслить вечные вопросы». Основное отличие от классического реализма – в большей откровенности и резкости, интеллектуальной, психологической, языковой актуальности, а также в том, что она «отражает более динамическую стилистически (в частности, набитую ментами-бомжами-киллерами) жизнь».

«Печальные перекосы» «нового реализма», по мнению Шаргунова, заключаются в маразматической либо варварской реставрации реальности. В первом случае это «заунывное тягомотное подражание советским и классическим образцам», которое совершенно не отражает скорость и ритм времени. А во втором – невыразительный натурочерк «с непрерывной пьянкой-колкой-гулянкой». Отталкиваясь от того и другого, писатель должен отражать современную жизнь – но видеть в ее внешних, сиюминутных проявлениях стоящую за ними суть.

«Реализм неизбежен», – заключает Шаргунов. Это постепенное, пусть изначально и несколько корявое строительство нового здания, «кирпич к кирпичику». При том, что «реальность вовсе не конкретна, не расфасована по ящичкам – уклончива и мутна», – замечает Сергей в своей статье «Орангутанги не пишут книг». Только через стиль, кристаллическую решетку книги, можно преодолеть эту мутность и внести ясность в реальность: «Только форма делает книгу насыщенной, и стиль – главное в литературе… Без первичного понятия о стиле художника одолевает акварель “ню” с произвольными плясками цвета…»

В этой же статье Сергей приводит спор Гёте с тогда еще молодым философом Шопенгауэром, который утверждал мэтру: «Мира бы не существовало, если б я его не осмыслил». Симпатии Шаргунова на стороне Шопенгауэра. Сергей сам проделывает эту работу по осмыслению мира, проделывают ее и писатели его поколения – «новые реалисты». Без этой работы мир бы окончательно потерял свою оформленность и растворился в прах в смеховой пляске постмодернистов, производящих пустыню вокруг себя.

Здесь же Сергей рассуждает и о дилемме содержания и стиля. Стиль для него – главное в литературе, ведь «всё, что не стремится к выражению – не существует». Литература – это особое «лингвистическое стекло», которое зависит и складывается из авторского самовыражения.

Через примат содержания идет скатывание к «фотографичности, отсутствию мысли». Реальность обретает ценность в художественном произведении только после авторской огранки того самого лингвистического стекла. Этот принцип он унаследовал у почитаемого им Валентина Катаева.

«Нужен другой мир, другие чувства, огненные смыслы», – писал Сергей в эссе «Это веселое имя – “Бригада”» о «бригадирах» с детскими ручками и личиками. Принципы этого другого мира он сформулировал в повести «Ура!», а стилистические очертания – в статье «Отрицание траура».

Манифест «нового ренессанса»

В недавней нашей истории эссенция «Ничто» была запущена в общество. Оно впустило в себя пустоту, допустило девальвацию и переформатирование ценностей, отказалось от борьбы, отступая перед разрухой. Пустынная эрозия стала разъедать и внешний мир, и внутреннее духовное пространство.

Появилось даже ощущение целого поколения пустоты. Это поколение с глубоким рубцом на сердце после разлома великой страны, с растоптанной историей и оскверненными душами людей. Поколение, перед глазами которого развернулась трагедия людей, выброшенных на обочину жизни. Как, к примеру, герой романа Сергея Шаргунова «1993» Виктор Брянцев, приложивший руку к созданию лунохода, но в новых реалиях загнанный под землю чинить трубы – прогнившие коммуникации города. Вместо этого на первые позиции стали выходить производные пустоты – хлестаковы, чичиковы, маниловы. Полные нули, ни то ни се.

Люди отказались от очевидного, казалось бы, безусловного, привычного – от борьбы. Превратились в тени. Они обречены на исход, как наказание за грехи. Отчего пал Константинополь? За грехи. За унию – за договор с пустотой и разрухой.

В подобное состояние беспутства впала и литература. Она практически перестала реагировать на происходящее. Стала аутичной, забилась в свою нору. Начала ограждать себя от прочего мира оградой стиля. Внушила себе высокородность, стала отмежевываться от простолюдинов, прикрываясь мантиями своих стилистических шифров, стала рассуждать о качестве, об эстетизме, повисая в безвоздушном и беспочвенном пространстве.

И здесь крайне важно было появление в 2001 году манифеста Сергея Шаргунова «Отрицание траура», который во многом определил дальнейшее развитие современной литературы.

Для примера, в том же году в «Новом мире» (№ 3, 2001) вышла знаковая статья маститого критика Ирины Роднянской «Гамбургский ежик в тумане» (http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2001/3/rodn.html). Одним из эпиграфов ее были слова другого собрата по критическому цеху Никиты Елисеева: «Как быть? Куда деваться? Что делать? Неизвестно…». В этой статье Ирина Бенционовна пишет, что «сейчас культурное время переломилось круче, чем когда бы то ни было». База искусства, красота, «скрылась из глаз совсем, и сразу все омертвело. Остались муляжи – забавные, роскошные, величавые». Туман, нет ориентиров, мертвенные муляжи и одни вопросы…

Само заглавие небольшого текста Шаргунова необычайно символично. Отрицание траура, отрицание отрицания («постмодернизм постмодернизма» – говорит он о реализме в манифесте) – это квинтэссенция русской культуры, отражающая постоянный мотив борения с пустотой и распадом.

Именно отрицание траура, преодоление пустоты стало знаменем поколения, которое заявило о себе в литературе в первое десятилетие нового века. Манифест Шаргунова отразил общее мироощущение, жажду выхода из состояния пустынножительства. Этот вектор был воплощен в герое-бунтаре, которого категорическим образом не устраивает нынешнее положение дел, и он приносит себя в жертву, чтобы противостоять разрастающейся пустоте. Таков Саша Тишин – герой романа Захара Прилепина «Санькя».

После отрицания траура и жертвенной борьбы с пустотой появляется возможность чуда.

Рассуждения Сергея Шаргунова начала десятилетия были связаны с предчувствием новой жизнеспособной литературной тенденции. В «Отрицании траура» он пишет, что «серьезная литература больше не нужна народу», она «обречена на локальность» и существование в резервации (собственно, это те самые мертвеющие муляжи, о которых пишет Роднянская).

«Серьезная литература» – это литература самозамкнутая, живущая в собственном герметичном пространстве. Искусство же принадлежит народу и, в свою очередь, народ – искусству. Нужны открытые формы этого диалога. Эта принадлежность народа искусству, по мнению Сергея, есть «разгадка России».

Разгадка станет понятнее, если мы для примера приведем избитый тезис об СССР как самой читающей стране. Уж слишком аномальным он всегда воспринимался. Его пытались объяснить замкнутостью страны, царящей в ней цензурой и несвободой. СМИ были наглухо запечатаны от любого проявления правды, вот книга и становилась единственной отдушиной, куда контрабандой можно было что-то протащить, – настоящим лучом света в темном царстве.

Как-то в интервью Павел Басинский сказал, что человек нечитающий – низшая каста. Сегодня прохладное отношение к книге зафиксировано не просто по факту того, что люди стали равнодушными к чтению. Наоборот, людям подспудно внушалось это равнодушие, чтобы зафиксировать их в положении низшей касты. Массы выпадают из культурного делания, из среды. В отношении них не проводится культурная экспансия, и считается, что им достаточно низкосортных телевизионных развлечений.

Отправка масс на культурную периферию – не какие-то случайные побочные эффекты новых реалий, которые сформировались в стране после 1991 года. Это сознательная культурная стратегия, по которой массы не должны быть причастными к высокой культуре. В ней видят опасность, так как у масс будто бы имеется повышенный спрос на «антидемократизм, моральную извращенность, ксенофобию», «фашизированную литературу» (цитирую критика Наталью Иванову). Стали настойчиво утверждать, что в массах сидит внутренний зверь, «красный человек», согласно Светлане Алексиевич, поэтому они легко клюют на приманки радикализма, от которого проистекает по списку всё самое отвратительное – от антидемократизма до ксенофобии.

При этом совершенно заболтали ту реальность, что именно в Советском Союзе широкие народные массы были на самом деле включены в процесс культурного делания. Они выступали в качестве субъекта и объекта культуры, литературы. Возникал примат культурного равенства, хоть и при наличии цензуры, – но без нее, как мы уже знаем, не обходятся и страны победившей демократии…

Через ликбез население страны массово обучалось грамоте. Уже в конце 1919 года вышел декрет о ликвидации безграмотности, по которому обязано было пройти обучение грамоте всё население от восьми до пятидесяти лет. Обучение грамоте шло в первых букварях с фразы: «Мы – не рабы, рабы – не мы». Это к вопросу о так называемой рабской психологии «совка», которой жонглируют многие прогрессивные деятели. К началу Великой войны с безграмотностью было практически покончено – а ведь прошло всего двадцать лет с момента первого декрета. Сбылась мечта Николая Некрасова, и мужик понес с базара Белинского и Гоголя. После 1991 года реформаторы стали утверждать, что народу достаточно и «милорда глупого».

Шаргунов отлично понимает это и прописывает в своем манифесте о несостоятельности жалоб литераторов на невостребованность их произведений массами. Первым делом он манифестирует преодоление тенденции дистанцирования искусства от народа. Он пишет, что средний человек «значительней и интересней любых самых бесподобных текстов». А ведь все последние годы этот самый средний простой человек полностью игнорировался, был не героем времени, а его аутсайдером, его пытались сравнять с полным нулем, вывести в никто (с этим Сергей боролся и в своей повести «Ура!»). Миру пустынному, дробному, хаотичному он противопоставил совершенно конкретные вещи, где «почва – реальность. Корни – люди», через которые возможно преодоление этого состояния. «Почва – всюду! Жизнь – это странное свечение над почвой», – писал он ранее в статье «Деревенщина».

При этом писатель не заперт в «пыльном углу» своих экзистенциальных фантазмов – он может управлять государством. Его главное достоинство во «власти описания» – это и знание о жизни и смерти, ощущение «силы слова» и прочувствование «дыхания красоты».

Литературу нового века Сергей противопоставляет постмодернистам, которые, по его определению, есть «часы со смехом». Постмодернистский смех направлен на отчуждение, на разрушение. Через смех идет отталкивание от прошлого и неприятие настоящего. О будущем в смеховой культуре постмодерна и в помине никто не вспоминает. Оно попросту не может осуществиться на этом пустом месте.

При этом Шаргунов отмечает, что период постмодерна был естественным. Он появился и в какой-то мере был необходим после разрушения двуполярной системы мира, воспринимаясь как «культурная разрядка, результат открытости, смены декораций». Этот процесс был глобален, но его необходимо преодолеть, нужен свежий взгляд на мир. Сергей говорит о смене вех. И эта смена крайне оправданна, ведь «литература измельчала как явление», а отношение к писателям становится чуть ли не презрительным.

Постмодернизм – изначально временная очистительная сила – постепенно деградирует, становится «литературоведческим безвредно хихикающим кружком». При этом Сергей замечает, что «попсовый смешок чужероден организму литературы». Постепенно эта зависимость насилует и самих литераторов, которым приходится подстраиваться под «определенный эталон стиля», становиться скорее фельетонистами, а не писателями.

Постмодернизм подвержен преждевременному старению, его функция переходная, временная, дальше он начинает воспроизводить сам себя, так как у него нет импульса движения вперед. В противоположность ему реализм – это серьезная литература, он «не исчерпывается», а обновляется вместе с реальностью, извечные типажи изменяются под влиянием новых обстоятельств, новых реалий.

Иллюзия самоценности пародии преодолевается, вместо нее на первый план выходит объект пародии, который и представляет наибольший интерес.

Вместо постмодернистской игры, жонглирования образами и словесной эквилибристики необходимо подключение к пульсу мироздания, транслирование, отображение его: «Молодой человек инкрустирован в свою среду и в свою эпоху, свежо смотрит на мир, что бы в мире до того ни случилось…» В этом и заключается благословенная «поэтичность бедности», которая тонко чувствует и находит высокохудожественное в простых вещах, таких как: «четкость зябкой зари, близость к природе, к наивным следам коз и собак на глине, полным воды и небес, худоба, почти растворение…»

Молодой человек нового века после периода смены декораций вновь открывает литературную традицию и в этом на самом деле есть большой смысл. Можно вспомнить истоки книжности на Руси, когда переводное произведение становилось неотъемлемой частью отечественной традиции, так как воспринималось заново и свежим взглядом, новым чувством и поэтому естественным образом прирастало к плоти русской культуры. Так и новое поколение 2000-х не сбрасывало предшественников с корабля современности, но на время отстраняло их, чтобы до поры избавиться от гнета авторитетов и прочертить свою линию культурной преемственности.

Шаргунов писал о «новом ренессансе», поколении, аналогичном Серебряному веку, которое сильно своей полнотой, пестрым многообразием, где ушли на второй план идеологические противоречия славянофилов и западников, либералов и патриотов. Настоящее искусство – симфонично, поэтому и возвращаются «ритмичность, ясность, лаконичность». Преодолевается мутность яви. В этом новом «задышит дух прежней традиционной литературы». Практически то же в начале прошлого века Николай Гумилев увидел в акмеизме.

В повести «Ура!» Сергей также прописывал это требование ясности, писал о задаче «вновь увидеть мир надежным и ясным – закрыть глаза, протереть глаза, вернуть детское чувственное восприятие жизни».

Должна быть и энергия, рождающаяся на стыке жизни и смерти – крик: «Мне говорят: литература, литература… Крик “ура!” – это, я понимаю, искусство. Надо же было такой звук издать! Когда я думаю об “ура!”, перед глазами вспыхивает широкое поле, заваленное трупами азиатов, стрелы, обломки копий. Вонь. И заря алеет. И над полем невыносимый беззвучный крик. Запределен мертвый человек – мясо, мозги, кость! Выплеснулась человечья кровь – и меня ответно выворачивает ужасом».

Текст, как пир после недавнего боя, в котором пульсирует и отражается всё только что произошедшее: «Но ведь пили вина из черепов врагов. Пировали среди трупов. Сам пир отражал недавний бой. И жар, и лязг, и кипение! Зверство! Мясо дымилось… Текли красные струи вин…»

Важный момент в манифесте – это тема смерти, которая постоянно присутствует в творчестве Шаргунова. Сергей пишет, что сейчас «молодежь оказалась абсолютно нага перед смертью, никак не прикрыта. Сократилась былая дистанция между человеком и его персональным исчезновением». Это связано с уходом идеологии, которая моделирует различные «отвлекающие сюжеты». Поэтому молодой человек остается один на один с экзистенциальным страхом, вызванным знанием о своей личной смерти. Она начинает подавлять его: «Чем ярче смерть, тем туманнее и сам человек, и его “окрестности”».

И опять же спасение в реализме: «Понимание “тщеты” придает личности дикие силы», уход идеологии эстетизирует реальность. Противостоять смерти, «убийственной реальности» возможно через личную реализацию – «подпрыгнуть над черной ямой», – либо через клонирование реальности в искусство. В этом Шаргунов видит особый смысл реалистического метода: «Реалист застает и “вяжет” время на месте преступления».

Угрозы этому новому и естественному повороту Сергей Шаргунов обозначал в постмодерне, «идеологических кандалах», а также в Стиле. Под ним подразумевается большой блок текстов, которые именуются «качественными», но которые при этом невозможно читать. Мертворожденные тексты. Постепенно формируется привычка, «покорность» к ним, так как они настойчиво выдаются за настоящую литературу, в том числе и в противопоставлении постмодерну. При этом их псевдокачество полностью вымарывает художественность. Вместо нее – «сальная антипоэтичность».

Уже тогда, на взлете поколения, Шаргунов отмечал, что «стиль спекулятивно делается той дубиной, которая знаменует отход от традиции русской литературы и устанавливает подражание западным образцам. “Качественная”, но неудобоваримая проза, к которой средний читатель остается глух, становится мандатом на прохождение в узкий круг мистагогов, пытающихся установить монополию на серьезную литературу. В этом “качестве” теряется художественность, то есть живое дыхание книги, но при этом высокородные мисты всегда могут отмежеваться от литературных простолюдинов и прикрыться своими стилистическими шифрами. Собственно, главная претензия к “новому реализму” “эстетствующей” публики состоит в том, что без ведома и без ее пропуска он вошел в литературу с черного входа, без условленного обряда инициации, без сдачи анализов на “голубую кровь”»…

Стиль, качество – этими аморфными и умозрительными категориями до сих пор оперируют, чтобы высокомерно и снисходительно вновь и вновь изобличить «новый реализм».