Текст книги "Доктор Данилов в дурдоме, или Страшная история со счастливым концом"

Глава семнадцатая
Обоюдное благоразумие

Проснувшись от того, что мимо него с грохотом проехала каталка, Данилов открыл глаза и, не сразу поняв, где он находится, попытался встать.

Напрасно – на ногах не устоял, рухнул обратно в койку, потому что от перехода тела в вертикальное положение резко закружилась голова и окружающий мир увело куда-то вбок и в сторону.

«Ортостатическая реакция, – машинально отметил Данилов, – надо бы помедленнее».

Помедленнее, с промежуточным минутным сидением в кровати, встать получилось. Голова была тяжелой, чужой, руки и ноги тоже – вялыми, будто тряпичными. Донельзя противное состояние дополняла скребущая сухость во рту, словно песка наелся. На всякий случай держась близ стены, чтобы, если шатнет, было на что опереться, Данилов сходил в туалет и вернулся на свое место. Тотчас же рядом нарисовалась медсестра с целой пригоршней таблеток и стаканом.

Под ее присмотром Данилов проглотил все таблетки. Медсестра выдавала их по одной и после каждой заглядывала Данилову в рот, а напоследок без смущения сунула туда указательный палец (хоть бы перчатки потрудилась надеть, что ли) и произвела щекотную ревизию.

Соблазн укусить интервента был так велик, что Данилов едва с ним справился. Немного развлечься хотелось, а вот снова испытывать ощущение физической несвободы, от которой немеет все тело, не тянуло.

«Я набедокурил в палате, – подумал Данилов, – и меня перевели в коридор. Интересно – если я устрою что-то подобное здесь, то куда меня переведут? Неужели выпишут?»

Он еще не вспомнил детали, но уже в общих чертах знал, что произошло. «Разбор полетов» в коридоре, спор в палате, попытка уйти домой…

Скормив таблетки, медсестра сразу же ушла – поутру у среднего и младшего персонала много дел. Данилов поспешил в туалет, пока таблетки не успели рассосаться.

«Поспешил» означало шел так же медленно, быстрее все равно не получалось, но постоянно подбадривал себя: «Давай же, давай!» Успел – большинство таблеток, если не все, вышли обратно целыми и, кажется, совершенно невредимыми.

На завтрак Данилов явился одним из первых – и идти из коридора ближе, и хотелось выпить что-нибудь, кроме воды из-под крана. Странно – дома водопроводная вода была другой. Не по вкусу (о вкусе Данилов судить не мог, потому что дома, прежде чем пить воду, он пропускал ее через фильтр), а по цвету. «Домашняя» вода была прозрачной с легким голубоватым отливом, а здешняя, больничная – желтой. Только через полчаса напряженной мыслительной работы Данилов догадался, что, скорее всего, виной тому ржавые трубы. Не зря ведь и на вкус местная вода отдавала металлом.

Было очень приятно сидеть после завтрака, скрестив ноги на восточный манер, на своей койке и наблюдать жизнь. Совсем не то, что в палате. Там было скучно, существовала какая-то замкнутость, ограниченность пространства, усугубляющая чувство изоляции от общества. В коридоре совсем наоборот. Коридор – это сцена, на которой разворачивается в общем-то привычное и знакомое, но тем не менее интересное действо под названием «Будни отделения».

Кроме того, коридор оказался еще и чем-то вроде клуба. Не все пациенты (персонал не в счет) равнодушно проходили мимо. Один, совершенно лысый, с морщинистым, похожим на печеное яблоко, лицом, остановился в изголовье даниловской кровати, внимательно посмотрел на Данилова и, видимо сочтя его достойным собеседником, сказал:

– В последнее время они совсем распоясались – делают что хотят и никого не боятся.

– Да, распоясались, – подтвердил Данилов, поняв, что лысый имеет в виду врачей, медсестер и санитаров.

– Когда он был жив – все было иначе, – продолжил лысый.

«Это он о Сталине?» – подумал Данилов.

– Он ненавидел ложь, сам не врал и другим не спускал вранья…

«Точно – о Сталине», – убедился Данилов.

– А вы сами его застали? – спросил Данилов.

Это же так здорово – поговорить с человеком на отвлеченную тему, не связанную с болезнями и психиатрией!

– Конечно застал! – Лысый даже немного оскорбился. – Мы с ним вот такими… – он потер друг о друга указательные пальцы, – друзьями были. Кенты не разлей вода называется. Он мне говорил: «Знаешь, Павлик…» Меня, кстати, Пашей зовут.

– Вова, – демократично представился Данилов и, пожав вялую Пашину руку, предложил: – Присаживайся!

– На чужую кровать садиться не разрешается! – покачал головой Паша. – Я постою.

Он помолчал, явно пытаясь вспомнить, о чем шла речь, но не вспомнил и заговорил о другом:

– А как он пел! Как он пел! Заслушаешься… очень любил мои песни, всегда говорил: «Знаешь, Павлик, ты – талант!» Мы с ним каждый вечер пили. Но пили культурно – под закуску и без женщин. Он не любил разврата, хотя сейчас о нем говорят многое… Но я как считаю – о мертвых или хорошо, или ничего! А при жизни о нем говорили только хорошее, все его любили – от мала до велика. Бывало, идешь по улице, а из каждого окна – его голос. Остановишься, послушаешь и забудешь, куда шел… А вы его любите?

– Не могу ничего сказать, потому что родился уже после его смерти, – вежливо ответил Данилов.

– Но мне-то вы верите? – дрогнувшим голосом спросил Павлик.

– Верю, – подтвердил Данилов.

– Однажды он меня застрелить хотел, – вздохнул Паша.

– Понарошку? – Разговор так увлек Данилова, что он перестал смотреть по сторонам и сосредоточил все внимание на лице своего собеседника, которое, несмотря на обилие морщин, казалось детским, чуть ли не младенческим.

– Нет, – снова вздохнул Павлик, – всерьез. Понарошку он мне только пальцем грозил. А вот когда узнал, что я американский гимн написал, то очень рассердился. Они, говорит, наши враги, а ты им – гимн написал. А я же не знал, кому писал, ведь я по-английски ни бум-бум!

– Ты музыку писал? – уточнил Данилов.

– Какую там музыку? – тихо, вполголоса, возмутился Паша. – Я же поэт, а не композитор! Я слова писал…

Дальше Данилов просто слушал, не уточняя.

– Но не стал стрелять, посмеялся только… Он добрый был. А когда умер, то на похороны вся Москва пришла. А я на похоронах его гитару нес!

– Это мы о ком говорим? – спросил Данилов.

– О Высоцком, – ответил Паша, – о Владимире Семеновиче. Я ему все песни писал и даже собирался на его дочери жениться…

– Разве у Высоцкого была дочь? – удивился Данилов. – Никогда не слышал.

– Была, – кивнул Паша, – от…

Взгляд Паши переместился куда-то за спину Данилова. Данилов обернулся и увидел приближающуюся троицу – профессора, заведующего отделением и лечащего врача. Когда он повернул голову обратно – Паши уже не было. Исчез, словно растворился в воздухе.

«Ну что ж, – подумал Данилов, глядя на «триумвират». – Сейчас я стану вас удивлять, а вы будете радоваться…»

– Здравствуйте! – Профессор поздоровался первым. – Что, не ждали нас?

– Здравствуйте. – Данилов не видел причин для того, чтобы быть невежливым с самого начала разговора. – Не ждал, но раз уж вы пришли…

– Геннадий Анатольевич! – Профессор огляделся по сторонам. – Может, мы все вместе пройдем в ординаторскую? Там удобнее.

– Все зависит от Владимира Александровича, – улыбнулся заведующий отделением. – Если он будет вести себя благоразумно…

– Я уже веду себя благоразумно, – буркнул Данилов.

– Тогда пойдемте, – распорядился Лычкин.

Шли так – впереди профессор, за ним Данилов, поддерживаемый, а на самом деле удерживаемый под руку заведующим, а замыкала процессию Безменцева. В ординаторской врачи усадили Данилова на продавленный диванчик, а сами расселись вокруг него на стульях.

– Скажите мне, пожалуйста, как вы себя чувствуете? – спросил профессор.

– Нормально, – ответил Данилов.

– То, что произошло позавчера, помните?

– Помню.

– Что же толкнуло вас на отказ от лечения?

– Убежденность в его бесполезности, – ответил Данилов.

– Но сегодня вы приняли таблетки?

– Принял.

– Почему? Вы передумали и теперь хотите лечиться? – Профессор изобразил на лице радость.

«Вольдемар, ты застрянешь здесь на год, если станешь поддаваться на провокации», – напомнил самому себе Данилов.

Сейчас он чувствовал себя гораздо лучше, чем сразу после пробуждения. То ли разошелся понемногу, то ли действие уколов постепенно проходило.

– Да, наверное, хочу, – подтвердил Данилов.

«Наверное» он добавил для пущего правдоподобия.

– Что же помогло вам измениться? – Профессора так и распирало от любопытства.

– Наверное, уколы, – ответил Данилов. – После них стало так хорошо, беспокойство ушло, головной боли не стало. Проснулся я сегодня и вспомнил, что я же врач, а веду себя черт-те как. Подробностей не помню, но помню, что поскандалил…

«Хватит меду, теперь – каплю дегтя».

– Вот, чувствую, что сразу надо было мне уколы назначить, тогда я уже в норму бы вошел.

Заведующий отделением на эти слова улыбнулся, а лечащий врач фыркнула.

– А давайте поподробнее… – попросил профессор.

Сегодня ему досталась главная роль. Очень грамотно – ведь с ним у Данилова конфликтов не было.

– Давайте, – легко согласился Данилов. – Таблетки я не пил по глупости, отрицать не стану. Думал, что они не нужны и не хотел грузить печень…

– Забота о своей печени очень похвальна! – сказал профессор, переглядываясь с коллегами. Те кивнули.

«Да, если я начал заботиться о здоровье, то, значит, мысли о самоубийстве меня больше не посещают, – мысленно прокомментировал Данилов. – Значит – иду на поправку».

– И беспокойство внутреннее было, грызло, не отпускало, спал плохо… А теперь выспался за весь прошлый год, на душе умиротворение, только голова малость шальная и ноги ватные, но я понимаю, что это побочные действия… Но это нестрашно, все равно пока весь день на койке валяюсь…

– А умиротворение – оно какое? – вступил в разговор заведующий отделением.

– Как после бутылки водки, – после небольшой паузы ответил Данилов. – Не только на душе хорошо, но и есть уверенность, что дальше тоже все будет хорошо.

– Это прекрасно, – похвалил заведующий.

Дальше началось главное – нечто вроде перекрестного допроса, когда все трое вразброс принялись закидывать Данилова вопросами, явно пытаясь подловить его на лжи.

Данилов на правах психически больного, да еще накачанного антипсихотическими препаратами человека исправно тупил в малом и твердо стоял на своем в большом, не забывая время от времени умолкать, чтобы собраться с мыслями. Здесь имело значение не то, как быстро ты отвечаешь на вопросы, а то, что ты на них отвечаешь и насколько разнятся твои ответы.

Самые заковыристые вопросы задавал профессор, Валентин Савельевич.

– Вы представляете себе обнаженными тех женщин, которых видите в отделении?

– Пока не пил таблетки, делал это регулярно, – соврал Данилов, которого большей частью тошнило от вида местных служительниц Гиппократа, а от лечащего врача так вообще трясло. – Но сегодня как-то все сонно, вяло… не до женщин, больше тянет о жизни подумать. Здесь, я знаю, у вас мастерские есть, может, назначите мне трудотерапию?

– Трудотерапия пока подождет, – сказал заведующий отделением. – А не хотелось ли вам когда-нибудь стать очень известным человеком? Так, чтобы о вас говорили, чтобы вас узнавали?

– Это уже пройденный этап, – улыбнулся Данилов. – Когда я работал на «скорой», то меня узнавали в троллейбусе или на улице и без синей формы. Известность, она, знаете ли, утомляет…

Спустя час психиатры шепотом посовещались между собой, не спуская при этом с Данилова настороженных взглядов. Вердикт объявил Лычкин:

– Что ж, можно сказать, что кризис миновал и это не может не радовать. Вы, Владимир Александрович, наконец-то пошли на поправку… Несколько дней наблюдения, и мы будем решать вопрос о дате вашей выписки. Только пару дней пока проведете без прогулок и свиданий, договорились? Нам надо окончательно убедиться в стабилизации вашего состояния.

– Ладно, – легко согласился Данилов. – Стану отсыпаться дальше. Укольчик на ночь будет?

– Конечно, будет, – пообещал Лычкин.

Он был уверен, что благоразумие Данилова показное. Профессор пришел к обратным выводам, а Безменцевой было все равно. Ее больше занимал другой вопрос – как выжать из своего скуповатого любовника очередную «побрякушечку» – колечко или сережки, а то и все вместе. Последний подарок был так давно – почти полгода прошло.

«Мы с тобой играем сейчас в одну игру, – думал Лычкин. – Я хочу побыстрее от тебя избавиться, а ты хочешь побыстрее уйти. Пожалуйста, я не против. Мне совсем не улыбается ежедневно беседовать с твоей истеричкой женой и слышать ее угрозы. Вали на все четыре стороны и жалуйся на меня кому хочешь. Ты теперь псих – законченный, диагностированный, подлежащий учету. Грош цена твоим жалобам».

Так всегда поступают умные заведующие отделениями – избавляются от чрезмерно проблемных больных всеми законными путями. Суть в том, что выписанный жалобщик доставляет куда меньше проблем, чем лежащий в отделении. В первом случае все действия вышестоящих органов будут сводиться к изучению истории болезни, затребованной из архива. Изучайте на здоровье, все равно не найдете к чему прицепиться. А жалобщик, продолжающий стационарное лечение, это неплохой повод для комиссии или просто для неожиданного визита ответственного лица, которому поручено «разобраться и доложить». Опять же – родственники перестают таскаться к заведующему отделением и лечащему врачу и сверлить им мозги своими заумными требованиями. Жизнь сразу становится спокойнее… Конечно, не навсегда, а лишь до тех пор, пока очередной придурок в отделение не ляжет, но порой перерыв между придурками растягивается больше чем на полгода. Красота!

Он бы выписал Данилова и сегодня, но чего нельзя, того нельзя. Был случай обострения с буйством? Был. Значит, надо стабилизировать состояние и только тогда выписывать. Иначе – дефект лечения. И страховая компания откажется оплачивать такую историю болезни, и все проверяющие будут цепляться к поспешной выписке. Опять же – подозрительно. С чего бы это вы, уважаемые доктора, так поспешили от своего пациента избавиться? Нет, все должно быть как положено.

По окончании «допроса» Безменцева «отконвоировала» Данилова до его койки. Когда она вернулась в ординаторскую, профессора там уже не было.

– Значит так, Тамара Александровна, – расхаживая по ординаторской, Лычкин начал подводить итоги, – диагноз тот же, окончательно. Валентин Савельевич полностью поддерживает. Сегодня отмечай значительное улучшение состояния и каждый день добавляй плюсов. Не забудь отметить, что сам попросился на трудотерапию.

– Готовим к выписке? – улыбнулась Безменцева, пиная ногой воображаемый мяч.

– Планируй на следующий четверг, но пока ему ничего не говори.

– А если он или жена начнут возбухать по поводу диагноза?

– Твой вопрос, Тамара, содержит в себе и ответ. Прямо как в даосской притче. – Лычкин остановился посреди ординаторской. – Они будут возбухать, они уже возбухали, и вообще они скандалисты. Поэтому диагноз должен работать на нас. Он должен быть таким, какой нужен нам. И он должен быть, что называется, железным! Именно для этого я сегодня попросил профессора уделить часок твоему Данилову.

– Нашему Данилову, – улыбнулась Безменцева.

– Ну, пусть будет – нашему. Так что не спорь с ним, будь поласковее, он тоже, как я понял, не хочет больше с нами ссориться. Дошло, наконец, что мы можем продержать его здесь очень долго…

Лычкин шагнул к двери, но остановился и обернулся к Безменцевой:

– А с женой его лучше не общайся. Отправляй ее ко мне. Свиданки и прогулки разрешишь с понедельника.

– А почему не с сегодняшнего дня?

– А не хрена меня пугать и на меня давить, вот почему! – оскалился Лычкин. – Ну а уж за три дня до выписки пациент должен пользоваться всем набором свобод, иначе несостыковочка выйдет. Да, девчонкам скажи – пусть продолжают разрешать ему звонить вечером с поста.

Лычкин помнил из физики, что если у кипящего котла совсем перекрыть выход пара, то будет взрыв. Пусть перекинутся словечком по телефону. Тем более что если Данилов не дурак, то время разговора он может (и должен!) посоветовать жене вести себя благоразумно. А то устроила тут показательное выступление в духе войны Алой и Белой роз. Напугала ежа голой задницей. Задница, кстати говоря, у нее аппетитнее Тамаркиной… И что только главный врач в ней нашел? Ох, скорей бы забрал он ее куда-нибудь на повышение, а то кому приятно в собственном отделении глаза и уши начальства постоянно иметь. Если бы он ее только трахал, так ведь они еще и общаются, обмениваются информацией…

Безменцева истолковала задержавшийся на ней взгляд заведующего отделением как проявление восхищения или интереса. Повела плечами, приосанилась и игриво склонила голову набок. Хотела еще языком по губам провести, но не успела – Лычкин молча вышел из ординаторской.

– Ох, дела наши грешные, – совсем по-старушечьи вздохнула Безменцева, усаживаясь за стол.

Ей не хотелось писать дневники и обходы в историях болезни, а потом идти на общебольничную конференцию. Здесь занудство и там занудство.

И дни какие-то пустые, день прожит, а вспомнить совершенно нечего.

И любовник – скучный старый брюзга. Папик в квадрате, неинтересный ничем, кроме своей должности.

Всплыло из памяти: «А жизнь тихонечко уходит, не то чтоб жизнь, а так…»[11]11
  Из песни Ю. Лозы «Песенка проститутки».


[Закрыть]

– Говно! – громко окончила фразу Безменцева.

И вообще, наверное, это знак судьбы, что Светочка все тянет с приемным… Может, послать все к чертовой матери, и уйти в кадровую службу какой-нибудь компании – тестировать и собеседовать кандидатов в сотрудники и самих сотрудников? С таким опытом и знанием английского ее возьмут с удовольствием. Можно будет забыть и про психов, и про их истории болезни, и вообще про весь этот дурдом…

«И про доходы тоже, – подала голос жадность. – В кадровой службе тебе для начала больше полутора штук баксов платить не станут, если не меньше, а сегодня только сын Климашкина пятьсот баксов дал».

Пятьсот баксов были чем-то вроде «аванса за хорошее отношение». При выписке можно было ожидать еще столько же.

В настоящее время у Тамары Александровны было всего двое «совсем бесплатных» – Данилов и его бывший сосед по шестой палате Славик, которого никто не навещал. Со всех остальных лечащему врачу хоть что-то, да перепадало. «Хоть что-то» в понимании Безменцевой начиналось от пяти тысяч рублей. Меньшие суммы она считала «мусором», не заслуживающим того, чтобы об него «пачкать руки».

– Кадровая служба подождет, – вслух сказала Безменцева, раскрывая первую из историй.

Тем более что там тоже будут свои сложности. Здесь ты врач, почти небожитель, все перед тобой заискивают, а там будешь никем. Обычный сотрудник отдела персонала, не более того. И доброе отношение главного врача не стоит сбрасывать со счетов. Нет, уходить из больницы нецелесообразно…

«Да, а может, действительно вместо приемного пойти заведовать психодиагностикой? – мелькнула мысль. – Не такое уж и плохое отделение, если вдуматься. И больных самой вести не обязательно, разве что оставить за собой одну палату для самых любимых клиентов…»

И кто решил, что психиатрам надо ежедневно писать дневники? Вполне хватило бы одного раза в неделю. Только бумагу зря переводить и время попусту тратить. Это при лечении пневмонии каждый день динамика, а в психиатрии какая может быть динамика? Дурак, как его ни лечи, дураком и помрет, недаром ведь говорится, что горбатого только могила исправит!

Открылась дверь, пропуская в ординаторскую Галину Федоровну, другого врача второго отделения.

– Ну и зануду ко мне положили. – Галина Федоровна закатила глаза и в сердцах шмякнула тощенькой свежей историей о свой стол. – Вязкий как тесто, липкий как патока, тупой как пробка… Но у него такая милая жена…

«Милая» на языке Галины Федоровны означало «платежеспособная и нежадная».

– Да и сам он не ханурик какой-нибудь. – Галина Федоровна подошла к раковине и стала тщательно мыть руки. – Солидный мужчина, имеет собственный бизнес, что-то там связанное с компьютерами, причем, если судить по камням в ушах его жены, бизнес не хилый…

– Что ж он тогда к нам лег? – съязвила Безменцева.

– Какое мне дело до этого? – фыркнула Галина Федоровна. – Раз лег – буду лечить. Через три недели будет как огурчик, и галлюцинации свои позабудет, и нервишки в порядок приведет. Я уже поняла – главное не давать ему уклоняться от темы.

Галина Федоровна неодобрительно посмотрела на вафельное полотенце, висевшее около раковины, и, найдя его недостаточно чистым, вытерла руки полой халата.

– Перекусим? – предложила она, открыв дверку холодильника.

– Я на диете, – сказала Безменцева.

Позавчера, производя дома ревизию летнего гардероба, она обнаружила, что некоторые из вещей стали слегка узковаты в поясе, и немедленно ограничила себя в еде.

– Я тоже по молодости лет увлекалась диетами. – Галина Федоровна была лет на десять старше Тамары Александровны. – А теперь уже плюнула на них и, что самое интересное, за свои восемьдесят два килограмма никогда не вылезаю. Может соблазнить тебя бутербродом с семгой?

– Бесполезно, – улыбнулась Безменцева. – Вот закончу писать и буду есть свой грейпфрут.

Грейпфрута ей не хотелось. С куда большим удовольствием она бы съела бутерброд с ветчиной или даже два-три бутерброда. Невеселая штука жизнь, то и дело приходится себя ограничивать.