Текст книги "Оболочка разума"

Они долго, склонившись над листом, выбирали кандидатов на первые койки. Притом Сулейман позволял себе мягко не соглашаться и выдвигать тех, кто больше других нуждался в защите.

Потом, как-то незаметно, они снова возвращались к отличию перелома черепа, произведенного ударом бутылки, от перелома топором. Или перелома мотоциклиста без защитного шлема – от перелома мотоциклиста в шлеме. Если раньше, воодушевленно толковал доктор Рыжиков, мозги ихнего брата размазывались по асфальту ровным слоем, то теперь они аккуратно собираются в каске и могут служить учебным пособием. Так что никаких особых оснований у мотоциклистов шиковать перед велосипедистами от этого не появилось. Вид вполне героический, но все же шлем носи, а скорость вовремя гаси.

И сразу начал проектировать увещевательный агитплакат для городской ГАИ, водя своим карандашным огрызком по обертке тетради.

За этим их застала Сильва Сидоровна, начавшая с утра обход своих владений. Ее обход был посуровее любого профессорского, поэтому доктор Петрович машинально, как школьник, спрятал за спину изрисованную тетрадку. Сам он ничего не обходил, потому что и не уходил. А Сильва Сидоровна, нахмурившись, спрашивала о температуре и разных клинических данных, включая стул и стол. Она лишь скрепя сердце доверяла доктору Петровичу выполнение ночного ухода и разных назначений, его же собственных, потому что вообще и всегда не доверяла этого никому. И первым делом – к капельнице, потому что, «пока вы тут в собеседах, больной начнет ворочаться». Навстречу ей боком-боком из палатки – Чикин. С уткой в руках. Уже научился ставить и вынимать под соседом-Туркутюковым. С добрым утром, значит.

Да еще с каким!

– Ага! Опять сидят как сурки в норке! А там снегу навалило, все нечистоты спрятало! Красота!

Это уже золотоволосая.

По Сильве Сидоровне разве узнаешь, что там, снаружи. Снег ли, дождь ли, розы ли сыпятся с неба. А там просто жизнь идет, не стоит. И что-нибудь да ожидается. И что-нибудь происходит.

39

И не что-нибудь – близость зимних каникул будоражила город. На витринах серебрились вырезанные снежинки, у игрушечных полок толпился народ. Доктор Рыжиков тоже стал чаще попадать домой и даже пытался провести анализ Анькистаникиных дневников в предчувствии бесславного конца второй четверти. Сопротивление было отчаянным, дневники засовывались в самую глубину под кровати, забывались в школе на проверке, вытянуть, что задано на дом по истории можно было только испанскими пытками. В момент такой обреченной борьбы к Аньке с Танькой подоспело неожиданное спасение. Больше всего – неожиданное для самого доктора Рыжикова. К нему в гости пришел сивоватый и хрипловатый начальник СМУ. Застеснявшись снять прорабский полушубок и пройти в глубь комнаты, он затоптался на пороге.

– Вас на работе трудно застать. Все нет да нет… Или заняты… А дом у вас старенький, я смотрю. Ремонт давно делали? Может, помочь? Летом, по теплоте. Только заявочку в ремуправление напишите, а я там навстречу пробью. Только знать дайте… И полы перестелем. Вон совсем доски протерлись…

Анька с Танькой с восторгом воззрились на всемогущего гостя. Он почему-то решил подлизаться и к ним.

– Мы там завтра детское кафе открываем… Видели, на Урожайной? Заботимся о детях, зверушки там разные на окнах и стенах… Концерт будет, клоуны выступят… Обязательство взяли к каникулам сдать. Может, ваши девочки хотят? Вот, у меня пригласительные… Я, собственно, зачем зашел? Завтра к директору техникума давайте съездим. А то я, получается, виноват, а остальные все паиньки. А в протоколе ясно все сказано: техникум просит сдать помещение без балконных плит, временно, берется обеспечить безопасность. Товарищ Франк как председатель подписал. Я вас прошу съездить, а то все на меня.

Насколько Анька с Танькой пришли в дикий восторг от своей части, настолько доктор Рыжиков был озадачен своей. Но тут и его спас сигнал «скорой помощи». В дверь ввалилась Лариска.

– Уф, когда надо, вечно вас искать надо. Едемте девулечке ручку отхватывать! Поассиструйте, а то одна боюсь грех на душу брать…

Чтоб рыжая Лариска да испугалась какого-нибудь греха на этом свете?

…Промелькнули родители, как всегда в таких случаях поддерживающие друг друга в ночном больничном коридоре. При виде доктора Петровича с мокрым и красным от снега лицом они встали и поклонились.

– Где же это так? – с уважением посмотрел доктор Рыжиков на девочкину кисть, висевшую только на лоскутке детской кожи. – Это уметь надо…

Пока мылись, Лариска рассказала, что, кажется, как-то упал с боку на бок лист стекла, заготовленный впрок для оранжереи.

– Опять стекло, – пробурчал доктор Рыжиков. – Оранжерея… Дорого им эти цветочки обойдутся.

– Не цветочки, – разъяснила Лариска. – Нужны им ваши цветочки! Они круглый год огурцы продают и помидоры. Это самые богатые люди в городе. Миллионеры. Зимой килограмм помидоров знаете почем?

– А зимой-то зачем помидоры? – удивился доктор Петрович, не разглядевший как следует в коридоре самых богатых людей города. – Зимой соленых огурцов полно и квашеной капусты…

Снявши окровавленные тампоны, он еще раз полюбовался раной, трогая пальцем отростки перебитой косточки.

– Аккуратно-то как… И свежее довольно… Сколько прошло?

Рыжая сказала, что часа полтора.

– Что ж они ночью там стекло ворочали? Хорошее стекло попалось, острое. Как гильотиной – чик… Посмотрите, Лариса Сергеевна, где у нас там сухожилие предплечья… Мне кажется, оно где-то недалеко…

– А зачем оно вам? – сварливо спросила Лариска, поскольку заподозрила в поиске сухожилия недобрый знак. – Это у них что-то в уборной в огороде стояло, она в уборную пошла… Ну, в общем, не знаю…

– Подергаем, посмотрим… – уклончиво сказал доктор Петрович. – А вот лучевая и локтевая! Я их хорошо вижу! Хватайте-ка их!

– Что вы там видите! – струсила даже бесстрашная рыжая, всегда сторонница всякого риска. – Тут надо резать до локтя, пока найдешь – все давно омертвеет…

Тем не менее она все же вытянула из обрубка кончик туго перетянутой артерии и передала его держать доктору Рыжикову, пока сама слазила в скрюченную пожелтевшую ладонь за другим концом. «Пришивать, что ли?» – спросила она взглядом. – «Да»! – взглядом ответил доктор Рыжиков.

– Ну и впутали вы меня! – жаловалась она, выпутывая из обрывков розовых девочкиных волокон волоски сухожилий и нервочки разных сгибателей. – Авантюра! Завтра начнет гнить, тогда по локоть отхватите… Вас и заставлю…

– Как это я вас впутал? – отперся доктор Рыжиков. – Кто это прибежал ко мне среди ночи, заставил вылезать из теплой норки… Эту шкурку и медведь мог перерезать. Чик ножницами – и готово… Это вы меня впутали!

Авантюра длилась шесть часов. Уже рассвело, когда они со страхом разглядели, насколько восковые пальчики торчат из ватного кокона в конце девочкиной руки. Одинаковый страх заставил их прекратить спор, кто кого втянул, и как-то сплотиться.

– Ну, если гнить начнет, – сказала Лариска, ставшая к утру землистой, – или сепсис… Ну, мне конец! На первом обходе.

– Везите ко мне, – сказал доктор Петрович. – Давайте будить и везти. Только быстро, пока не замели!

– Уже не говоря про кость! – Куда только девалась Ларискина смелость! – Что мы с костью наделали, я просто не пойму! Кошмар, что будет! А как же ваши инвалидные места? Она же не на пару дней поселится…

Доктор Петрович оценил, что при всем желании поскорее сбагрить сотворенное с плеч долой, Лариска все же помнила истинное предназначение рыжиковских койко-мест.

– Ничего, – сказал он настолько бодро, насколько позволяли оставшиеся к утру силы. – Рука – не спина, полгода не будет место занимать… А у Жанны хоть подруга поживет, развлекут друг дружку…

В коридоре снова встали и поклонились от стены родители-миллионеры. И снова побоялись подойти. Может, потому, что не хотели вопросов о пакете листового стекла, упавшем на руку наследнице. Так доктору Петровичу и не удалось пока разглядеть самых богатых горожан.

Сам он с дежурной медсестрой и Лариской нес и носилки, на которых лежала прикрытая одеялами и пальтецом девочка. Быстро, короткими перебежками, как санитары под огнем на поле боя. Пока ей готовили кровать и простынки, подхватку для руки, он сначала не заметил, а только потом обнаружил в своем коридорчике постороннюю фигуру. Фигура пристроилась в стареньком, у кого-то списанном и принесенном сюда кресле. И, видно, даже переночевала в нем, укрывшись тем же прорабским полушубком. Это был начальник СМУ, последовавший вечером за доктором Петровичем объяснить свое дело.

– Ничего себе работенка у вас, – протер он глаза, чтобы как следует разобраться в часах. – А я думал, одни строители дома не бывают… Я вас чего жду… К директору техникума все же поедем мы с вами? А то, я смотрю, вы с меня за это ЧП спросили и как-то успокоились. Так не пойдет. Зачем этому вашему парню на моем балансе виснуть? Не пожалейте часа, моя машина. А то я, по-вашему, самый рыжий…

Доктор Рыжиков вспомнил, что фамилия самого рыжего была Крайний. И что в первом разговоре его тон был совсем не таким. И эти ночные просящие нотки совсем не подходили к его юридической невиновности…

40

– «Следующий, кричит заведующий!» – сказал Валера Малышев. – Болконский Андрей. Мужчина?

– Да! – крикнули Анька с Танькой.

– Молод? – спросил Валера.

– Да! – воскликнули младшие сестры под снисходительным взглядом рассеянной старшей.

– Холост?

Анька крикнула «да!», Танька – «нет!», после чего они заспорили и чуть не подрались.

– Эрих Мария Ремарк! – подлил масла в огонь ведущий. – Мужчина?

«Нет!» – крикнула Танька. Анька крикнула: «Да!»

– Молод?

«Да» и «нет». И снова чуть не драка.

– Мария разве может быть мужчина?! – чуть не плакала уличенная в неправоте Танька.

– Че это они? – озадачился Женька с порога.

– Не бойся, – подтолкнул его доктор Петрович.

– А я и не боюсь! – по-цыплячьи выпятил грудь Женька. – Кого тут бояться, подумаешь…

– Примите в вашу шайку нас, мы с ним ребята первый класс, – попросил доктор Рыжиков.

Женька тревожно оглянулся на Рекса, который тревожно озирал Женьку с веранды из-под доски с обувью.

– А что вы умеете делать? – надменно подняли брови на хилое Женькино пальто Анька с Танькой.

– Ежей давить, петухов потрошить, посуду бить, котят топить, – честно признался доктор Рыжиков.

– Тогда идите в сад и войте на луну, – жестоко приказала Танька.

– В саду холодно, – остановил доктор Рыжиков за шиворот попятившегося Женьку. – И наши слезы будут превращаться в льдинки.

В углу комнаты стояла еще сырая елка, пахнущая скорым Новым годом. Повсюду валялись игрушки. Очень хотелось здесь остаться.

– А крокодильи слезы не замерзают, – сказала жестокая Анька.

– А как звали унтера Пришибеева? – спросила глумливая Танька. – И как по-русски будет субпродукты?

– Подумаешь! Агафон Никифорыч, – неожиданно пробурчал Женька.

Все повскакали с мест и обступили его.

– Че я, елка, что ли? – насупился он.

– А субпродукты – требуха! – торжествовал доктор Рыжиков. – Знай наших, Женька!

Их приняли. С Женьки сняли его старенькое пальто, которое он отдавал с большим сомнением, внимательно проследив, куда его дели. Всем хотелось поскорее узнать, откуда он знает, как зовут унтера.

– Подумаешь, я в драмкружке его играл… – открыл он еще одну свою тайную слабость. – А вы че, елку украшаете?

– Украшаем! – сморщила нос Танька. – Хочешь, и тебя украсим?

– Я тебе так украшу… – начал Женька потихоньку осваиваться.

Черепа ему понравились. Он их ничуть не испугался, а даже ласково погладил, сказав: «Ух ты, черепушечки…» Пощелкал черным ногтем в костяные лбы, поцокал языком.

– Это бывшие люди? – спросил он доктора Петровича.

– Один бывший, – показал доктор Рыжиков настоящую кость. – Остальные, может быть, будущие…

– Какие будущие? – насторожился Женька.

– Которым эти запчасти поставят, – объяснил доктор Рыжиков.

– Ой, и мне можно? – восхитился Женька.

– Если череп самопалом разнесет – можешь рассчитывать, – пообещал доктор Рыжиков.

Женька пощупал свою голову, чтобы убедиться в ее прочности.

– Не разнесет… А он кто был?

Реальный череп не давал ему покоя.

– Не знаю, – вздохнул доктор Рыжиков чисто по-рыжиковски. – В анатомичку попадают сложным путем. Может, из каких-нибудь раскопок… Может, неизвестный, неопознанный…

– Может, мой папка… – чисто по-рыжиковски вздохнул Женька Рязанцев, поглаживая отполированную многими ладонями лобную кость. – Тоже где-то потерялся. Сам из дому тю-тю, а паспорт бросил… Тюкнули где-нибудь, а документов-то нет… Правда же?

– Нет, – сказал доктор Рыжиков. – Это не твой отец. Твой отец живой-здоровый. Может быть, это твой прапрадедушка какой-нибудь… Но, может быть, и мой…

– Вот бы красный фонарь в него всунуть и постучаться в окно! – переключился Женька с философского лада на практический.

– Неплохо… – одобрил доктор Рыжиков, не посчитав нужным добавить, сколько лет назад, еще до войны, этот метод опробывался под обывательскими окнами. Кем – не стоит уточнять. Все мы немножко лошади.

За чаем, когда елка уже блестела и сверкала как царица. Женька вдруг надсадно закашлялся. «Куришь?» – спросили его. Он помотал головой, вытер слезы. Анька с Танькой быстро вскочили и побежали к его пальто. Женька не успел даже дернуться, как они весьма ловко (опыт борьбы с курением мальчишек в классе) вытряхнули из карманов горсть табака, две мятые «памирины» и два обугленных чинарика – НЗ.

– Вот это ну! – удивился Валера Малышев. – «Памир» теперь даже солдаты не курят.

Женька насупился и пробурчал что-то вроде того, что если не воровать, то где наберешь на «Приму». Ему назначили штраф – заучить на выбор один стишок Бернса, если он так любит самодеятельность. Прочитано было следующее:

 
Нет, у него не лживый взгляд,
Его глаза не лгут,
Они правдиво говорят,
Что их владелец – плут.
 

И:

 
Король лакея своего
Назначил генералом,
Но он не может никого
Назначить честным малым.
 

Женька долго хихикал, потом с удовольствием повторил их по пять раз каждое. Но тут ему испортили весь компот, начав запоздало стричь ногти и мыть уши, не допуская без этого унижения к зефиру в шоколаде, принесенному Валерой Малышевым от товарищей-кибернетиков, ездивших в командировку в Москву, где тогда его еще было навалом. Конечно, не для Женьки Рязанцева и даже не для Аньки с Танькой, хотя и их симпатии немаловажны, Валера нагружал товарищей. Но за улыбку, озарившую высокомерное лицо Валерии, он был готов пожертвовать добычей и скормить ее даже Рексу.

Это было, конечно, полное оскорбление личности. Но зефир в шоколаде велел терпеть. «Сойдет в темноте…» – сказал Женька, ощутив во рту таяние первого зефирного кусочка.

– Ну, поняли, что такое алгоритм? – спросил Валера Малышев.

– Поняли! – закричали Анька с Танькой. А папа – мужчина?

И ответили сами себе: «Да!»

– Молод?

Анька крикнула «да!», Танька – «нет!», после чего они поспорили и чуть не подрались, но потом помирились и хором спросили:

– Холост?

– Да! – Анька.

– Нет! – Танька.

– Ты что, дурочка, что ли? – дернула ее Анька. – Если нет, то где тогда мама?

Танька расплакалась.

…Отяжелевший и обмякший, отогревшийся Женька тоже спросил из раскладушки:

– А где ваша мамка? Че она плачет?

– Далеко, – спокойно сказал доктор Рыжиков. – Уехала.

– А, – зевнул Женька. – В отпуск… А это что за город?

Макет загородного жилого и культурно-оздоровительного комплекса золотился под настольной лампой.

– Это такой наш город будет, – сообщил доктор Петрович. Давно пора было отнести макет жене архитектора Бальчуриса. Сроки конкурса истекали. Если бы она позвонила, он давно бы сходил. Но, может быть, она про это и забыла…

Пока он сел и начал мастерить наушники для всех больных. Для каждой койки – для Туркутюкова и Чикина, для старичка аптекаря, которого вчера все-таки положили, для Жанны Исаковой и для девочки – дочки самых богатых родителей города, у которой приживалась рука. Общее радио на всех только бы вызвало ссоры, как часто бывает в больницах, санаториях и поездах. Перед ним на столе лежала кучка наушников, подаренная знакомым военным из списанного радиоЗИПа.

– Че это вы делаете? – не поленился привстать уже растекшийся Женька. – А зачем вы меня сюда взяли?

Этого вопроса доктор Рыжиков давно боялся, и от него по груди прокатилась волна теплых помоев. То, что он должен был сделать с Женькой, начинается в жизни раз. Уже никогда нельзя будет сказать, что Женька невинен. Что его никогда не толкали на путь измены и предательства за корку хлеба и глоток похлебки. Нет предела человеческой подлости.

«Нет, мы не немножко лошади, – мысленно сказал доктор Рыжиков. – Мы очень крупные шакалы». Но вслух сказал совсем другое:

– Чтобы на каникулах заняться алгеброй, историей и географией…

– А литературой? – спросил Женька.

– Если ты Агафона Никифоровича знаешь, то с литературой у тебя все в порядке, – успокоил доктор Петрович.

– А алгоритм – это что, алгебра?

Если бы можно было сделать эту мерзопакостную операцию, не затронув Женькину душу… Но если Женька догадается, ради чего это вчерашнее детское кафе, и эта елка, и билет на завтра в цирк, ради чего микроскоп с таинственным мерцанием зазубрин на лезвии бритвы… Тогда конец. Только в одном случае еще не все потеряно – если Женька взбунтуется и перебьет это все на кусочки. И кафе, и цирк, и пригородную зону, и микроскоп. Если в нем проснется возмущенная подкупом за предательство семейной тайны душа. Тогда он уже человек. Даже раньше, чем положено.

Доктор Рыжиков подозревал, что душа в человеке просыпается что-то годам к тридцати. И то не в каждом. Это дело весьма трудоемкое – приобретение души.

Вернее, сначала она есть у маленьких детей – они получают ее даром. Потом, ближе к жестокосердной юности, душа куда-то испаряется, и ее надо накапливать снова. И она возвращается только в награду за труды и мысли. Не за всякие труды и не за всякие мысли, если так можно выразиться. Как видно, где-то во вселенной есть район сосредоточения душ. Они прибывают туда полковыми и батальонными колоннами, отдыхают, приводят себя в порядок, заправляются, чистятся-нежатся до поры, потом возвращаются по новому назначению.

А есть так и не вызванные обратно души, напрасно ждущие востребования от своего телесного прибежища. Ну и конечно же место души – в лобных долях, иногда ее еще зовут сознанием.

И получается, что бродят по земле бессознательные – они же и бездушные – тела с безупречным пищеварением и сердечно-сосудистой лет на тысячу. Бывает, даже с неплохим характером.

А над ним – бесприютные сироты-души.

Только это еще надо обсудить с Сулейманом.

Вслух он сказал:

– Не бойся, это высшая математика. Это не для тебя, а для роботов, чтоб их учить…

– А роботов тоже учат?.. Да я и не боюсь… – Женькины слова становились все бессвязнее. – А вы что, мастрячите? У нас сосед тоже мастрячил-мастрячил… потом его мамка с соседкой посадили. Наврали, будто он с ножом бросался… А он даже ругаться не может… Только она на него кричит…

Доктору Рыжикову кровь стукнула в виски. Снова как огнеметом – теперь уже за Чикина. Он что-то прошевелил губами, на что Женька ответил:

– Говорят, чтоб не умничал… А я знаю, она его утюгом тюкнула и боится… Мамку за это обещали в разделочную, у нее соседка там начальница, а места все нет… Она соседку счас ругает… А почему мы все лошади?

– Потому что с конскими хвостами, – сказал доктор Рыжиков, не зная, что еще сказать.

– Хи-хи! – зашевелился Женька, чтобы проверить себя. – Какой хвост, где вы видели? Нет у меня хвоста, и у вас нет… Может, у ваших дочек?

Когда его ехидное хихиканье затихло, доктор Рыжиков понял, что никаких доказательств больше не требуется. Женьку как отрезало от всего – он уже засопел во сне, почесывая конский хвост.

Ибо поясничные и крестцовые корешки проходят у нас в позвоночном канале отвесно и ниже уровня спинного мозга вокруг его концевой нити образуют скопление корешков, называемое «конским хвостом».

41

– Ну и что?

Сухо, неприязненно, устало.

Как «ну и что»?!

Ведь это же признание! Самое искреннее, самое праведное! То, что у мальчишки вырвалось без всякой хитрости! Чьими устами…

– Ну и что?

Холодные зрачки судьи оттолкнули эту очевидную истину. И доктора Рыжикова вместе с ней. Он-то думал, что прольются слезы умиления Истиной, что перед ней все встанут, а ему благодарно пожмут натруженную руку.

Не тут-то было.

– Ну и что? Мало ли что он там наплетет. Вы ему конфетку дали или в кино сводили – он вам одно сказал. Я дам конфетку – мне другое скажет. Соседке – третье. Это дети. И вообще вы при чем? Дознание, что ли, ведете? А по какому праву? Вы что, несовершеннолетнего Рязанцева допрашивали в присутствии его родителей? И адвоката? Уголовно-процессуальный кодекс знаком вам? Ну, а что же вы тут голову морочите?

Непримиримо-напряженные точки зрачков убивали всякую надежду убедить. Словно все на свете приговоры уже вынесены, а может, даже приведены в исполнение до всяких судов. Доктор Рыжиков считал, что он доставил ценнейшие сведения, но его тут же обрывали на полуслове:

– Какая-то судомойка, какая-то разделочная! Бред какой-то! Несете неизвестно что, а еще бог знает кем себя считаете, образованным человеком, врачом…

Можно ли спорить с болью? Можно ли убедить боль? Что судить боль нельзя, он знал твердо. Она неподсудна. Но что делать, когда боль сама судит? Этого ему не дано было знать. А что тут была боль, он понял через минуту разговора. Боль сидела внутри у судьи, мешая пошевелить головой. И этот трудно движущийся взгляд, и этот заледенелый, будто взятый за горло голос. Может, щитовидка, окольцевавшая шею внизу чуть заметной припухлостью. Может, остеохондроз, стреляющий в суставы или в ухо. У такой боли все вокруг будут виноваты. Без надежды на снисхождение. По совести, тут перед судебным разбирательством нужен настоящий курс лечения, потом еще месяц санатория, только потом с предельной осторожностью подпускать как к обвиняемым, так и к потерпевшим. Ну и конечно – к свидетелям.

Чуть было не сказал со всем свойственным ему доброжеланием: давайте пройдем курс обследования. Но язык прикусил – с нервными людьми это взрывоопасно. Таких оскорблений они не прощают. И сказал:

– Но если выяснилось, что человека оклеветали! Почему вы человеку не верите, а им верите?

– Что вы заладили «выяснилось», «выяснилось»! – Судья показывала безграничное терпение. – Что выяснилось, то и затуманится. Он и не свидетель, несовершеннолетние по закону не могут быть свидетелями: Свидетель – его мать, Рязанцева. Она предоставила следствию вновь открывшиеся обстоятельства? Не предоставила. И весь разговор. И потом давала подписку об ответственности за дачу ложных показаний? Давала. Что ж, она сама себя уличать будет? Никто на это не пойдет…

Доктор Рыжиков с беспомощностью видел, как главное тонет во второстепенном и третьестепенном. А это значит, тонет Чикин, который ничего этого не делал и делать не мог. И все зависит, к ужасу, не от этого главного, а от третьестепенного. Когда прихватит очередной приступ боли – при виде Чикина или при виде его жены. А вместе с ним – и приступ отвращения к субъекту. А может, от солнечной вспышки, происшедшей неделю назад. Или от атмосферного давления. Или мало ли от чего. Может, тут снова и спасет машина Валеры Малышева и его шефа, которой от так сторонится. Голова от давления у нее не заболит. И фиктивную справку от настоящей отличит моментально. Только как машину выбирать в нарсудьи, как за нее агитировать – вот вопрос. Какой завод надежнее?

– А то, что вы мешаете суду отправить правосудие…

– Куда отправить? – машинально спросил доктор Рыжиков.

Взгляд судьи медленно и верно стал набирать ярость, чтобы ответить полностью и окончательно, ясно и бесповоротно, куда и кого. Главным образом, кого. И, в частности, за что. Морочить тут голову разными домыслами, а самому помогать ответчику симулировать и прятаться от правосудия. Надо еще проверить, сколько там у него дезертиров от армии прячется, и вывести это на чистую воду…

Отступая и пятясь, будто его и правда сейчас могут схватить и привлечь к ответственности за укрывательство дезертиров, доктор Рыжиков чувствовал полный провал. И полное тупое бессилие. Что-то неодолимо бездушное вставало на пути простой и очевидной истины, какая-то неумолимая воронка втягивала в себя бедного кролика – Чикина.

И уже вслед, у самой двери, как очередь в спину, чтоб добить до конца.

– А почему это вы вдруг решили, что мы им поверим, а ему не поверим? Вы что, уже решили за суд? Почему вы решили?