Текст книги "Грани “русской” революции. Как и кто создавал советскую власть. Тайное и явное"

Чрезвычайная следственная комиссия

Одним из условий существования «левого» правительства и его опоры в «низах» – Советов – была дискредитация прежней государственной власти. Самодержавие должно было быть представлено не как «устаревший» вид правления, а как порочный и преступный. С этой целью уже 4 марта 1917 г. Указом Временного правительства была учреждена Чрезвычайная следственная комиссия (ЧСК), которая должна была привлечь к ответственности высших должностных лиц Российской империи и некие «темные силы», которые также попали под следствие. Председателем ЧСК был назначен Николай Муравьёв [71]71
  Муравьёв Николай Константинович (1870–1936) – из дворянской семьи. Изучал медицину и право в Московском и Казанском университете. В 1891 году за участие в демонстрации выслан и исключен из Московского университета. В 1894 г. вновь арестован и исключен из Московского университета за распространение прокламаций с требованием конституции. С 1896 г. служил присяжным поверенным и помощником присяжного поверенного. В конце 1890‐х гг. избирался членом Тверского окружного земства, в 1916 году – московской Городской думы. Поддерживал тесные контакты с Львом Толстым. Выступал защитником в основном на политических процессах. После Октября работал юрисконсультом кооперативных организаций. Называл себя «беспартийным марксистом». Продолжал выступать защитником на политических процессах – в том числе, против ЦК партии правых эсеров, в ходе которого был арестован и выслан из Москвы. В 1923 г по протекции Дзержинского вернулся. Привлекался зарубежными компаниями для представительства их интересов в суде. В 1928 выступал защитником по «Шахтинскому делу». В 1930 отчислен из адвокатуры. Умер по неизвестным причинам за несколько часов до намеченного чекистами ареста и обыска, который происходил, когда над его гробом читалось Евангелие. Вдова и семья младшей дочери эмигрировали, после войне репатриированы и получили 5 лет лагерей, внуки Муравьева отданы в детские дома.


[Закрыть], получивший права товарища министра юстиции. Он-то и выступил на Съезде – возможно, для того, чтобы окончательно изнурить делегатов и отвлечь их от межпартийных дрязг. И это был единственный публичный отчет его комиссии.

Речь Муравьева была безумно затянутой и малосодержательной. Будучи адвокатом, он толком не знал, как должно работать следствие. Он даже не знал, сколько у него работает следователей. В своём выступлении он говорил о 25, но реально в ЧСК работало 55 профессионалов следствия, среди которых были и вовсе не лояльные к новой власти – лояльных в достаточном количестве найти не удалось.

На тот момент расследование только началось, а Муравьев уже знал, чем всё должно закончиться: «документальное доказывание одной тезы: почему не могла не быть русская революция, почему русская революция неизбежно должна была прийти и неизбежно должна была победить». «Наш материал, когда он будет опубликован, всецело, быть может, докажет и перед вами, и перед всем миром, что нет возврата к прошлому, что мечты о прошлом, если забредают в отдельные головы, разбиваются о тот материал, который постепенно стекался в нашу комиссию». Длинно и высокопарно Муравьев рассказывал Съезду, что Комиссия следует закону, действовавшему на момент совершения преступлений: «важно этих лиц старого режима ударить их же собственным оружием».

В речи Муравьева всплывает установка Комиссии на раскрытие каких-то особенных сил, которые пытались перехватить власть и даже совершить династический переворот – их докладчик называет «темные кучки», относя к ним Распутина и остатки Союза русского народа. Ничего внятного по этому поводу ни на Съезде, ни позднее, он сообщить не смог.

Как ни пыталась Комиссия остаться в стороне от запросов бульварных газет, она не смогла ничего сделать, чтобы позабавить публику – ей пришлось расследовать «то, чего не может быть». И сразу оказалось, что запросы создателей ЧСК без грубого искажения действительности удовлетворить невозможно: «многие из вас ожидают увидеть в результате работ следственной комиссии постановку процесса об измене в её грубой, поверхностной форме, в форме непосредственных сношений с Вильгельмом и с агентами Вильгельма во время войны. Товарищи, которые бы стали на эту точку зрения, они в значительной мере разочаровались бы в результате работ следственной комиссии». Взамен заведомо недоказуемого Муравьев предложил другую сенсацию, которую проще было подверстать под поставленную перед комиссией задачу: «Есть целые ведомства, которые ни одного дня не могли прожить без преступления. Есть целое ведомство, министерство внутренних дел, где никто из высших чинов этого самого ведомства не мог бы делать своей работы, не нарушая существовавших законов». И доказательства тому, по мнению Муравьева, собрать оказалось несложно: «эти преступления очень несложны в своем юридическом выводе», «это формула обычного злоупотребления властью, формула бездействия и еще чаще наиболее типичная формула превышения этой власти».

Не понимая толком природы самодержавной власти, Муравьев в качестве чудовищного правонарушения выставил делегирование Царем своих высших полномочий: «мы повсюду, на всем протяжении России читали телеграммы, подписанные Николаем II, – этими телеграммами распускалась Гос. Дума. Мы думали, что этот носитель верховной власти выступает в этом отношении против Государственной Думы. Ничуть не бывало. Оказывается, что ещё до того момента каждый раз за последние годы, – такова была практика, – как только начала существовать Государственная Дума, ещё до её функционирования в ту или иную сессию, оказывается, министры старого режима уже озабочивались получить бланки, подписи царя на тексте не заполненном, которыми этим министрам предоставлялось право распустить Государственную Думу». И этот упрек следует от тех, кто «распустил» Государство Российское – совершил не какой-то там должностной проступок, а насильственный государственный переворот! Причём в условиях войны! И не просто распустил, а уничтожил Государственную Думу, правительство и Царскую власть.

«Никакой закон не предоставляет этого права никакому монарху». Этот закон, несомненно, существовал и являлся стержнем самодержавной власти. Самодержец обладает безусловным правом наделять подданных полномочиями. В какой форме Он это делает, никого не касается – он может это делать также и в форме бланков со своей подписью, которая проставляется по Его воле. Это касается как роспуска Государственной Думы, так и решения вопросов о помиловании – делегирование полномочий не означает ни нарушения какого-либо закона, ни действий высших чиновников противно воле Государя. Муравьев в силу крайне слабой юридической подготовки не знал основ государственного права, пытаясь всё свести к уголовному законодательству – будто бы кто-то из чиновников произвольно присваивал чужие полномочия. Муравьев также не смог сослаться ни на какую норму закона, которая воспрещала бы сокращать волей Государя сессии Думы и принимать законы в период между её заседаниями. Оратор привел лишь три закона, принятых в таком порядке, – три из 384! Все три примера не получили от него никакого анализа – только констатацию, что любые налоги вредны, что закон об инородцах «кровав», что труд несовершеннолетних детей и женщин нельзя было дозволять. Реальность руководителя ЧСК не интересовала. Как марксист, он выстраивал свою фантазию, пытаясь сделать вид, что она имеет какие-то основания в праве.

Все обобщения Муравьева ничтожны: «боролись со свободой слова и печати» (то есть с революционной пропагандой с призывом разрушить государство), «стремились ввести предварительную цензуру» (что требовалось для пресечения развращения масс – и это было благое дело), «боролись с профессиональными союзами и собраниями» (которые вместо защиты профессиональной деятельности становились инструментом в руках революционеров). Все частности, представленные Муравьевым, ни в коей мере не затрагивали добросовестности самодержавного государственного устройства. А на фоне беззаконий, творимых большевиками и другими «леваками», самим Временным правительством – скорее оттеняли несомненную упорядоченность жизни в Империи, в сравнении с последующими режимами.

Один из домыслов по поводу деятельности Одесского градоначальника: «Тех, в которых хотели видеть политических преступников, тех стремились убить ночью при переводе из одного участка в другой». В доказательство – единственный эпизод, явно взятый из собственного воображения.

Представляя «Инструкцию по организации и ведению внутреннего наблюдения в жандармском и розыскном отделениях», Муравьев назвал её «хартией вольности департамента полиции» – имея в виду разрешенное беззаконие. Но в доказательство он привел совершенно разумно сформулированный фрагмент: «единственно вполне надежным средством, обеспечивающим осведомленность розыскных органов в революционной работе, является внутренняя агентура. Все стремления политического розыска должны быть направлены к выяснению центра революционных организаций и уничтожению в момент наибольшего проявления их деятельности. Поэтому не следует ради обнаружения какой-нибудь типографии или мертво лежащего на сохранении склада оружия срывать дело розыска». Дальнейшие рассуждения оратора по этому поводу не опирались на право и демонстрировали только его полную некомпетентность в области оперативной работы полиции.

Пример деятельности провокатора Малиновского, ставшего депутатом IV Думы, Муравьевым не проанализирован и представлен искаженно. Малиновский, будто бы, выращен департаментом полиции именно с целью кого-то «погубить». В то же время, это «погубление» было удачной операцией против революционеров-подпольщиков, не гнушавшихся террором. Разоблачение этих «несчастных» – это удача полицейского департамента, а вовсе не какое-то противозаконие. С подачи Малиновского были арестованы Бухарин, Орджоникидзе, Свердлов, Сталин. О подтасовках данных голосования за Малиновского как кандидата в депутаты Думы ничего не было сказано. Кроме того, большевики сами избрали Романа Малиновского в ЦК. Разоблачен он был не большевиками, а монархистами Пуришкевичем и Марковым-вторым – прямо на заседании Государственной Думы в 1914 году. После чего Малиновский сложил полномочия и уехал за границу, а с началом войны вступил в русскую армию, был ранен и попал в плен, где занимался большевистской пораженческой агитацией среди военнопленных. Вернулся в Россию, надеясь на оправдание – тем более что Ленин отказывался верить в его предательство (хотя, как доказано историками, доподлинно знал о его работе на «охранку»). Расстрелянный в ноябре 1918 г. (обвинителем был Крыленко (96)), Малиновский в 2021 г. реабилитирован Верховным Судом РФ как «необоснованно репрессированный».

Перлюстрация писем – дело, которое выглядит неблаговидным для всех, кто предполагает частную жизнь неприкосновенной. На это был расчет ЧСК. Но как только вопрос возникает по поводу организации преступной деятельности с помощью переписки, тут же он приобретает иное значение, и никаких преступлений полиции, если она направлена на пресечение беззакония, просто нет. Что отсутствует соответствующий закон, не означает, что нет других нормативных актов, каковыми и были акты полицейского департамента – они предусматривали перлюстрацию и были законными. По причине отсутствия закона у Муравьева не было никаких правовых аргументов, которые позволили бы считать действия полиции противоправными.

О руководстве выборами слова Муравьева были безосновательными, поскольку он сам объявил, что переписка полиции по этому поводу была уничтожена. В чём именно состояло «руководство выборами», оратор не сказал. И вообще как-то мельком затронул этот важнейший вопрос. Не было ли это руководство в пользу большевиков и подобных террористических организаций? Ведь Малиновский стал депутатом Думы!

Также вскользь на фоне уморительного словоблудия Муравьев коснулся Ленского дела. Абсурдно поставив в вину администрации приисков, что она подготовила к возможным жертвам столкновений места в больнице и даже священника – н а случай, если он потребуется для умирающих.

Перед Съездом Муравьев предпочел не отвечать на вопрос о «еврейских погромах» – в интересах следствия. Но до этого следствие так и не дошло. Что касается «ритуального дела» Бейлиса, то в дальнейшем ЧСК выявило пустяковые правонарушения – наблюдение за присяжными, препятствие явке в суд для некоторых свидетелей (уж защита в избытке представила свидетелей!) и финансирование одного поверенного и одного эксперта. По сравнению с масштабами журналистской и общественной истерии, с помощью которых воздействовали на присяжных, эти правонарушения совершенно ничтожны.

По воспоминаниям сослуживцев Муравьева по ЧСК, он вел себя вздорно, требовал найти преступления там, где их не было, требовал подкрепления самых глупых сплетен.

Несмотря на обличительные установки руководства ЧСК, она полностью провалилась в попытках найти измену или коррупцию в деятельности Царя, Царицы и министров. Что официально было признано и Керенским. Единственное дело, которое доведено до суда – в отношении бывшего военного министра генерала В. А. Сухомлинова, которое расследовалось еще с 1916 года. Бывший министр был признан виновным в неподготовленности русской армии к войне. Все остальные дела после Октября стали для большевиков неактуальными – ЧСК исчезла сама собой. Место следствия заняли лозунги для оболванивания масс и террор, который ликвидировал тысячи людей даже не по подозрению в какой-то «неправильной» деятельности в прошлом и настоящем, а просто по привидевшейся кому-то классовой принадлежности.

Война и мир

Исполнение своих обязательств перед германским Генеральным штабом большевики начали сразу, как только Съезд попытался перейти к согласованной повестке дня.

Представитель Минского Совета С. и Р. Д. Борис Позерн[72]72
  Позерн Борис Павлович (1882–1939) – из семьи поволжских немцев. Член РСДРП с 1902 г. В 1903–1917 гг. вёл партийную работу в Нижнем Новгороде, Самаре, Москве, Вологде, Минске. Неоднократно арестовывался. После Февраля – первый председатель Минского совета. Член ВЦИК, с июля 1917 г. – член Петербургского комитета РСДРП(б). После Октября – комиссар штаба Северного фронта. В июне 1918 г. выступал вместе с Урицким и Иоффе против применения смертной казни. В 1918–1919 гг. – комиссар Петроградского военного округа, член Военного совета Балтийского флота, член РВС Западного фронта, 1919–1920 гг. – Восточного фронта, член РВС 5‐й армии. С 1922 г. – на партийной работе. В 1926–1929 гг. – Уполномоченный Наркомпроса в Ленинграде, ректор Коммунистического университета им. тов. Зиновьева. С 1925 г. – секретарь Ленинградского губкома, а затем обкома ВКП(б). В 1929–1933 гг. – секретарь Ленинградского обкома ВКП(б), затем заведующий отделом культуры и пропаганды обкома. В 1923–1930 гг. – член Центральной контрольной комиссии ВКП(б). В 1937–1938 гг. – прокурор Ленинградской области, член «особой тройки». Подписывал расстрельные списки. В 1938 г. арестован как «враг народа», расстрелян.


[Закрыть], выскочивший на трибуну вне всякого регламента, зачитывает резолюцию, подписанную Бюро фракции РСДРП(б) и на Бюро Объединенных социал-демократов интернационалистов.

Было предложено во внеочередном порядке решить голосованием вопрос о том, надо ли наступать на фронте. То есть, реализовать замысел сверженного Государя и его генералов, подготовивших все, что необходимо, чтобы в течение лета победно завершить войну. На это, по мнению авторов резолюции, указывало «образование батальонов смерти, раскассирование определенных полков, и, наконец, прямое указание министра Керенского в разъяснении по поводу запрещения Украинского съезда». Как считали инициаторы принятия резолюции, само наступление было заговором против демократии – то есть, партийных группировок, участвовавших в дележе разрушенной ими Империи. В проекте было сказано: «Поставив народ и армию, которая не знает, во имя каких международных целей она в данных условиях призвана проливать свою кровь, перед фактом наступления со всеми его последствиями, контрреволюционные круги России рассчитывают и на то, что наступление вызовет сосредоточение власти в руках военно-дипломатических и капиталистических групп, связанных с английским, французским и американским империализмом, и освободит их от необходимости считаться в дальнейшем с организованной волей русской демократии». Будущее наступление было названо «военной авантюрой», с помощью которой «сознательно пытаются сыграть на разложении армии, вызываемом всем внутренним и международным положением страны», «будто самый факт наступления способен “возродить” армию». И предсказан результат не столько самого наступления, сколько активной деятельности большевиков и прочих «левых» партий: «такое наступление может лишь окончательно дезорганизовать армию», и привело бы к поражению мировой демократии.

приехавший в данный момент из Лондона. Он объявил, что русский фронт должен рассматриваться как часть общего союзного фронта, и ни в каком случае не следует заключать сепаратного мира. Но вместо обсуждения этого вопроса переключился на международные связи «левых» партий.

Вопрос, поднятый большевиками, был признан Съездом поставленным преждевременно, поскольку он касался одного из пунктов повестки дня, и поэтому должен был быть обсужден позднее – когда будет рассматриваться вопрос об отношении к власти. Против немедленного рассмотрения резолюции высказались меньшевики, эсеры, трудовики и народные социалисты, а также представитель Минского Совета – Фишгендлер [73]73
  Фишгендлер Абрам Маркович (Меер) (1881–?) – аптекарь, в РСДРП с 1903 года. В 1903–1905 гг. – на военной службе, арестован по обвинению в пропаганде среди солдат. Арестован в 1907 г., выслан в Архангельскую губернию, ссылка заменена высылкой за границу. Закончил Бернский университет, специализировался на политэкономии, доктор философии. В 1911–1914 гг. служил в Москве на химическом заводе «Пероксит», а также занимался медицинской химией. Пропагандист, публицист, меньшевик. В 1914 г. арестован, отправлен в действующую армию, служил санитаром, награжден Георгиевской медалью 4‐й степени и медалью за усердие, с 1916 г. химик-лаборант в госпитале Минска. Член фронтовых комитетов, член ВЦИК. Профессор Московского промышленно-экономического института (1927). В 1930 г. арестован по делу о «Союзном бюро меньшевиков»; приговорен к 5 годам лишения свободы, после пересмотра дела в 1934 г. выслан на оставшийся срок в Горьковскую область. Дальнейшая судьба неизвестна.


[Закрыть].

От имени Исполкома Петросовета вопрос о войне и мире был изложен Либером (47), который повторил то, о чем всегда говорили марксисты: война не может быть закончена победой одной коалиции над другой, но она может быть закончена «победой коалиции трудовой демократии всех стран против коалиции империалистов всех стран». То есть, несмотря ни на что, иллюзия мировой революции оставалась доминирующей не только в узко-сектантских политических кругах, но и в целом у всех «левых». Когда «левые» изгнали из правительства Милюкова, вопрос о войне до победы России был снят с повестки дня. Его заменил вопрос об оформлении поражения России. Либер не постеснялся переложить с больной головы на здоровую: оказывается, выступающие под лозунгом патриотизма и защиты обороноспособности страны и боеспособности армии, на самом деле понижали и обороноспособность, и боеспособность. А вот когда на их место пришли пораженцы, началась «демократическая реорганизация армии», что, с точки зрения «левых», было залогом победы революции.

Либеру вторил социалистический министр Церетели: «Силами только русской демократии вопрос, поставленный русской революцией, решить невозможно. Только пробуждая поддержку в демократии других стран, можно разрешить те основные вопросы, которые поставлены перед нами». «Пока не будет разрешен вопрос о войне, …закрепить окончательно свои завоевания, подводить итоги великой российской революции демократия не может».

Вопрос о войне важен, но он и неразрешим. Потому что на союзников нельзя давить так, чтобы были разорваны дипломатические отношения. Диалога с империалистами по поводу мира никак не избежать. Нежелателен и невозможен также и сепаратный мир с Германией. Что остается? «Созвать конференцию союзных держав для пересмотра всех старых договоров, исключая договор о сепаратном мире». Но это, как и все прочие предложения, – всего лишь пожелание, реализовать которое невозможно. И остается «рассчитывать, что во всех решительно странах возможен поворот общественного мнения, происшедший в России». То есть предполагать, что разразится мировая или хотя бы Европейская революция, которая усадит участников войны за стол переговоров.

Можно ли одновременно выступать за всеобщий мир и форсировать военные действия на фронте? Временное правительство упрекают в противоречии: подготовка наступления снимает вопрос о всеобщем мире. Церетели, защищая политику Керенского, говорит, что, напротив, бездействие фронта ослабляет и дезорганизует армию, а значит, ослабляет революцию. И, вероятно, ослабляет позиции России на предстоящих переговорах. Поэтому армия должна быть всегда готова к наступлению и должна находиться в полной боевой готовности. Это, согласно Церетели, является требованием революционной демократии.

Вполне в том же духе выступает и Ленин, который требует обвинить правительства перед их народами за ту наживу на войне, которую можно обуздать, по мысли Ленина, только арестами и экспроприацией. Вот тогда можно предлагать мир всем народам – мир против капиталистов, с которыми не надо вступать ни в какие переговоры и сношения.

Напомним, что это говорит человек, находящийся на содержании у германского Генштаба, который уже через год пойдет на переговоры с империалистами и заключит Брестский мир с аннексиями и контрибуциями, которые будут выплачены за счет захваченного достояния государства и экспроприаций, которыми Ленин мнил решить вообще все проблемы. Именно поэтому на Съезде Ленин провозглашает: «Наступление теперь есть продолжение империалистической бойни».

Ленин не отказывается от войны, когда власть перейдет к большевикам, потому что большевики – не пацифисты, а война сразу изменит свой характер. И только тогда откроется путь к миру. Народы этот путь поддержат. И это уже будет не война, а революционная борьба за мир, которая обеспечит «переход к тому, что власть и победа за революционными рабочими будет обеспечена и в России и во всем мире». Что означает: война просто изменит свой характер и будет означать теперь «борьбу за мир», а если говорить более откровенно, то она станет революционной войной с целью захвата власти партиями рабочего класса.

Керенский в пику Ленину в своём выступлении отмечает, что отклик у немцев на призыв к братанию не приводит к тому, что на французском участке фронта они готовы к тому же. Керенский прямо намекает на измену: «Почему эта политика братания так сходится странно с той линией германского генерального штаба, которую проводят сейчас неукоснительно на русском фронте?»

Луначарский (93) от объединенных с.-д. интернационалистов (второй большевистской фракции) предлагает резолюцию, где называет планы правительства о наступлении на фронте вредоносной пропагандой.

Чернов (102), как и другие выступающие, продолжает ныть о запаздывании революций в наиболее развитых странах, где, во‐первых, рабочие дорожат своим положением, а «национальный лик» капитализма слился с национальным государством (то есть, отметим, не верна марксова теория об интернациональном характере капитала). Рабочим развитых стран, как оказалось, не нужен социализм – и это было большой неожиданностью для Чернова и всех «левых» фантазеров. И по этой причине попытки разрешить войну воззваниями к пролетариату и демократическим силам воюющих держав бесполезны: «эти трудности никакими жестами с нашей стороны не устранимы».

Разрываясь между двумя позициями, Чернов одновременно критикует и тех, кто предлагает разгромить Германию, надеясь, что она слаба, не понимая, что война до победного конца означает войну без конца; и тех, кто предлагал отменить всякие наступления. К последним относились большевики, которым предложено было задуматься, что как раз противоположная позиция была бы на руку пролетариату Германии. Здесь можно было бы понять, почему большевики желали поражения только своему правительству, но не такому же «буржуазному» правительству Германии.

Выход из противоречия Чернов предложил столь же простой, сколь и нелепый: просто не ставить в зависимость социалистическую революцию от военного счастья и положения на фронтах. Потому что, мол, нам интересны не переговоры с дипломатами, а демократы воюющих стран, а ещё раньше следовало бы провести съезд представителей революционных социалистических партий всех стран. А до тех пор – бессмысленно ставить ультиматумы великим державам.

Ядовитый Мартов (46) подчеркнул слова Чернова о том, что проблема прекращения империалистической войны могла быть разрешена только одним способом: необходимо «подготовить общественное мнение европейской демократии, союзной демократии», а также социалистической конференции, чтобы провести через союзников общую идею российской революции об отказе от аннексий и контрибуций. Разумный вопрос для такой конференции: с какой стати российский солдат, который не должен проливать кровь за Константинополь и Персию, а также за российские окраины, должен проливать кровь за присоединение к Франции Лотарингии?

Но дело конференции, – к онстатирует Мартов, – н е продвинулось. Предлагается ждать благоприятных условий. А пока, как объясняет Керенский, надо провести наступление, чтобы армия не стояла долго без движения. И здесь Марков снова с полным основанием говорит, что цели войны не выяснены, а значит – нет причин для наступления. Из этого следует, что ни Керенскому, ни Мартову цели войны не ясны. Территориальная целостность страны для них не может быть такой целью, и они её не высказывают, поскольку являются адептами революции, призванной разрушить государство – прежде всего, реализуя пресловутый принцип федерализма, который в дальнейшем искалечил кое-как сохраненную государственность на век вперед.

Когда очередь выступать дошла до Зиновьева, он ответил Чернову: то, что тот назвал «игрой ва-банк», есть как раз единственно возможный план, а надежда на проведение конференции союзных держав – это игра в бирюльки. Большевики делали ставку на социалистическую революцию в других странах и видели, что там она начинается. Только в этом они предполагали возможность закончить войну без аннексий и контрибуций. Ведь любые конференции с английскими и французскими империалистами известно чем закончатся! Фактически Зиновьев подводил к мысли, что надо заниматься не вопросами армии, а организацией революций – в том числе и в союзных державах. Что, разумеется, предполагало даже не сепаратный, а односторонний мир – невзирая на последствия. Но, как мы теперь знаем, что все попытки большевистского режима, который установился как раз ценой сепаратной капитуляции в Бресте, организовать революции в Европе закончились полным провалом.

Зиновьеву ответил эсер Владимир Алексеевский [74]74
  Алексеевский Владимир Александрович (1884–1937) – из семьи судейского чиновника. По окончании гимназии в 1903 г. начал принимать активное участие в работе революционных кружков в Воронеже. В 1905 г. вступил в партию эсеров. Присужден к высылке, которая была заменена выездом за границу. В 1910 г. окончил юридический факультет Московского университета, в 1913–1914 гг. – помощник присяжного поверенного в Москве. Во время войны служил прапорщиком в артиллерийском дивизионе, в 1917 году произведен в поручики и стал комиссаром 4‐й армии. Член Президиума и ВЦИК 1‐го созыва, член Учредительного собрания. Ненадолго был арестован Колчаком, порвал с эсерами, служил офицером в армии Колчака. В 1920–1921 гг. служил в Красной Армии командиром взвода. После гражданской войны жил в Москве, работал юристконсультом. В 1936 г. арестован, расстрелян.


[Закрыть]: «С каких это пор, спрашивает тов. Зиновьев, требование немедленной социалистической революции есть азартная игра? Я отвечаю вам, товарищи, что с тех пор, когда на место социализма утопического, который считал во всякое время, во всякий момент возможным осуществление программы социализма, встал социализм научный, – с этого момента требование сразу и немедленно социальной революции, вне времени и пространства, стало азартной игрой». Им же в жесткой форме выдвинут тезис: гибель армии означает гибель революции. Обращаясь к большевикам, он сказал: толпы дезертиров говорят вашими аргументами, цитируют ваши слова. Между тем, армия в лице своих представителей на съездах уже нашла общий язык.

Дан (88) подвел итог предложениям большевиков: «Что предлагалось тов. Лениным в смысле изменения политики Временного Правительства? Вы помните эти меры: надо опубликовать прибыли, арестовать несколько десятков капиталистов, объявить капиталистов всего мира разбойниками и заключить всеобщий мир без аннексий необычайно простым способом: отделив от России все её части, которые когда-то, со времени Гостомысла, были к России присоединены. Это называется миром без аннексий». Действительно, в краткой форме большевистская программа выхода из войны и государственного строительства выглядит смехотворно.

Каменев объявляет, что Церетели ошибся, когда утверждал, что большевики за сепаратный мир: «нельзя окончить эту войну отказом солдат только одной стороны от продолжения войны, простым прекращением военных действий одной из воюющих сторон»; «сепаратный мир не входит вообще в план наших действий, как пролетарской партии»; «мы, которые ставим нашу ставку только на развитие пролетарской революции во всём мире, мы не имеем перед собой перспективы ни полюбовного соглашения с западноевропейским империализмом, ни полюбовного соглашения с германским генеральным штабом». Мы теперь знаем, что у большевиков были совсем другие планы. И на это указывает сам Каменев, выступая против предполагаемого наступления, поскольку это будет «удушением революции».

Каменев говорит, что воззваниям о мире предыдущего правительства пролетарии Европы не могли поверить, потому что на постах министров были «империалистические насильники». Коалиционное правительство положение только ухудшило, «потому что, если вы против сепаратного мира, тем паче вы должны быть против того, что от вашего имени производятся сепаратные аннексии. Я спрашиваю, где протест Совета Р. и С. Д. против аннексии Албании, где протест против того, что имя русской революционной демократии использовано для насилия против Греции?»; «три месяца русской революции ни на каплю не ослабили грабительской политики, политики России в Персии». Кроме того, правительством созданы конфликты ещё и с Финляндией и Украиной. В чём были предложения большевиков по этому вопросу, осталось неясным, потому что председательствующий на Съезде начал строго следить за регламентом. Но из контекста можно понять, что предложение Каменева – поддержка сепаратизма и критика союзных государств, позволяющих себе во время войны недемократические действия в отношении других государств.

Симптоматичным стало выступление «межрайонца» Рязанова [75]75
  Рязанов Давид Борисович (при рождении – Давид-Симха ЗельманБерович Гольдендах; 1870–1938) – исключен из гимназии «за неспособность» в греческом языке. В революционной деятельности участвовал с 17 лет. Один из первых одесских марксистов. В 1889 г. после поездки в Париж и встреч с русскими марксистами арестован на границе, приговорен к 4 годам тюрьмы. В 1896–1899 гг. находился в ссылке в Кишинёве под гласным надзором полиции. В 1903 г. активно участвовал в дискуссии в РСДРП по программному вопросу и резко критиковал Ленина за сектантство, нетерпимость к инакомыслию. В 1905 г. стал одним из организаторов первых профсоюзов в Петербурге. В 1907 г. выслан за границу. Читал лекции в пропагандистской школе на Капри, в 1911 г. – в школе в Лонжюмо, дружил с Троцким. После Февраля вернулся в Россию и вступил в организацию «межрайонцев», которая впоследствии примкнула к большевикам. Противник роспуска Учредительного собрания, запрета оппозиционных газет, репрессий в отношении политических оппонентов. В знак протеста против подписания Брестского мира вышел из партии; в том же году восстановлен. В 1918–1930 гг. неоднократно выступал против политических преследований. Основал и возглавил Институт К. Маркса и Ф. Энгельса, которым руководил до начала 1931 года. Занимался только историей социализма. По его инициативе открыт Московский планетарий. В 1931 г. за связи с меньшевиками арестован, исключён из партии, снят со всех постов, исключен из Академии наук, выслан в Саратов. Вновь арестован в 1938 г., виновным себя не признал, расстрелян.


[Закрыть] в защиту дезертиров. Оратор прочитал выдержки из приказов Керенского о дезертирах, которые объявляли, что не вернувшиеся в части дезертиры будут лишены избирательных прав на выборах в Учредительное собрание, а также прав на получение земли при земельной реформе. Более того: «Семьи означенных лиц лишить до возвращения последних в свои части права на получение пайка». Поддерживая этот тезис, Съезд разразился бурными аплодисментами – в пику оратору, а голос с места провозгласил: «Это решение армейского съезда тоже». Рязанов пытается вывернуться из неловкого положения: говорит о «гражданском дезертирстве», которое готовит контрреволюцию. И всё же он предлагает не делать из дезертирства особое преступление и не лишать за это избирательных прав. Оказалось, что за это проголосовала вся фракция «межрайонцев». Впоследствии Рязанову ответил фронтовик Виленкин [76]76
  Виленкин Александр Абрамович (1883–1918). Отец – Абрам Мордухович (Маркович) Виленкин был купцом первой гильдии, Мать – Рахиль Виленкина. В 1906 г. окончил юридический факультет Императорского Санкт-Петербургского университета. В университете примкнул к студенческой организации кадетов, считался одним из лучших ораторов. Работал юрисконсультом британского генконсульства. В суде защищал эсеров и анархистов. Во время войны отличился в боях, стал полным георгиевским кавалером. В 1917 г. произведён в штабс-ротмистры. Избран председателем полкового комитета, затем стал председателем армейского комитета 5‐й армии, присоединился к Народносоциалистической партии. После Октября участвовал в деятельности антисоветской организации «Союз защиты Родины и Свободы». В 1918 г. был арестован ВЧК, расстрелян по приказу заместителя председателя ВЧК Петерса (537).


[Закрыть]: «дезертиры не особый класс, не политическая партия, не общественная группа, не особенная порода людей, а это люди, которые по слабости, по малодушию или по трусости, или потому, что никто не запрещает, перелагают тяжелую ношу общественного бедствия, – участие в ужасной войне, – на плечи других, таких же усталых, но на плечи людей, которые не решаются уйти со своего поста».

Большевик Николай Крыленко (95) формально представлял фронт, но его речь была целиком посвящена тому, как лучше разрушать армию. Хотя он справедливо упрекал военного министра Керенского за то, что тот ничего не сказал в своей речи о положении в армии, но Крыленко интересовала «демократизация армии» – универсальный механизм её разрешения. Он был возмущен, что где-то существует куриальная и четырехстепенная система выборов в армейские комитеты, а где-то они создаются на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования. В конце концов, всё было отдано на усмотрение командующих армий, а те уклонялись от какого-либо влияния на выборы и говорили: делайте, что хотите.

Крыленко был возмущен, что дисциплинарные суды не могут обходиться без офицеров. Как будто только солдаты должны решать, как наказывать за дисциплинарные проступки, а армейского устава уже не существует. Он был возмущен, что генерала Гурко [77]77
  Гурко (Ромейко-Гурко) Василий Иосифович (1864–1937) – потомственный русский дворянин, сын генерал-фельдмаршала Иосифа Владимировича Гурко. В 1892 г. окончил Николаевскую академию Генерального штаба. В 1899–1900 гг. во время англо-бурской войны состоял военным агентом при войсках буров, затем – военным агентом в Берлине. Участник русско-японской войны, командир дивизии. Первую мировую встретил командиром кавалерийской дивизии. Командовал корпусом, затем армией. Исполнял обязанности начальника штаба Верховного главнокомандующего во время болезни генерала Алексеева. После Февраля – командующий Западным фронтом. Смещен с должности за отказ исполнять Декларацию прав военнослужащих, затем посажен в Петропавловскую крепость, амнистирован. Уволен со службы и выслан в Англию. Жил в Италии, активно участвовал в деятельности РОВС. Похоронен в Риме.


[Закрыть], возражавшего против «мира без аннексий и контрибуций» не выгнали из армии, а оставили начальником дивизии. А лучше было бы разжаловать его в младшие офицеры и оставить на потеху проходимцам, вроде самого Крыленко, – так он считал. И прямо объявлял, что за Гурко солдаты в бой не пойдут. Также он был возмущен, что какого-то старого полковника отправили в резерв за отказ исполнять приказ начальника дивизии. Неисполнение приказов Крыленко, следует полагать, считал нормой.

И он снова возмущался, что арестованные им за пение «Боже Царя храни!» офицеры были также отправлены в резерв, а не… Видимо, Крыленко хотел бы их расстрелять, чем потом занимался с большим размахом. Крайне раздраженно он высказался о назначении в армию жандармских офицеров, что было вполне логично при дефиците офицерского состава и при ликвидации жандармской службы. Этим офицерам Крыленко обещал пулю в спину от солдат. Нет, полками должны были командовать такие недоучившиеся недоофицеры, как Крыленко! И он дождался своего часа – даже некоторое время побыл Верховным Главнокомандующим.

Что верно подметил Крыленко, так это полный провал снабжения армии, начавшийся с приходом «демократии». Из 900 обследованных им солдат 700 оказались без сапог. Впрочем, этот выдвиженец большевиков легко мог и соврать.