Текст книги "Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия"

Сегодня как завтра

По собственному признанию Романа, его любимая книга – «Лед под ногами», на которую критики обратили крайне мало внимания и которая осталась в тени разговоров по поводу «Елтышевых». Из своей же малой прозы он особо отмечает небольшой рассказ «Сегодня как завтра», написанный в 1997 году, когда уже все иллюзии о духе свободного времени окончательно и бесповоротно развеялись. Годом раньше в стране провально завершилась первая чеченская кампания, прошли президентские выборы с теми самыми «Голосуй или проиграешь!», о которых Роман пишет в книге «Лед под ногами». На следующий год будет знаменитый дефолт – апофеоз кризиса девяностых.

Этот рассказ Сенчина вполне можно назвать зеркалом сложнейшего периода в истории страны. Здесь появляются и производственная тематика, и герой, простой рабочий человек – то есть всё то, о чем сейчас взыскуют многие. Ну и, конечно же, вокруг тотальная ситуация безнадеги, из которой не вырваться. Сегодня как завтра. Время загнало человека в такую ситуацию, или он сам себе ее искусственно создал.

Кстати, еще в повести «Вперед и вверх на севших батарейках» Роман проговорил, что в современной литературе не находит «героев с обычными, распространенными в нормальной жизни профессиями». Это через десять лет о необходимости возрождения производственного романа, об обращении взгляда на людей труда стали говорить многие – и рабочие «Уралвагонзавода» здесь ни при чем. В начале нулевых профессиональная принадлежность, если она не придавала дополнительного загадочного шарма герою, была скорее факультативной, вовсе не обязательной чертой. Вот и вымерли в литературе целые слои общества (чего же сокрушаться о падении интереса к чтению?): водители, продавцы, сантехники, комбайнеры, сталевары. «Судя по литературе, эти профессии исчезли бесследнее динозавров – даже костей не отыщешь». А ведь это крайне сложно – погружение в профессию. Здесь не додумаешь, не дофантазируешь – ложь будет моментально видна. Герой повести задумал написать повесть «ИНН», но что он знает о работе сотрудников налоговой, все придумки воспринимаются как выморочные…

В рассказе «Сегодня как завтра» писатель развивает свою излюбленную тему: человек, попавший в инерцию системы бесконечных повторов, неизменяемости. Это не формула Экклезиаста, а именно что безнадега, оформленная приметами безнадежного времени: «Впереди всё известно, всё столько раз пережито, что заглядывать туда нет никакого желания». Прошлое отрезано, предано забвению, будущего нет в том плане, что оно ничем не будет отличаться от настоящего, а соответственно, не имеет никакого смысла. Сегодня как вчера… Это «как» подчеркивает непреодолимую тождественность времени, его бес-переменность – «пластмассовый мир победил».

Рассказ – описание одного дня из жизни молодого человека Александра Ганина. Ему нет еще и 25 лет, двое детей, жена на седьмом месяце. Женились, потому что «нужно было жениться», с женой жили также по инерции в безлюбовном союзе. Работает Ганин на заводе, занимается изготовлением железобетонных изделий. Устроился туда в семнадцать лет, а до этого еще в школе проходил там практику. Сам он уже ни на что не надеется, живет как двадцатилетний безвольный старик.

Само время становится серой неразличимой полосой. Тут уже никто не воскликнет: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Нет смысла останавливать время, оно давно уже замерло, стало вязким, погрузилось в зиму. То, как оно пролетает, отмечается только по росту детей – всё остальное «будто во сне». Ганин каждое утро перед пробуждением детей смотрит на них и пытается ухватить, зафиксировать эту минуту, но «она уходит, плавно и безвозвратно, и на смену ей приходит другая, тоже проскальзывает, теряется в тумане прожитых часов, дней, лет; и мелькают они, как точки на электронных часах. И ничего не остается, не отмечается». Всё растворяется в общей серости. В обреченности, когда понимаешь, что всё неизменяемо и жизнь не изменится к лучшему. Может быть только еще хуже.

Время останавливается, теряет свой смысл. Какая разница, сколько приходится ждать на остановке утренний автобус? Время перечеркивается могильной плитой «всё равно». Время обретает смысл, когда есть надежда на новизну, на изменения. Но вместо этого – привычка, смешанная с отвращением. Этот коктейль вызывает и работа, дело. То, что должно быть важно для мужчины, становится отвратным: «Отвращение к однообразной, ежедневной работе и привычка находиться здесь и делать эту однообразную, ежедневную… Она, работа, съедает остальную жизнь».

Время превращается в пустыню, где нет ориентиров. Мало того, любой поворот сулит опасность, и пустыня становится лабиринтом Минотавра.

Из примет серого времени, наверное, одна из главных состоит в том, что «на заводе про зарплату совсем забыли». Жили на заработки жены, которая торговала всякой всячиной на улице, но она заболела и к тому же беременна. На заводе – «комплексные обеды под запись», огород с картошкой, который спасал. Народ с завода бежит (вот она, социальная мобильность населения): кто-то уходит в бизнес, кто-то в грузчики, охранники или еще на какие-нибудь подсобные работы, где платят хоть какие-то деньги. Отношение к детям, как у молодого коллеги по работе, формулируется типичной фразой того времени: «Зачем плодить нищету?» У самого же практически отчаявшегося и уже не верующего ни во что Ганина единственные бессознательные надежды связаны именно с третьим ребенком. Относительно всех трудностей, связанных с ним, он заключает: «Как-нибудь…»

«Переживем как-нибудь», – говорит на работе пожилой Дугин, который вслух надеется, что всё еще может наладиться. Кстати, тогда много говорили про русское авось, но, возможно, оно и выводило периодически из состояния обреченности: «Как-нибудь, как-нибудь… Все спасаются этим “как-нибудь”». Что еще остается? В этом есть надежда на малое чудо, которое когда-нибудь да случается.

Люди потеряли ориентацию в пространстве и времени, растеряли знание «как жить», заблудились. Ворчит еще постоянно недовольный парень Сергеев, который «не знает, как быть, что делать; ерепенится, злится, грозится уйти с завода, но этим пытается скрыть свою беспомощность и растерянность». Это также очень показательное самоощущение людей того времени. Но и Сергееву недолго остается проявлять свое недовольство, скоро и он смирится и у него всё войдет в привычку – женится, «подруга вот забеременела, а денег нет на аборт этот…»

Сегодня как завтра. Коктейль из привычки с отвращением. В этом заброшенном туманном мире даже надежда, если она еще и теплится, становится механической. Потерявший знание о жизни человек, время для которого становится неразличимым, обречен на дурную бесконечность движения по кругу.

В мире безнадеги надежды у Сенчина связаны, как правило, с ребенком. Пусть даже если он будет оторван от корней, от рода, но у него есть еще шанс на обретение знания, на возможность прорыва, шанс вырваться из мира обреченности, а значит, и каким-то образом изменить и сам этот мир. Это прослеживается в романах «Елтышевы», «Зона затопления», да и в повести «Чего вы хотите?».

Сам Ганин – герой уже не оглушенный «новыми реалиями», а привыкший к ним, чувствующий свою обреченность. Поэтому в финале он вздыхает, но идет по магазинам в поиске того, где примут заклеенные скотчем купюры, чтобы можно было купить рис. В свои неполные двадцать пять он свыкся и уже не готов на протест, его воля атрофирована.

Быть может, причина нынешнего положения героя – его личностные качества? Едва ли, он не один такой, он типичен. На завод пришел в перестроечные времена, тогда же и женился. Жизнь была понятной, обустроенной и предсказуемой. А потом произошло то же самое, что в «Зоне затопления». Людей вырвали из привычного строя жизни и забросили в новые необустроенные, зыбкие, сомнительные условия. В условия того мира, в котором они изначально обречены, в котором они будут лишними и чужими, вот поэтому время для них и остановилось. Не жизнь, а выживание – как любили повторять в те годы. Люди попали в зону затопления и уже погружены в ее тухлые воды. Сенчин исследует обстоятельства, которые гнут человека, пришибают его, не дают распрямиться в полный рост.

1997 год – это уже следствия новых реалий. Отцы семейства, такие как Ганин, находятся в крайней степени унижения. Что мешает соскочить с привычного, изменить жизнь? Но вот он кроме своей работы на заводе ничего не умеет. Иные альтернативы – стать охранником или грузчиком, но это тоже всё временно и крайне шатко. В конце нулевых, по сути, мало что меняется, кроме внешних декораций, призванных заретушировать реальность. А в ней те же люди, которых насильно выгоняют из одной привычной вековой реальности во что-то временное, непостоянное, как в «Зоне затопления». Они также оказываются за бортом, становятся ненужными, чуждыми новому миру после потопа, плохо адаптированными к нему. Такие люди всегда находятся, и завтра подобным аутсайдером может стать любой.

Еще один возможный вариант – уйти, забиться в нору. Практически монашеское бегство от мира, погрязшего в кривде. Ганин вспоминает своего одноклассника, который уехал в деревню и живет там на подножном корме. В рассказе «В норе» молодой парень Игорь забился в нору еще основательней. Уехал из города. Живет в деревне картошкой, растит кур да пописывает рассказы в местные журналы. Отпустил бороду, стал как дед. Здесь ему нехорошо, но в городе еще хуже. В этом бегстве нет никаких руссоистских мотивов, желания слиться с природой. Своей институтской подруге, которая приехала на день, чтобы вытащить Игоря, тот говорит: «У меня нет иммунитета, чтоб в вашем мире жить». Там новостной шум, в котором нет честности, а здесь он живет без радио и телевизора. Друзья изменились, стали другими. Один, который писал картины, теперь над ними смеется, торгует и собирается идти в милиционеры. Другой из гитариста превратился в охранника. В Новосибирске доцент, когда-то важный, торгует в электричке газетой «Спид-инфо». Чтобы не свыкнуться с этими реалиями, не раствориться в них, не стать насекомым, Игорь и бежит в деревню, забивается там в нору.

Такие люди, как Ганин, выросли с ощущением предопределенности жизни, ее расписанности, понятности. Но с приходом новых реалий всё это начало приобретать дурную коннотацию. В жизненной стабильности стала усматриваться механистичность, отсутствие свободы. Новые реалии дали альтернативу привычному строю жизни. «Цех – отдельный мир» вполне может быть покинут, вместо работы от звонка до звонка предлагается непредсказуемая, но самостоятельная гребля по волнам рынка. Вырваться в эту альтернативу жаждет Сергеев, совершенно не зная, что его ждет впереди. Любой ценой вырваться, так как настоящее вызывает только отвращение.

К работягам тогда относились презрительно, называли их «совками». Представляли совершенно потерянными и ни на что не способными людьми. Даже скорее недочеловеками – роботами, реликтами прошлого, выведенными в неких тайных лабораториях франкенштейнами. Все они отойдут вместе с этим прошлым, жалеть их не стоит, через жалость это постылое прошлое лишь цепляется за жизнь и отравляет собой настоящее. Причем всё это подавалось как личная неспособность этих людей к развитию, к новому. Утверждалось, что они ленивы и нелюбопытны, завистливы и злобны. Их выплевывал рынок-избавитель, и это казалось совершенно естественным. Печальное, зомбированное поколение «совка»… Также совершенно естественным представлялось и не платить им зарплату. Зачем? Так они гуманнее, быстрее отойдут на свою законную обочину, да и зачем плодить нищету? Зачем? Теперь у нас новые гегемоны, всё для них.

Двумя годами ранее, в 1995 году, Сенчин написал рассказ «День без числа». Он также про серую слитность времени, отсутствие его идентификации, каких-то характерных признаков, лица. Здесь также пунктирной линией обозначен один день человека (схожую технику позже использует Дмитрий Данилов в своем романе «Горизонтальное положение»), который разменивает его на пустоту – листание телевизионных каналов и бросает любое начатое дело. Вокруг мир, из которого полностью выхолощена возможность чуда: «Только есть испепеляющая, ежедневная реальность. Без двери…» Это «без двери» становится приговором, и человек не в состоянии что-либо совершить, он переходит в пассивную позицию даже не наблюдателя, а тени.

«Жизнь идет напрасно и пусто» и «день этот опять был без числа» – этой фразой завершается рассказ. Есть только иллюзии, имитации реальности, как телевизор, к которому прилипает герой. В действительности же кругом пустота, и от переживания этой преследующей пустоты-обманки Сенчин никак не может отделаться. Он будто идет по ее следам, выявляет различные формы мимикрии, чтобы изобличить их, вывести на чистую воду.

Свою писательскую стратегию и в то же время восприятие времени Сенчин изложил в интервью Захару Прилепину: «Жизнь большинства складывается из череды дней-близнецов, которые не запоминаются, не радуют и не огорчаются, почти не отмечаются. Настоящие события – хорошие или плохие, здесь нет существенной разницы – происходят очень редко. И вот эти бесцветные, лишние дни я и беру для описания» (http://www.zaharprilepin.ru/ru/litprocess/intervju-o-literature/roman-senchin-esli-slushat-pisatelei-vse-razvalitsya.html). «Дни-близнецы» – это и есть «день без числа», «сегодня как завтра». Инерция жизни, с которой свыкается человек.

В этом же интервью Сенчин говорит: «Меня с детства удивляло, что люди живут свою единственную жизнь так, словно это одна из многих их жизней. Распыляют и распыляют безрадостные дни. Но кто-то и в них находит удовольствие, внушает себе, что живет нормально. Мне же, подобно Обломову, самому живущему еще бездеятельней, хотелось кричать: «И это жизнь?!» Да и до сих пор хочется. И может, чтобы зафиксировать эти свои и других людей безрадостные дни, я и занимаюсь литературой». В Сенчине на самом деле много от Ильи Ильича.

«Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку!» – воскликнул однажды Обломов. Это искажение нормы, которое выдается за норму, и пытается описать Роман. С другой стороны, он предостерегает от опасности, как Обломов, прирасти к «яме больным местом», так что не оторвать.

Ощущение неизменяемого времени, времени проклятия есть и в рассказе «На черной лестнице», написанном в 2009 году. Сюжет, как и водится, банален – троица приятелей собралась на черной лестнице, чтобы выпить накоротке. В финале появляется мысль о возможности прорыва этого движения по кругу, только вот «крутись-вертись, пытайся всех обмануть, но тридцать восемь впустую прожитых лет не спрячешь. Ну, пусть не все тридцать восемь впустую, но двадцать – точно. Отпечатались они на лицах, ничем эти отпечатки не смоешь, не соскоблишь. И от новых таких же пустых не спасешься. Вот так всё и будет еще очень долго – очень долго, тяжело и пусто». Тупик и никакого просвета. Света нет, и только черная лестница вниз, на которой совершенно идентичные ступеньки – дни, свидетельствующие о том, что сегодня как завтра».

Но эта ситуация кажущейся обреченности «сегодня как завтра» – вовсе не приговор, и Сенчин настаивает на этом, показывает эту обусловленность, чтобы ее преодолеть. Чтобы не пустить на самотек настоящее, пребывающее в очевидном несовершенном состоянии, но при этом формирующее будущее, передавая ему свое несовершенство. Эту связь и следует преодолеть. Сенчин не погружает в нее читателя, а от нее отталкивает.

В заметке «Если завтра… Все-таки…», написанной в 2012 году, Роман размышляет о проекте возможной революции в стране и приходит всё к тому же выводу – «лучше не думать, что там завтра», вытягивая себя из проекта гипотетического будущего. Он отказывается от заманчивого предложения написать мини-рассказ о революции в России и берется за повесть о сегодняшней действительности, которую он видит, пусть и фрагментарно. По его мнению, «лучше уж тихо и приятно тревожиться, ощущая некое предвестие революции, чем угадывать, что там будет после нее». Ведь то, что будет после, тоже детерминировано настоящим и, пропустив это настоящее, мы упускаем и «завтра», которое становится инерционным, зависимым. Вот и в проекте жизни после возможной революции писатель приходит к выводу, что лично для него после будет всё, «как и раньше», и лишь «иллюзия появится, что не так пуста ежедневность».

Это «сегодня» пожирает будущее, травмирует его, загоняет в жесткие рамки и практически перечеркивает. Получается бесконечно длящееся вязкое настоящее без импульса прорыва в будущее. Так у Сенчина в «Елтышевых» это агрессивное настоящее, развернувшееся из-за череды ошибок, разросшихся до преступления, ставит точку на судьбе рода, фамилии, для которой будущего нет. Остается только внук, который не знает своих предков, и напоминание о роде заложено разве что в его имени – Родион.

Это общая проблема нашего времени, которое зеркально отражает постреволюционные годы ХХ века. Но если тогда произошла революция, которая преобразила и перевернула весь мир, то мы пережили контрреволюцию. Если тогда был силен революционный вектор и посыл в будущее, то теперь через откат назад мы вязнем в различных формах восприятия прошлого, которое либо разрываем на части, либо отрицаем. Настоящее не оформлено, оно сиюминутно, хаотизировано. Поэтому и будущее практически невозможно, это нечто трансцендентное, о котором завязнувшим в эмпирии даже мечтать нет смысла.

Показательный пример: как-то по местному ТВ услышал, как волонтер, рассказывающий о совершенных им добрых делах, сказал: «Мы не можем заселить Луну, поэтому прибьем гвоздь». От этого повеяло обреченностью. У страны и ее людей, ориентированных на свершения, на прорыв, логика все-таки другая: сегодня мы прибьем гвоздь, а завтра полетим на Луну и заселим ее. Собственно, гвоздь и прибивается для того, чтобы заселить Луну. Гвоздь сам по себе не имеет никакого смысла. Это просто гвоздь. А гвоздь как ступень к заселению Луны – это уже национальная идея. В этом смысл и цель.

Сейчас же, зациклившись на этом гвозде, мы даже перестаем мечтать обо всем, что не затрагивает нашего благосостояния. Ведь люди, которые не мечтают о Луне, никогда не поймут на самом деле, зачем нужен Крым – ведь столько еще гвоздей не приколочено. Да и вообще, зачем такая огромная страна с бесконечным количеством «медвежьих углов», почему бы ее не оптимизировать?

Но ведь в свое время был совершенно иной вектор. Взять, к примеру, повесть Аркадия Гайдара «Дальние страны», написанную в 1931 году. В ней развертывается кардинальная метаморфоза, преодолевающая ту обреченность, что описана в самом зачине повести: «Зимой очень скучно. Разъезд маленький. Кругом лес. Заметет зимой, завалит снегом – и высунуться некуда». Вестник преображения мира, его революции – «серебряная точка», которая сверкнула в небе на глазах у ребят – «могучий и красивый» аэроплан. Главные герои повести, подростки Петька с Васькой, провожали его глазами и заключили, что аэропланы летают только в дальние страны, о которых они мечтают, чтобы вырваться из мира, где царит скука и ничего нет. Такова инерция обреченности.

Однако дальше «стальная птица» стала возвращаться, кружить, и откровением повис вопрос: «Разве у нас дальние?» Счастье не за горами?

Вскоре из газеты выяснилось, что рядом собрались строить огромный алюминиевый завод. Внешне пустые места оказались богатыми, и скоро раскроется их мощный потенциал. Оказалось, что его попросту не знали, а потому здесь царили тоска и зима. С преображением пространства увеличивается и чувство собственной гордости, уверенности в своих силах у ребят. «А вырасту – будет еще лучше… Все дальние страны проскачу и облетаю», – мечтал Петька. Причем всё это не в дальней перспективе. Уже сейчас они стали помогать на строительстве и даже раскрыли убийство.

Всё в гайдаровской повести начинает жить новой жизнью. Безликий разъезд № 216 переименовали в станцию «Крылья самолета». Жизнь обрела стремительность, пришла в движение. Прежний мир неотвратимо менялся. Раньше было пусто, изредка гоготали гуси, а теперь – грохот, звон, треск работы, жизни: «Дальние страны, те, о которых так часто мечтали ребятишки, туже и туже смыкали кольцо, надвигались на безыменный разъезд № 216. Дальние страны с большими вокзалами, с огромными заводами, с высокими зданиями были теперь где-то уже не очень далеко».

Раньше здесь царили скука и пустота. Уезжала молодежь, так как не было работы, перспектив, как это в свое время сделал брат Павел. Он работал слесарем где-то «очень далеко», но теперь возвращается с семьей, узнав, что здесь кипит работа, новая жизнь. Дальние страны возвращаются. Мать, которая когда-то жалела о посаженных огурцах, которые пришлось бросить из-за переезда, теперь радуется возвращению старшего сына.

В финале произошла трансформация и таких фундаментальных понятий, как жизнь и смерть. Параллельно происходят праздник закладки корпуса нового завода и похороны убитого председателя. И на этих похоронах были выступления о том, что без усилий, без борьбы, без жертв «новую жизнь не создашь и не построишь». Эта устремленность в будущее у Гайдара преображала и саму смерть, которая казалась преодоленной, вместо нее – новая жизнь, и на похоронах говорили о новом заводе.

Будто слышится пасхальный возглас: «Смерти больше нет!»

Важно еще и то, что в итоге этого глобального преображения создавалось ощущение единого целого: «Всё это частицы одного огромного и сильного целого, того, что зовется Советской страной». В финале ребята наблюдают скорый поезд, который через преображенный переезд пролетел в далекую Сибирь, осваивать и дальние страны.

Движущая сила преображения – устремленность в будущее, на разрыв пространства, в дальние страны, которые становятся ближними и изменяют всё окружающее.

По сути, эта преображающая сила стала в те годы общим делом. Это вовсе не удел одиноких маргиналов, таких как Сила Игнатьевич или Шулин, чудо которого вполне может быть сведено на нет общей инерцией, когда всё ближнее, наоборот, превращается в дальнее. Это касается и людей, в отношения которых вторгается вирус отчужденности. И территорий, которые из обжитых вновь становятся «медвежьими углами».

Гайдар со своими дальними странами был не одинок. Он передавал общее настроение времени, которое жило будущим, бредило о нем с бесконечным энтузиазмом. «Рваться в завтра, вперед», – призывал Маяковский. Он говорил, что будущее надо «выволакивать», иначе будет только пыль и моль.

«Живая литература живет не по вчерашним часам и не по сегодняшним, а по завтрашним», – писал в свое время Евгений Замятин в статье «О литературе, революции и энтропии». Такую литературу он сравнивал с матросом, посланным на мачту в бурю. По его словам, «сейчас в литературе нужны огромные, мачтовые, аэропланные, философские кругозоры, нужны самые последние, самые страшные, самые бесстрашные “зачем?” и “а что дальше?”. Так спрашивают дети…».

В своем небольшом эссе «Завтра» Замятин обратился «не к тем, кто оглушен и сегодняшним днем, наше обращение к тем, кто видит далекое завтра, и во имя завтра, во имя человека судит сегодня». В эссе он пишет, что «завтра – непременная ересь для сегодня, обращенного в соляной столп, для вчера, рассыпавшегося в пыль. Сегодня отрицает вчера, но является отрицанием отрицания – завтра: всё это диалектически путь, грандиозной параболой уносящий мир в бесконечность. Тезис – вчера, антитезис – сегодня и синтез – завтра».

Рассуждая в статье «Пророк в своем отечестве» о рассказе Валентина Распутина «Новая профессия», Сенчин пишет, что у героя рассказа «нет толчка, чтобы взглянуть в будущее. Он живет настоящим, пользуется моментом». Будущее пугает, оно может принести только что-то худшее, чем есть сейчас. Потому как само время сюрреалистично, готово к реализации любого кошмарного сценария.

В этой же статье Роман приводит слова Распутина, написанные им в самом конце 1990-х, где Валентин Григорьевич говорит о торжестве временного в наши дни: «Мир оказался в сдвинутом положении. Где вчера и где завтра, показать нельзя; что есть сегодня – никто не ответит. Сбилась, перепуталась череда дней – точно разыгранные и неразыгранные карты, сбрасываемые в одну кучу. Всё способное выжить и неспособное имеет одинаково жалкий и неуместный вид; что нарождается и что умирает – одно от другого не отличить. Вечное приспустило свой полог, временное подняло свои стяги». Из-за всего этого и наше время в истории попросту может остаться «белым пятном», белым парусом – белой точкой, подвешенной в пустоте на белом листе бумаги.

Но как быть, если нет проекции будущего? Появляется мир пустоты, крутящейся в дурной бесконечности. Вот и у Сенчина будущее на грани перечеркнутости. Оно под большим вопросом из-за пустоты настоящего. Свирепствует только антитезис, перемоловший прошлое и доходящий до отрицания самого себя. Спасти будущее могут только дети, у которых появляются вопросы.

В романе «Елтышевы» произошел поколенческий провал – настоящее полностью перечеркнуло прошлое. В итоге за один год ушли трое мужчин из рода, два поколения: «Нет больше семьи Елтышевых». Остался лишь внук Родион, хотя даже его бабушка не могла сердцем принять, что он – родня. Но ведь не зря в имени ребенка отражается этот род, родня, родной. Хотя он и не знает ни своего деда, ни отца, ни фамилии, но в этом пятилетнем мальчике присутствует его род и есть надежда на его исправление, на перелом гнетущей инерции. В финале бабушка заметила, что глазами ребенок похож на его дядю Дениса, который был лидером и верховодил сверстниками. Поколение этого пятилетнего Родиона – открытая история, многовариантная. Можно вспомнить шукшинских «Любавиных». С этим романом при желании можно найти много параллелей. Так вот, Ивану Любавину, который в младенчестве потерял родителей, по возвращении на малую родину, говорят: «Ведь вы совсем другие стали… Совсем непохожие!» Непохожие – в лучшем смысле, произошло исправление породы. Такой вариант нельзя отрицать и в семейной истории, рассказанной Сенчиным.

«Чего вам всем надо? Чего вы хотите?» – завершает повесть Сенчина «Чего вы хотите?» крик 14-летней Даши, старшей дочери писателя, пишущего о «сегодняшней жизни в России». Девочка-подросток соприкоснулась с пустотой. Взрослые говорят, что «нету России… Точнее, людей, народа. Жизни нет…» (здесь вспоминаются беседы Саши Тишина с Безлетовым в романе Прилепина «Санькя»). Весь этот строй пустоты, мировоззренческого нигилизма взрывает ее крик в финале повести. В этом крике – не только тоска и гнев, но и надежда на преодоление инерции.

Шесть глав повести рассказывают о шести днях с декабря 2011 года по декабрь 2012-го, когда протестная активность в Москве достигла точки кипения. Тогда споры, разговоры, иногда переходящие в ссоры, о политике были перенесены родителями девочки домой, на кухню, практически как в романе Сергея Шаргунова «1993», повествующем о жизни обычной семьи на фоне известных октябрьских событий.

Даша занимается в музыкальной школе, после занятий на пианино перешла в класс фагота, так как, по словам мамы, это перспективнее – фаготисток наперечет. Профессор как-то сказал, что в ее возрасте идет построение, моделирование будущей жизни, «потом будет поздно, всё закладывается сейчас». Может так случиться, что придется всю оставшуюся жизнь заниматься нелюбимым делом, а «это – страшно». Но как начинать строить свою жизнь, свое будущее, когда всё происходящее вокруг задает массу вопросов, а то и просто пугает?

Даша переживает постоянное состояние тревоги. Кругом разговоры, что всё рухнет, что Россия погибнет. Отовсюду на девочку выливается сплошной негатив, смакуются трагедии, вырастает ощущение повседневной угрозы. «Россия гибнет, народ вымирает», русский народ «почти исчез как единое целое», у него нет никакой цели, ориентиров, происходит «покорение России» жадными иноземцами. Возникает ощущение, что герои повести «Зима», обретшие голос, поют-завывают вьюге в унисон. При этом внешне всё благополучно, да и Дашина семья стала жить лучше.

Девочка замечает, что о стране говорят так, «будто Россия ничто». Экзистенциальное переживание пустоты, личной потерянности переносится многими на страну. При этом та же Даша считает, что «География России», которую сейчас проходит в школе, – это скучно. Раньше было наоборот – тогда изучали неизвестные, далекие земли. Папа утверждает, что в русских людях иссякла пассионарность, преображающая деятельная энергия. Люди чувствуют бесконечную усталость, отчужденность. Место реальной, настоящей жизни, как и в начале 1990-х, заняла сплошная политика, которая разъединяет: «Все поносят друг друга, все друг другу враги».

Даша тоже наблюдала за протестными акциями, политическими сюжетами по компьютеру, но ее от этого клонило в сон. Вроде бы кипение жизни, ее апофеоз, но это такая же иллюзия, как летнее подобие жизни в курортном городке «Зимы». Героиня повести периодически получает грустные письма от своей подружки Алины, которая живет в «дыре», в провинциальном городке Сапожок, в двух часах езды от Рязани. На фото, которые она присылает, «облупленные дома, почти руины, парни с тупыми мордами, лужи во всю улицу». Алине из ее города кажется, что в Москве бурлит жизнь, и она мечтает переехать туда, надеется на тот самый алый парус, который изменит ее жизнь.

Но и в Москве все вокруг мыслят, как Алина, – что они пребывают в дыре или на краю какой-то гигантской ямы, в которую вот-вот всё скатится. Или это последствия «скрытой войны», новой революции, которая приключилась в начале девяностых? По словам папы Даши, «ничего еще не закончено и в любой момент может случиться новый смерч». Разлитый хаос лишь набирает силы.

Однажды Даша наткнулась на рассказы папы про «цепь одинаково мертвых дней», «черные мысли героя», где «в каждом предложении тоска и безысходность. И обреченность». Отец попытался объяснить ей, что это для того, чтобы народ пришел в себя – разряд электричества для сердца, которое вот-вот должно остановиться. Или просто все люди уже привыкли так мыслить, все попали в цепь этих дней, вписаны в их унылый строй?

Можно ли в этой ситуации следовать словам профессора, что всё ее будущее закладывается в подростковом возрасте, возможно ли в состоянии хаоса что-то закладывать, что-то планировать? Как относиться к словам о нелюбимом деле, если даже мама говорит, что никогда бы не стала националисткой, но всё вокруг ее толкает к этому? Да и что ей закладывать, если всё вокруг только критикуют, но не говорят, как надо, – ни папа, ни дядя Сережа, который тоже считает, что главная беда в отсутствии «внятной программы будущего». Дядя Сережа выступал на митинге, но в то же время не видит в этих акциях смысла. Собрался народ, поговорили, покричали, «но – как в пустоту». Свои действия он оправдывает тем, что «надо же что-то делать». Про необходимость дела Даша тоже уже много раз слышала, но и это слово уходило в какой-то провал, так как не наполнялось содержанием.