Текст книги "Доктор Данилов в дурдоме, или Страшная история со счастливым концом"

– Ты хорошо разбираешься в теме папиков, – похвалила Елена. – Ну как оно – на свободе?

– Обалдеть! – Данилову удалось собрать все свои впечатления в одно-единственное слово. – Можно узнать – как тебе удалось поставить дурдом в коленно-локтевую позу?

– Это сделала не я, а совсем другой человек.

– Кто?

– Какая разница?

– Ну, любопытно же. И потом – должен же я знать, за кого мне молиться.

– Ты молиться сначала научись.

– Хорошо, скажу так – должен же я знать, кого мне благодарить.

– Меня! – Елена притормозила на перекрестке и повернулась к Данилову. – Можешь словами, можешь еще как-нибудь, если, конечно, дурдом не высосал из тебя все силы.

– Силы остались, – гордо сказал Данилов. – Я же усердно саботировал лечение. Так что если ты зарулишь в какой-нибудь укромный уголок…

– Давай лучше без извращений. – Елена повернула направо, и они поехали по Рязанскому проспекту. – Мне бы хотелось романтики в домашней обстановке. Да, и не знаю почему, но без бороды ты мне нравишься гораздо больше. С бородой ты похож на гоголевского пасечника.

– Разве у Гоголя был пасечник? – удивился Данилов.

– Конечно был! В «Вечерах на хуторе близ Диканьки»! Вылитый ты сейчас.

– А что – в пасечниках хорошо, – вслух подумал Данилов. – При деле, на воздухе и меду завались.

– По сравнению с моргом пасека более привлекательна, – подтвердила Елена.

– Зато покойники не жалят! – возразил Данилов.

– Но и меда от них не дождешься! Боже мой, какую чушь мы с тобой несем! Прямо хоть обратно поворачивай…

– Я те дам «поворачивай»! – пригрозил Данилов. – Я хочу побриться, хочу вкусной домашней еды и всех прочих радостей. Так кто же помог тебе…

– И тебе!

– Да, конечно, и мне тоже. Кто он, этот добрый волшебник?

– А какие будут варианты? Мне интересно.

– Ну… – Данилов постарался придумать нечто совершенно невероятное. – Например, ты могла очаровать директора департамента здравоохранения…

– Целышевского? – удивилась Елена.

– Разве пока я лежал в дурдоме, директором назначили другого?

– Нет.

– Тогда в чем же дело? Ты его очаровала, может быть, даже дала разок погладить себя по коленке, о большем я думать не хочу, да и дедушка ни на что большее не способен, затем разжалобила его и попросила замолвить за меня словечко.

– Спустись на две ступеньки ниже и убери коленки, пока я не лишила тебя твоей бороды прямо в машине!

– Хорошо-хорошо, уже убрал! А на две ступеньки вниз… Неужели Гучков? Сам Михаил Юрьевич?

– Да, – кивнула Елена. – И что самое примечательное, он тебя помнил. Тот самый, говорит, Данилов, который коллег кипятком поливал? Я говорю – тот самый, он у нас один такой.

– Да неужели? – все не мог поверить Данилов. – Так прямо и сказал про кипяток?

– Ну что, я тебе врать буду?! – рассердилась Елена. – Может, слова были немного другие, но смысл тот же самый. Как говорит Никита – зуб даю!..

Наконец официант принес вожделенные горшочки, размерами как минимум вдвое превосходящие своих собратьев из других заведений.

– Люди делятся на две категории. – Данилов проткнул вилкой слой запеченного теста, служившего крышкой, и даже зажмурился от удовольствия – настолько приятным был запах этого блюда. – Одни съедают тесто с горшочка, а другие утверждают, что его не едят. Скажи мне, о великий знаток застольного этикета, кто прав?

– Вторые. Те, кто не ест тесто с горшочков.

– Буду знать. – Данилов отделил вилкой и ножом кусочек теста и отправил его в рот.

– В этом ты весь! Спросишь и все равно сделаешь по-своему.

– А что – вкусно! – одобрил Данилов и вырезал второй кусочек, побольше.

– Можно подумать, что ты раньше этого теста не ел.

– Обычно его сильно солят, а здесь соли в меру… Райское наслаждение.

– То, что под тестом, – еще вкуснее, – заверил Полянский, откладывая «крышку» на поданную для нее пустую тарелку и жадно набрасываясь на содержимое горшочка.

Данилов перестал выпендриваться и последовал его примеру. В беседе снова возникла пауза. Местное мясо по-купечески оказалось телятиной, приготовленной с картофелем, шампиньонами и луком. Повар оказался на высоте и мясо довел до нужной кондиции, и не перетушил картофель в некое подобие пюре, и не слишком увлекался пряностями.

– Вкусно! – похвалил Данилов, когда в горшочке осталось меньше половины.

– А под водку вообще… – забывшись, начал Полянский и тут же осекся: – Извини.

– Можешь взять себе, – разрешил Данилов. – Я к этому отнесусь спокойно. Меня твой пример не соблазнит. Я не воздерживаюсь, не сдерживаюсь и не удерживаю себя. Мне просто не хочется. Вон, вижу, как за соседними столами люди пьют – и ничего.

– Дело не в этом. – Полянский так резко мотнул головой, что очки чуть не слетели с его вспотевшего носа. – Для гармоничного правильного общения все собеседники должны находиться примерно в одном «градусе». Иначе все пойдет наперекосяк и никто не получит удовольствия.

– Наверное, ты прав, – согласился Данилов.

– А к кофе у тебя неприятия нет? – поинтересовался Полянский.

– У меня к нему вожделение, – признался Данилов. – Вот доедаю мясо и уже предвкушаю кофе. Возможно, что и две чашки.

– А в Египте дерьмовый кофе.

– Да ну! Я думал наоборот.

– Во всяком случае там, где я рисковал его пробовать, меня не вставило.

– Надо было меньше думать о риске, – посоветовал Данилов.

– И две трети отпуска не слезать с унитаза, – возразил Игорь.

– Ну, у вас и манеры, поручик. За столом ведь сидим…

– Простите, ваше превосходительство, больше не буду. На кафедре уже был?

– Нет еще, сижу пока на больничном. Думаю.

– О чем, если не секрет?

– О дальнейших перспективах. У меня, видишь ли, исчезла неуверенность в себе. Та самая, благодаря которой я и поперся в патологоанатомы.

– Что – так вот взяла и пропала? – не поверил Полянский.

– Начисто, как отрезало, – подтвердил Данилов. – У многих в дурдоме крыша едет, а у меня вот встала на место. Или просто гордыня утихла, вместе с чувством моей абсолютной непогрешимости как врача.

– Ты знаешь, Вова, мне все это твое самоедство и уход в патологоанатомы всегда казалось странным и ненастоящим. Я был уверен, что ты покуролесишь и вернешься к старому…

– Когда-то, если мне не изменяет память, ты со мной соглашался. – Данилов понимающе подмигнул другу.

– Тебя нужно было поддержать – я тебя поддерживал. Потом, я ведь успел хорошо тебя изучить и знаю, что тебя бесполезно переубеждать и отговаривать, только хуже выйдет, – признался Полянский и тоже подмигнул в ответ. – А порой ты, Вовка, говорил о смене профессии так горячо, что я начинал думать: «А может, так и надо?»

– Ты конформист, Игорь.

– Я слышал это от тебя не раз. Но я не конформист – я мудрец. Мне хватает ума для того, чтобы понимать, что можно говорить другу, а чего нельзя. И вообще – за что убивают? За правду! Потому что правда у каждого своя…

– На трезвую голову совершенно не тянет философствовать, – перебил Данилов. – А уж в прежние времена мы бы с тобой сейчас схлестнулись и проспорили до закрытия. Даже про кофе забыли бы.

– Намек понял. – Полянский поднял руку, подзывая официанта.

Данилова действительно тянуло прочь из ординатуры, которая еще совсем недавно казалась такой желанной, можно сказать – единственным выходом из тупика. Чем дальше, тем больше убеждался он в том, что совершил ошибку, именно ошибку, а не просто поступил опрометчиво.

Не в его привычках было бросать на середине начатое дело, но какой смысл заканчивать ординатуру, терпя при этом значительные материальные лишения и бегая на всякие сомнительные подработки, если он уже не видел себя патологоанатомом?

– Наверное, пошлю я эту ординатуру к черту и вернусь из прозекторов в лекари, – не очень уверенно сказал он.

– Жаль, можно сказать – год потерял, – вздохнул Полянский.

– Почему? – искренне удивился Данилов. – Опыт всегда бывает полезен. Даже месяц в дурдоме, казалось бы напрочь вычеркнутый из жизни, помог мне разобраться в себе и осознать ошибки…

– Беру на заметку! – хмыкнул Полянский. – Как только запутаюсь в своей жизни – сразу же лягу в дурдом. Для просветления.

– Просись во второе отделение двадцать первой больницы, – серьезно посоветовал Данилов. – Там все круто! А если серьезно – пойду я снова в анестезиологи. А глубокое знание патологической анатомии всегда пригодится.

– Это верно! Хотя в институте нам казалось иначе. Помнишь, как ты уверял меня, что три первых курса надо пропускать и начинать учебу сразу с четвертого курса, с клинических дисциплин…

– Ровным счетом ни хрена в них не понимая, – улыбнулся Данилов. – Слушай, а мы с тобой стареем – сидим, брюзжим, самих себя в молодости дураками считаем.

– Я тебе признаюсь как на духу. – Игорь понизил голос, словно готовясь поверить другу важную тайну. – Мы и сейчас дураки дураками. Особенно я.

– Почему это? Мама всегда считала, что ты умнее.

Уже получалось говорить о матери в прошедшем времени. Время – лучший из лекарей.

– Ты при всех своих недостатках не боишься отношений с женщинами.

– А ты разве боишься?

– Серьезных – боюсь. А легкие уже начали утомлять.

– Чем же они тебя начали утомлять?

Они были так увлечены разговором, что не заметили появления официанта и только после его ухода вдруг удивились тому, что на столе невесть откуда появились две чашки кофе.

– Своей жаждой серьезных отношений и каким-то маниакальным стремлением меня окольцевать.

– С тобой все ясно, Игорь. Пора заводить замужнюю любовницу.

– С ней я буду иметь другие проблемы. Мы не сможем встречаться тогда, когда нам этого хочется, она будет вечно торопиться домой, я начну подсознательно ревновать ее к мужу, а в конце концов она решит развестись с ним и выйти замуж за меня. Чего хорошего?

– Ничего, – согласился Данилов. – Одни страдания и никакой радости. А ты не пробовал просто наслаждаться общением с женщиной, не думая о последствиях и не строя далеко идущих планов?

– Вова! – возмутился Полянский. – Ты слышишь, что я тебе говорю, или как? Я так и пытаюсь, но они вечно все усложняют. А когда я притворяюсь непонимающим, начинаются обвинения.

– Ты знаешь, – Данилов еле удерживался от смеха, – это как раз та самая ситуация, которую надо обдумать во втором отделении двадцать первой психиатрической. Дать тебе телефончик заведующего?

– Себе оставь, на случай рецидива! – огрызнулся Полянский и громко засмеялся.

Данилов охотно последовал его примеру. Он нисколько не обиделся на друга. Во-первых, потому, что было понятно – это просто шутка, причем совершенно беззлобная. А во-вторых, он твердо знал – никакого рецидива не будет. Никогда.

Эпилог
Кратчайшая история психиатрии для любознательных

В Древней Греции с душевнобольными не церемонились. Могли изолировать от общества, заковав ради вящего спокойствия в деревянные колодки. Могли и не изолировать, а просто запретить несчастным приближаться к здоровым людям. Если слова не действовали – в ход пускались камни и палки.

Древние римляне поступали со своими безумцами точно так же. А еще они придумали лечить чрезмерное возбуждение рвотными средствами, а меланхолию – слабительным, внеся тем самым огромный вклад в развитие психиатрии. Отдельные прогрессивные мыслители, опережавшие свое время на несколько веков, советовали ежедневно поить душевнобольных допьяна, пока они не исцелятся. Весьма логично – если обычный человек от вина дуреет, то безумец должен поумнеть, не так ли? Использовали и другие средства – от настоя опийного мака до прослушивания музыки.

Небезызвестный Ибн Сина, он же Авиценна, считал, что беспричинную меланхолию следует лечить при помощи развлечений и работы. Насчет развлечений со временем психиатры забыли, а про работу запомнили хорошо, придумав такой способ лечения, как трудотерапия. Кому-то же надо, в конце концов, чинить сломанную больничную мебель и цветочки во дворе высаживать.

В Темные века считали, что все душевные болезни происходят от застоя мысли, каковой было принято ликвидировать при помощи розог, бичей, игл и даже каленого железа. Нетрудно догадаться, что страждущие в то время не горели желанием обращаться к лекарям за помощью.

Позже, уже в средневековой Европе, заботу о беспокойных душевнобольных полностью взвалили на их родственников, которым вменялось в обязанность держать «слабых умом» взаперти. При отсутствии родственников о душевнобольных заботились (оплачивали им сторожа) церковные приходы, ремесленные цеха и даже городские магистраты. Впрочем, магистратам проще было бросить больного в тюрьму и постараться забыть о нем. Тюрьму-то так и так содержать приходится.

Спокойным и относительно спокойным душевнобольным жилось куда лучше – их не изолировали от общества. Кто мог – работал, кто не мог – бродяжничал и жил милостыней, короче говоря – все были при деле.

Приоритет создания первой лечебницы для душевнобольных оспаривают друг у друга многие нации – итальянцы, арабы, шведы, испанцы… Испанцы, правда, понастроили их больше всех – образно говоря, «от Севильи до Гранады».

Во времена гонений на ведьм и колдунов многие душевнобольные, особенно склонные к самообвинению, попадали прямиком на костер. Лишь во второй половине семнадцатого века костры понемногу начали уходить в прошлое.

Дальнейшее развитие психиатрии было цивилизованным. Строились более-менее специализированные больницы, велись наблюдения, делались доклады и защищались диссертации… Но не было чего-то такого, самого главного, того, чего психиатры вожделели не меньше, чем алхимики своего философского камня.

Они ждали долго – до середины двадцатого века, когда в психиатрии произошел настоящий прорыв. Были синтезированы мощные антипсихотические препараты, самыми известными из которых (известными в народе, ведь врачам как специалистам положено знать чуть ли не все препараты) стали аминазин и его младший брат галоперидол.

«Галоперидол – это вам не валидол!» – с гордостью говорят психиатры.

«Галоперидол на столе есть – водки не надо!» – утверждают гурманы от фармакологии.

Вот, собственно, и вся история психиатрии. Пока вся. Но настанет день (а он обязательно настанет!), и какой-нибудь умник изобретет что-нибудь реально покруче галоперидола. Тогда спираль истории закрутит новый виток… Эх, дожить бы нам всем до этого!