Электронная библиотека » Андрей Рудалёв » » онлайн чтение - страница 11


  • Текст добавлен: 17 августа 2023, 15:40


Автор книги: Андрей Рудалёв


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Шрифт:
- 100% +

На день рождения Локотков подарил Полине черный пистолет – «мартовский аксессуар стреляет громко и с хрипотцой». Подобный пистолет тогда был «моден в адских кругах». Подаренный, он по всем законам жанра должен бы выстрелить, но больше он не появляется, остается всего лишь аксессуаром. О нем напоминает лишь шутка, обман: в финале повести Локоткову позвонил знакомый и сказал, что Полину застрелил поклонник. И дальше – Полинин смех в трубку: «Ее смерть – розыгрыш».

«Может, застрелить?..» – повисает вопрос.

Или вот предыдущий фаворит Полины Илюша Двоечкин – «мертвый мальчик». Его она призвала в свое время, приказав: «Мне нужны подростки!» – и он был «приведен в полон». Позже реального Илюшу Шаргунов видел в гробу и описывает его, ставшего куклой, в эссе «Это веселое имя – “Бригада”». Этот «мертвый мальчик» – будущая перспектива и для Локоткова. Он также попал в этот процесс «умерщвления», и над ним уже «топор занесен».

В повести «Ура!» вместо Полины фигурирует наркодилерша Алиса. Это имя – «липкий клочок помидорины из горячего борща». После того как Алиса бросила героя, он «был мертв».

Полина – ведьма, баба-яга в образе молодой девушки, она пытается выпить молодость без остатка, сделать мертвым, как Жозефина Пастернак в повести «Вась-Вась». Когда Локотков наблюдал за ней в ду́ше, то увидел ее настоящей и поразился ее лицом-мордой, «как у вола»: «Чудовищное, ненавидящее, враждебное».

В Полине есть что-то от Инги Лазаревой – героини повести Валентина Катаева «Уже написан Вертер», которая чуть не довела главного героя до гибели и погибла сама. У Шаргунова смерть оказалась ненастоящей, лишь шуткой. Да и герой прошел испытания, выжил, стал закаленней.

Полина была «психопатка», хищная, «настоящая скотина», кошка, которая запустила свои когти в героя. Она – китайская пытка, когда человеку на макушку методично падают капли холодной воды. И эта пытка – также одно из уязвлений личности. Пока любовью, впереди будет политика и много еще чем будет.

В Крыму, куда Локотков уехал с родителями, на одиннадцатый день отдыха он «отрекся от Полины» и тут же, заболев, почувствовал «дыхание смерти», ему привиделась рычащая пьяная баба. Так уходили чары, обольщение. Но после юга был опять телефонный звонок и голос, предлагающий рабство. Он ответил совсем по-детски «угу». И всё пошло по старому кругу. Она проверяла его пригодность и делала шелковым, пока он сам не ощутил вокруг пустыню, возненавидел ее, а после окончательно разлюбил.

Можно сказать, что в «Малыше» Шаргунов показывает особый кенотический путь самоумаления, смирения. Он укрощает в себе вождя, уязвляет себя. Сергей отождествил себя с Локотковым, тот сравнялся с плюшевой игрушкой. Принижает себя до малыша, до совершенно неромантической и небрутальной фамилии героя, который сознательно выставляет себя нелепым. Где здесь выстраивание стратегии комсомольского лидера?

Схожая тактика была и у его любимого Валентина Катаева. Тот «не пытался выглядеть лучше, чем есть. Наоборот. Как бы нарочно выставлял себя бо́льшим грешником, чем другие. И даже как бы примеривал палаческий фартук… Мне кажется, в этом был исповедальный эпатаж потомка священнического рода… Своего рода – антиисповедь» – пишет Сергей в своей биографии писателя, и эту тактику вполне можно применить и к нему самому. «Малыш наказан» – чем не антиисповедь?

Локотков – акт смирения. Остановка на краю русского мальчика, несущегося к смерти, как лермонтовский парус.

Да и еще: после отношений с Полиной, после движения по грани следовало похмелье, опустошенность, она заполнялась тем, что автор сел за компьютер и стал на одном дыхании набивать текст, где слова – «как черные трещинки во льдах Москвы-реки». Из пекла страсти появляется новый Нелокотков. Из этого же мощного чувства возникает и текст.

Тропа воина

В шаргуновском рассказе «Утекай» старик, похожий на Сартра, выпил в забегаловке водки, спустился в метро. На станции «Маяковская» при выходе из вагона его стошнило. Через несколько станций в вагон зашел подвыпивший человек, напоминавший Камю. Он наступил в лужу, простоял в ней. Получил эстафету тошноты и также сблевал. Автор сидит напротив и наблюдает за этой распространявшейся атмосферой экзистенциальной тошноты. Он также, войдя в вагон, чуть не наступил в лужу и широко шагнул. Свои наблюдения предварил оговоркой: «Я, любитель здорового, не стал бы рисовать блевотину, которой и без меня хватает в чужих текстах, как и кала». Для него проявление тошноты – лишь «индикатор» поведения пассажиров.

Придя домой, герой умыл руки, смывая городскую грязь, которая в раковине образовывала «причудливую воронку».

«Утекай! В подворотне нас ждет маньяк» – как поет известная группа родом из Владивостока. Беги от всего этого! Так христианские подвижники бежали от грехов и соблазнов мира сего, чтобы начать его преображение.

Любитель здорового, широким шагом форсирующий блевотину, на которую все прочие пассажиры хотя и смотрят с отвращением, но уже почти к ней привыкли, – таков заглавный мотив ударной повести Шаргунова «Ура!».

Это произведение – попытка преодоления хаоса, обретения человека, мытье рук, которые сильно пострадали от городской грязи. Это и художественный марш-бросок к «отрицанию траура». С этим возгласом Сергей всегда будет ассоциироваться. В нем – жизнь, смелость, ярость, свобода.

В биографии Валентина Катаева Сергей приводит историю о том, что в детстве Валя с двоюродным братом «надевали на шею кресты предков, воображая себя героями-священниками, идущими в бой вместе со славным русским воинством». Что-то подобное есть и у самого Шаргунова. Он воин и священник одновременно. Присутствует в нем и комиссарство, которое, однако, его критики путают с конъюнктурным комсомольским задором.

«Есть в Православии нечто, берущее за душу. Стиль одновременно юный и древний. То же самое у красных было. Белоруссия. Желтоглазый комиссар, грязная тужурка. Штаб в подпалинах и выбоинах. Глина двора в следах подошв. А это сельский настоятель наших дней спешит к храму, размашисто крестя старух. Церковь его восстанавливается, кирпичи торчат. Скрипучие сапоги у обоих. И у комиссара, и у батюшки голоса похожи – истовые, обветренные голоса», – рассуждает его герой в повести.

В статье «Посольский приказ», включенной в сборник «Битва за воздух свободы», Сергей говорит о необходимости «института комиссарства», который бы дал молодежи образ героя и в то же время подтолкнул к созданию новых элит. Комиссар, по мнению Шаргунова, «наместник Центра», в нем живет «дух самодержавья». Именно он должен быть призван, чтобы своим примером «преодолеть отчуждение человека от человека, народа от государства». Он как бы связывает страну, преодолевает разобщенность. И в этом его миссия действительно схожа со священством.

Сергей сам в себе ощущает этот дух комиссарства – через «тягу к правильному», через священническую основу. Кстати, в разговоре с Аркадием Малером Сергей в принципе не исключил возможности принятия священства. Но в настоящее время не готов для этого, нужна особая глубина веры, ответственность.

«Ура!» – не просто какой-то дидактический текст, не инструкция по применению, а скорее особая мистическая медитация. В ней автор пытается проникнуть за пределы эмпирического и нащупать сокровенные механизмы происходящего.

«Ура!» – повесть действия, повесть-путь.

«Я иногда называю “Ура!” повестью-проектом. Потому что очень много кругом распада. Отсюда и возникла идея нарисовать привлекательный, здоровый тип героя. Впрочем, мне кажется, что “Ура!” не только о том, что надо совершать пробежки, упражняться с гантелями, выплюнуть пиво и сломать сигарету – это еще и книжка о страданиях человека, о том, что выбор алой и трезвой зорьки, правильного ритма жизни тоже мучителен и сладок», – говорил Сергей в интервью питерской газете «Gaudeamus». Если в «Малыше» была алая дверь самоумаления, проверки себя на чужой зубок, то здесь – «алая зорька» правильного. На этот путь он готов встать, преодолев искушения, пройдя по краю. Мало того, к нему он предназначен от рождения.

В другом интервью, «Политическому журналу», Сергей назвал повесть книжкой-энергетиком, которая подстегивает на «быстрый шаг, переходящий в бег». Это вызов, брошенная перчатка. «Написав ее, испытаниям уже не огорчаюсь. Если ты зачем-то выбираешь тропу воина, а не отшельника, следует ждать ударов. Иначе это какая-то гламурная, приторная героика – из пирожных и синтетики, а не из плоти и книг», – заявил Сергей.

Повесть впервые опубликована в шестом номере журнала «Новый мир» в 2002 году. Главный ее посыл – противостояние разложению, распаду, который обрел уже практически монопольный статус в мире. Хотя могут быть и совершенно противоположные концепции восприятия, в рамках которых эта брань с распадом будет выглядеть лишь декларативным дидактизмом.

На Шаргунова легко наброситься. Он и сам будто напрашивается на это. Дразнит. «Как там ведет себя Шаргунов?» Можно ухватить то, что на поверхности, можно упрекнуть его в нарциссизме, самолюбовании. Через это очень легко и комфортно выстраивается вся линия его восприятия. Но ведь так и неистового Аввакума можно было обвинить в подобии фанфаронства.

Пиар, сплошная самопрезентация, зацикливание на себе. Всё прочее лишь фон, работающий на главную цель – «я». Велик соблазн полностью отождествить героя с автором и через это вести разговор, в этом русле можно и в психоанализе поупражняться.

Через матрицу этой простой логики в свое время и мне приходилось воспринимать его творчество. Вот что я писал во времена своего первого знакомства с текстами Сергея о повести «Ура!»:

«Неоромантическая позиция героя повести Сергея Шаргунова “Ура!” вовсе не подвигает его на переустройство несовершенного мира, а, наоборот, провоцирует паралич воли. Он не может и не хочет ничего делать, т. к. между ним и прочим миром натягивается подобие пленки. “Жизнь, – говорит автор повести, – как грубый сапог, в солнце, сырой глине”. Главное не выходить за пределы этого сапога. Всё, что тебе нужно, вплоть до поэзии находится внутри, там твое внутреннее пространство. Там “родная природа”, которая “меня окружила, и никуда от нее не деться. Я весь в природе погряз с удовольствием”. Мир, как и у романтиков – призрачен, со всех сторон точно слизь облепляет фальшь, обман. За личиной красоты таится уродство. Через всю повесть проходит линия соединения красоты и уродства (как в образе Лены Мясниковой: “Слишком красивая, почти уродец. Зверская красота”). Поэтому и всё происходящее он воспринимает отстраненно, как некий кинофильм, зная при этом, что все декорации здесь искусственны, как, впрочем, чувства и роли каждого из действующих лиц. Все они, встречающиеся на пути главного героя, и существуют и не существуют одновременно. У Шаргунова мы можем наблюдать особую разновидность регламентации творчества. Внешне автор и, соответственно, его повествование, главным героем которого также является он, предельно свободен. Он ничем не ограничен в своих действиях, поступках, суждениях. Пишет борзо, с энергией, которая способна заразить. Заразить, но поразить едва ли, т. к. всё те же действия, поступки, мысли совершенно не самостоятельны, всё подвержено особому этикету, норме, за рамки которой он не может шагнуть. Автор-герой будто находится в шеренге, в строю, из которого он не выбивается, с которым он идет четко нога в ногу. Его мышление декларативно. Ни слова о свободе, вместо нее обозначение границ, рамок, гимн силе и ее естественной самореализации – насилию. Можно предположить, что ни окружающий мир, ни общество, ни люди по-настоящему не волнуют нашего автора-героя. На самом деле ему мало интересны причины и пути устранения тех пороков, которые он вскользь задевает в своем повествовании. Его морализаторство смотрится грубой подделкой, призванной дискредитировать то, к чему он призывает. Вопрос, почему жизнь становится смертью, добро – злом, а красота – уродством, также едва ли найдет здесь свой ответ. Все проблемы, так или иначе поднятые в повести, искусственны, они лишь декорации, не имеющие никакого самостоятельного значения и служащие особым фоном, на котором проявляется со всех сторон, высвечивается, как рекламный щит, главная тема, главный предмет повести – Сергей Шаргунов. Цель автора манифестация себя. Ты – это рекламный щит у оживленной автострады, твое имя, фамилия – зазывный слоган».

Тогда мне чудилась неискренность, нарочитость, игра. «Ура!» воспринималось не криком, а раздуванием щек под фанеру. За всей внешней напыщенностью – пустота. Объяснение очень удобное. Для его манифестации не обязательно понимать, достаточно выхватить несколько фраз и сделать нужные выводы.

Позже я понял, что подозрительность была неуместна. То, что казалось искусственным, нарочитым, на самом деле было предельно искренним, выстраданным. Плюс попало в самую точку и вовремя.

Сергей будто вбирает в себя окружающий мир и через призму своего сердца вглядывается на него, отсюда и появляется иллюзия нарциссизма. Он смотрит на мир через внутреннее зрение, помещает его в свой личный микроскоп. Это мистический путь воина – христианского подвижника.

Герой повести вовсе не отторгает этот мир, а пытается исследовать и понять его, чтобы излечить. В этом «Ура!» продолжение «Малыша». Он не отталкивает окружающее, а, наоборот, принимает близко к сердцу, помещает его туда. Так герой романа «1993» искренне переживает, волнуется за людей, потому что любит. Локотковское знание, что «все вишни червивы» уже не для него. Поэтому кажущаяся шаргуновская зацикленность на себе на самом деле таковой не является.

Его путь – «мистика простоты, заряд энергии», штурм ложного и фальшивого мира с криком «Ура!». В атаку! Это тот же бег, о котором он позже будет писать в «Книге без фотографий». Этот крик – вождь, проводник к цели, он направляет («Бежали слепо, цепляясь за свой же крик…»). С ним он спускается в пучину порока, после поднимается и выстраивает альтернативу.

Возглас «Ура!» слышит тринадцатилетний Ваня Соколов (повесть «Чародей») в гуще толпы у Белого дома в историческом октябре 1993-го. Это был возглас победы, который автор не забыл и идет с ним по жизни.

Крик рождается на грани полюсов оппозиций: от давящей смерти, ненависти, уродства, постоянной брани, ощущения ирреальности происходящего и вечно ускользающей жизни, любви, красоты, ощущения единства, гармонии с миром. В легких создается избыточное давление, которое практически сразу перерастает в крик. Иначе если не крикнуть – разорвет изнутри.

Этому сакрально-мистическому «ура!» посвящена вторая, после описания любви «к одной красивой крымской девочке», глава повести – «Происхождение крика». Здесь автор создает «новый Миф. Миф о Древе Ура. Золотистая крона гудит и шепчется над полями войн» (помните пушкинскую легенду о древе яда, анчаре?). «Ура!» спасает, как преподавательницу музыкальной школы, на которую «в подъезде набросился насильник, придавил к стене, расстегивая ширинку. Потрясенная, она вдруг выкрикнула: “Ура-а-а!” И… самца как ветром сдуло, только дверь подъезда хлопнула». И с этим же криком убивают.

Это спасительно-убийственное «ура!» – лодка Харона, перевозящая в территорию адских кругов, которая начинается с предложения поразвлечься, стояния на эскалаторе, ожидания дозы героина. У памятника Лермонтову его вход, охраняемый барельефом с демоном. Спастись от всего этого возможно, лишь сохранив «детское чувственное восприятие жизни».

Его Беатриче – крымская девушка Лена Мясникова – порхающая по лезвию девственная блудница. Сам герой повести Шаргунов – развращенный праведник, сжимающий кулаки, – знак мужества, ярости, борьбы, движения вперед. Она движется к греховному болоту, он – к правильной жизни. Зверская красота Лены, деградирующий день за днем ее брат Славик, засаленная брошюрка «Сад и огород», люди, работающие на криминал, – только деревце алычи здесь имеет безусловно положительное значение. Что может ожидать в этом мире героиню? Само время – огонь, который обжигает ее красоту, развращает, загоняет в рамки судьбы, из которых невозможно вырваться, отсюда предобусловленность, предсказуемость жизни: «Что в наше время может ждать ее тоненькую дочку?» Уже написана вся ее будущность, совершенно понятно, что с ней станет. Эту предопределенность может изменить только герой, преобразив мир, дав ему новый вектор движения.

Герой выходит на битву с этой инерцией распада, пытается дать жизни другое направление, переломить фатальную обреченность, которая красоту превращает в безобразное: «У меня планы серьезные. Я хочу защитить чувства от шин черных джипов. Не хочу отдавать вам ливадийскую девочку, рыхлые вы скоты с холодными членами. Хочу влюбиться, чтобы и Лена в меня влюбилась. Раньше у меня была мучительная любовь к задастой Алисе. Потом я надолго разуверился во всем и теперь жду реабилитации чувств. Любовь надо мной надругалась, а нужны мне были чувства горячие и сильные. Я был кинут в грязь лицом и долго, где-то два года, не мог оправиться, уползал по грязи. Клонился к луже и узнавал свой набрякший лик. Помню, в апрельский денек я шаркаю по Манежу, правую руку придерживая левой. Левая парализована, чугунная, после неудачной вчерашней колки. Если засучить рукав, под курткой и под свитером – на вене красненькие следы уколов. После всех этих надругательств жизни я хочу заорать: дайте мне любовь! И теперь, оказавшись в курортном Крыму, я волочился за ускользающей Леночкой Мясниковой, заставлял себя ее преследовать… Я алчный, очень алчный, жажду любви. И вопль мой – о любви. У нас будут красивые дети. Образцовая семья. И сгинет наваждение алкоголя, наркотиков, распад остановится. Я ведь наступательная железная личность, буду качать мышцы. Курить я уже бросил. Я смогу работать, как весело и исправно работал лет в семнадцать. Так и вижу нас: Шаргунов, Мясникова».

Герой повести нарочито моделирует погружение в ставшую уже обыденной пучину порока, приобщается ко греху во всех или почти во всех его проявлениях. Пассивная позиция, погружение в ничто начинается от памятника демону. И дальше: «Принялись меня травить» героином, который есть – «материально воплощенное Ничто, Небытие». Но постепенно в нем рождается крик, прорывающий сети общей инерции: «Я проклинаю фальшь», «Ненавижу эту чушь», «Отвергаю твой стиль». Так же и в «Малыше» Локотков трансформируется совершенно в другого человека, преображается.

Герой «Ура!» совершает подобие сошествия в ад, проходит сквозь «сорняки зла», которые не в состоянии проникнуть в его душу, заглушить ее. На одном круге – гей-клуб, где был «ад в прямых, средневековых его изображениях». На другом – похотливый доктор, «сырой, грузный, с запахом болота, вздрагивающий трясинами своего тела. Он уже сдох как человек». Герой-автор идет прочь от всего этого, бежит от всех этих людей, на глазах превращающихся в нежить. Бежит к жизни, к настоящему, без фальши. Преодолевает «ночь небытия».

Но мало всего этого избежать, следует еще убить «в себе зверя». Вызвать отвращение к нему, к тому, кто пил пиво и ощущал себя «свиньей у корыта». Поэтому: долой пиво, привычку к нему! Долой всё, что делает несвободным! Отсюда и дидактизм – рецепты этой борьбы. Так средневековые подвижники выстраивали лествицу своего восхождения в борьбе с греховным.

Вслед за историями про наркоманов и ментов, за главой «Пидоры» тянутся главки-лозунги, название которых говорят сами за себя: «Выплюнь пиво, сломай сигарету!», «Утро – гантели – пробежка!!!». Далее «Мой положительный герой» с формулированием программных тезисов: «Я проникся красотой положительного», «моя правда простая и поверхностная», «люблю нормальное». Положительное, нормальное, простое по Шаргунову – это некое естественное состояние человека, всепоглощающая природа, первобытный крик «ура!», посюсторонняя мистика, возбужденный фаллос.

Если герой «Малыша» говорит о духе вождизма, который пробудился в нем еще в детстве, то в «Ура!» он уже многим ближе к автору и говорит о том, что «с раннего детства ощущал в себе тягу к правильному. Имел внутри стержень. Я героически сжимался весь, каменел мышцами, кожа лица натягивалась, и он, мой внутренний Шаргунов, проступал. Я – это он. И я им впредь хочу быть!» Движение вперед, к которому он призывает, – обретение этого внутреннего Шаргунова, себя настоящего, проявление своего отчетливого портрета.

Рецепты этого обретения – вполне реалистические: «Моя правда простая и поверхностная. Семья – это добро. И народ – добро. Бытие, оно своим овальным пузом навалилось. И навязало людям: укрываться стенами; строить государство; собираться в семьи и давать приплод. Огороды возделывать. Станками грохотать. Слава труду!»

Смысл «в гудящих соках жизни, в подъеме». Всё просто: человек сдувается, если «не продирается сквозь заросли жизни». Через эту борьбу становишься героем и преодолеваешь страх смерти, поднимаешься над ней: «Лучше умереть – отключиться сознанием и сгнить в земле, – чем гнить заживо и разную чушь гнать. Героям же смерть не страшна. За тело свое не тревожусь. Разъедание трупа червями – это явление недолгое. Будет опрятный, складный такой скелет. Плоть распадется, зазеленеют кладбищенские растения. Скелет останется. Аристократично, белая кость».

Полнота жизни достигается ощущением, созерцанием смерти. Отсюда всё чаще момент встречи героя с миром обретает кладбищенские оттенки. Этим объясняется и интерес Шаргунова к образу кладбища, к специфической лексике, связанной с танатологической тематикой, ведь могильные плиты не что иное, как застывшие воспоминания, мгновения улетевшего прошлого. Кладбище – укрощенная реальность. Кладбище – это эмоции, впечатления, мысли героя.

От вида кладбища в душе растекается тепло. Он пишет: «Я всей душою с кладбищем. Над кладбищем витает мужицкий дух», «сегодня я испытываю к кладбищу всё большую симпатию». Он представляет и свое погребение. Так через прочувствованное знание о смерти достигается апофеоз жизни.

Путь воина с криком «Ура!» проходит и через воспоминания детства, ведь именно тогда начинается первое преодоление «ночи небытия», проявляются картины, возникающие из пустоты. Так от младенческих воспоминаний, фрагментов, вспышек, оборванных кадров он пробирается вперед, исследует свою генеалогию, вспоминает стариков, умерших родственников, своих сверстников. Всё, что есть, – память, именно она смысл жизни, именно в ней таится тайна личного существования.

Отстранившись от мира похоти и греха, он уходит в детство, в воспоминания, ведь он, как и Анастасия Ивановна Цветаева, чувствует преимущество детей перед взрослыми. После рассказывает о стариках из детства, ведь «два пути у меня в смерть – молодость и старость».

В главе «Поздний совок» он пишет: «У всех людей есть свои детства, но наше поколение если и обращает внимание на минувшее детство, то с явным недоумением. А ведь никто за нас наше детство не полюбит. Сами должны вспомнить и оценить. Убого поколение, детством обделенное».

Проблема нашего настоящего – в покореженном детстве.

«Восьмидесятый год. Советские танки утюжат афганские перевалы. Москву сотрясает Олимпиада. Месяц назад, в мае, рожден наш герой. И вот теперь в деревне спешно снят дом. Младенец не плачет. “Агу-агу-агуга-гуа-гу-ооо-уу”, – заливается младенец на изысканном наречии. Отец наклоняется. Плетет такую же речь. И младенец отвечает. Они говорят осмысленно». Рождение героя – мир встретил его обстрелом камней, пока он спал в коляске. Встав на путь – жди удара.

Воспоминания детства, как кадры, проявляющиеся из «ночи небытия». Картины, чередующиеся с пустотой. Впереди также «пустая тьма». Это окружение дает понимание того, что «я себе не принадлежу, укрыт от себя завесой ночи. Страшная раздвоенность». Картины и тьма, неизвестность. Раздвоенность, над которой ты не властен.

Так знаменитая «Лествица» святого Иоанна Синайского начинается с главы «Об отречении от мира». Нужно бежать своего нынешнего положения, обрести твердое основание. Самих подвижников святой называет «младенцами во Христе». Человек как бы совершает перезагрузку. Возвращается в непорочное детство, чтобы начать свой жизненный путь заново. Переписывает жизнь на ином основании, с иными ориентирами.

Герой повести вбирает в себя весь мир. Так он сам становится фокусом этого мира. Мир, нарождающийся из пепла мира прежнего, архитектон которого – молодой человек Сережа Шаргунов. Судьба Шаргунова – судьба этого мира.

Сергей показывает процесс личного домостроения, сходного с медитативной монашеской практикой погружения внутрь и выхода вовне. Свой стержень он несет миру для его укрепления.

«Жизнь дана целиком, с самого рождения», тяга к положительному и внутренний стержень герой ощущает с детства, и это он должен распространить на весь мир, в этом его долг. Он – комиссар-священник, обутый в сапоги и избегающий односторонностей. На нем миссия преодоления разъединенности и передача импульса к движению, ведь «жизнь, как грубый сапог, в солнце, сырой глине» (что это как не воплощение тезисов будущего «Отрицания траура»?)

Сапог – движение, путь. В нем энергия действия.

Герой должен, как вождь, придать соединительное движение, ведь «народ не выходит за пределы жизни, не вылезает из сапога. Внутри сапога – лучшая поэзия». И всё от того же комиссара зависит, куда он направится, и попадет ли грязь во внутрь этого сапога, или он будет надежно защищен.

Повесть перенасыщена выражениями, которые вполне могут стать крылатыми, имеет лозунговую стилистику. Но это не пустые риторические узоры, а поиск средства и формы, чтобы достучаться, выйти на волну народной мистики.

В рецензии «Зверская красота положительного» Валерия Пустовая писала о том, что «Шаргунову чужда мистика потустороннего». Едва ли это так – просто, приблизившись к пониманию этого потустороннего мистического замысла, Сергей пытается проецировать его во вне. Старается преодолеть гигантскую пропасть между тайным и явным, связать потустороннюю и «суровую мистику жизни», придав ей осмысленность и порядок. Нужно уловить эту связь, и тогда будет достигнута ясность взгляда на жизнь, детская чувственность и непосредственность, ведь именно дети отлично ее видят.

Потусторонняя мистика пробивается через реальность, и через эти ростки проявляются цветы чудес. Как в истории семьи Поклоновых, на которых напала череда неприятностей. Оказалось, что, по словам знахарки, источник несчастий – в черном пиджаке покойника и затоптанном белом блюдце. Предметы вещного мира становятся носителями тайного смысла, они, как фотографии, имеют свой бэкграунд, отражают его в реальности настоящего.

И после восклицание: «Читатель, какая магия в природе!» Всё в мире преисполнено смыслами, часто неявными, связано нитями причинно-следственных связей.

Нужна особая зоркость, чтобы заметить «новый почерк»: «По всей нашей территории меж трех океанов вьются граффити-змейки. Выведены маркерами на фасаде учреждения, по кафелю туалета, на гулком боку подводной лодки. Каляки-маляки… Это отдельные английские слова или названия хип-хоп-групп, но – арабской вязью. Вся громадина страны повита яркой вязью. Вот что интересно и на что надо бы обращать внимание историкам разным – на эту вязь…

Человек кинут на произвол борьбы, рожден на отмороженные просторы. По городам и весям пацанская система бурно переваривает миллионы душ, в миллионы ртов запихивает лай. Можно, правда, ходить сгорбленно и немо, отгородившись от мира наушниками… Короче, лох».

Ты подключаешься к этой вязи, становишься включенным в ее строй и начинаешь понимать, читать этот глобальный текст. Становишься шифровальщиком, который понимает прямую взаимосвязь вселенского, макрокосмоса с частным, микрокосмосом, межличностными взаимоотношениями: «Что мне шары вселенной, небесные тела, все эти пустоты, миллиарды световых лет! Всё мироздание – чушь по сравнению со мной и с тобой. С нами! Человек Сережа Шаргунов под чахлым деревцем алычи встретил Мясникову Лену…»

Это судьба Шаргунова – обретшего свою мощную волю, осознавшего внутренний стержень, увидевшего свой путь. В этом состоянии он готов встретить под эдемской алычой Мясникову – девственную блудницу, которая будет искушать, испытывать его.

Причем это не только обретение себя, своего эго Сергеем Шаргуновым, но и причастие к этому знанию поколения, которое было практически лишено детства в силу развала колыбели-Родины, избавление его от несвободы, от мира Ничто, в который оно свалилось. Осознание высочайшей ценности человеческой личности, нивелированной до предела, начавшей терять человеческий облик. Это путь христианского преображения. Путь бегства от Ничто, преодоление разверзшейся пустыни.

Это даже не бегство, а атака с криком «Ура!».


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации