Текст книги "Оболочка разума"

55

– Чего на свете не бывает? – спросил доктор Петрович, чтобы кто-нибудь не испугался его молчания.

Мишка Франк почти не кровил. Белокожая бритая голова казалась неестественно маленькой при тучном теле, взгроможденном на операторский стол.

– Полноценных спортсменов, – сердито ответила рыжая кошка Лариска.

– Трезвых сантехников, – добавил Коля Козлов под тревожным прицелом красивых и зашторенных Машиных глаз. Коля вернулся с принудительного лечения и начал работать дежурным врачом «Скорой помощи». Но скоро его пришлось перевести снова в реанимацию, потому что вызовы угрожали ему угощением. Как будто он не врач, а профсоюзный Дед Мороз.

– Правильно, – сказал доктор Петрович. – Честных завмагов, трехцветных котов, острых скальпелей, худых начальников. – Если бы он был худым, этого бы не случилось. Вот вам обжорство, неподвижность, курение двух трубок сразу. Мышцы одряблели, сосуды раскрошились, мысли обленились…

Нервно кашлянул представитель горздрава. Его назначили вести наблюдение и составить отчет о правильности операции, производимой над товарищем Франком. Слишком многие ее пугались пуще самой смерти товарища Франка. Включая в эти многие лечащего врача и считающую машину. И исключая только жену товарища Франка Валю. Валя сидела за дверью, а представителя пустили внутрь. Он был из другой области, из логопедов, лечащих заик, и вандализм над товарищем Франком леденил его душу. На всякий случай он заодно запоминал неуважительные высказывания доктора Рыжикова в адрес городского здравоохранения вообще и самого товарища Франка в частности. Когда доктор Рыжиков прижег непослушное кровотечение и малость запахло жареным Мишкиным салом, ревизор из горздрава поморщился.

Но хуже всего то, что Валя верила. Если бы она согласилась, не веря в доктора Петровича и руки были б не такие ватные. Но не веря она бы не согласилась. Поэтому неизвестно, что лучше. Лучше всего, конечно, никогда не браться за друзей и родных. Пусть их режет кто-нибудь другой. Потому что жалеешь и бережешь, а надо быть жестоким и резать без жалости. Тогда спасешь. Так говоришь себе, когда режешь.

Голова Мишки Франка, крупного и добродушного боксера-бугая, постепенно превращалась в раскроенную кровоточащую массу. Голова доктора Рыжикова понимала, что взломать Мишкин череп и расковырять Мишкино серое вещество – лучший путь к полному параличу и полному идиотизму, если даже здоровое Мишкино сердце все это выдержит. Оставалась надежда на лобные доли. В этот раз все могло разлететься и лопнуть. Но лобные доли, замечательные, объемные, вместительные лобные доли товарища Франка, останутся целехоньки и продемонстрируют на вскрытии всю его административно-интеллектуальную мощь.

Ну, в крайнем случае у них появится виноватый. Им же лучше. И лечащей будет козел отпущения. Так что пусть еще спасибо говорят. Жизнь и смерть Мишки Франка он взял на себя.

– Спасибо… – недовольно сказала Лариска.

– Пожалуйста, – сказал ей доктор Рыжиков. – А за что?

– Опять из-за вас своего борца не проводила… Неглаженый и некормленый на свой чемпионат укатил…

Доктор Рыжиков вежливо покашлял.

– Замельтешит там рваными трусами… Опозорит перед какой-нибудь бабой…

Слабодушному горздраву от этих слов захотелось немного выйти подышать. То, что не удалось крови и дыму, удалось рыжей кошке.

– Муха! – крикнула свирепо Сильва Сидоровна, только лишь скрипнула дверь. Так кричат: стой, стрелять буду!

– Что? – оглянулся горздрав.

– Муху впустил! – выпучила бдительные глаза Сильва. – Лови!

Жирная зеленая муха, уже почти летняя, прорвалась в операционную и спикировала на свежевскрытую черепную коробку. Кто замахал руками, кто задергал локтями, кто зашипел, кто задул, надувая щеки. Главное было – сохранить от налетчицы мозг, но не дать ей и зацепить что-нибудь стерильное – руки и инструменты. Муха же проявляла всевозможную подлость и изобретательность, свойственные ее наглому племени. Она была настоящим асом противозенитного маневра. Бесшумно проходя на виражах, она возникала внезапно и с неожиданных сторон, пикируя со злым жужжанием на цель. И с каждым разом опасней и ближе скользила над пахучей липкой кровью, густеющей в складках Мишкиного мозгового вещества.

Зацепив ее стерильной салфеткой, Сильва Сидоровна привела ее (салфетку) в негодность и возмутилась еще больше.

– Чего стоишь?! – прошипела она остолбеневшему виновнику. – Бери полотенце, гоняй!

Горздраву дали полотенце, и он пошел с ним на муху. Мухе нравилось играть с ним с кошки-мышки. Иногда, утомившись, она садилась отдохнуть и погреться на ярко-белую лампу. Горздрав замахивался полотенцем, но на него шипели сразу все: куда здесь падать сбитой мухе, кроме как в благородные извилины Мишки Франка! И он застывал с полотенцем на взмахе, как фигура античного копьеметателя.

– Вот это и есть операция под вражеским налетом и прикрытием зенитной артиллерии, – популярно объяснил доктор Рыжиков всем присутствующим.

Поскольку инспектор горздрава был занят теперь до конца и не смел оторваться от мухи, доктор Рыжиков мог делать что хотел. Например, вычерпывать из этого священного сосуда бурые сгустки застывшей крови, бережно орудуя специальной блестящей ложечкой, чтобы вдруг замереть в тревожном наклоне.

– Лариса! Ну-ка стойте! А ведь прорывов было два. Кровь постарее и поновее… Надо оба отыскать. А если еще будут?

Что же тебя прохудило так, Мишка? В расцвете-то лет…

– Еще будут – вместе под суд пойдем, – ответила она достойно. – Да не бойтесь, я с таким, как вы, по любому этапу…

Можно было подумать, что ее так ничто и не тронуло. Даже смерть Сулеймана. Если бы не нахмуренная черточка у переносицы, которой год назад не было. И еще одна, у уголка рта, спрятанная сейчас марлевой маской. «Лучше б я к тому верблюду съездила, – отозвалась она в тот день. – Не захотели пустить, пожелдобились… Меня бы там пешком не отпускали…»

…В коридорчике их дожидалась Валя. Первое, что она сказала, когда вышел доктор Петрович, было то же, что говорили ему сотни несчастных жен и матерей, а также и отцов, и братьев, и сыновей, и мужей:

– Юра, пусть какой угодно будет! Пусть неподвижный, пусть глухой и слепой! Лишь бы живой, понимаешь? Живой, Юра!

Знала бы она, какими ватными руками он сегодня работал… Знали бы все, с кем он почти балагурил на этом краю, склонившись над операционным полем… Причем, как всегда, к голове Мишки Франка была пришита оскорбительная на посторонний вкус, но необходимая ограничительная простыня. И это он не забыл сделать, несмотря на ватные руки.

Знали бы – оттащили бы от стола. Но не должны были знать.

56

Мишка Франк был живой. И более того – живехонек.

– Ты, глупый, ничего не понимаешь, кроме своей оболочки. Почему я им дал все, а тебе ничего?

И доктор Рыжиков ничуть не удивился, что Мишка Франк с едва заштопанной после прорывов задней левой мозговой артерией рассуждает так здраво. И в зубах у него вместо спасительной дыхательной трубки – губительная курительная. Он пустил свое знаменитое облако дыма.

– Вот ты и балда. Их уже начинают от нас переманивать. Мода всюду проникает на эту кибернетику. Ставки, помещения, оборудование – все находят. Амосов этот киевский всех всколыхнул. Не дадим мы – ребята уйдут. И правильно сделают. И надо их держать, у них большое будущее. У тебя тоже будущее, но ты не сбежишь. Я знаю. И будешь в городе работать, даже в собачьей конуре. Я тебя знаю, Юра. А они все сбегают. И глазники, и кожники, и математики. Только ты не сбежишь. А город-то жалко. Надо людей закреплять, Юра. Умных людей, полезных. Ты пока продержись как-нибудь, ладно? А потом мы придумаем. Понял?

– Понял, – ответил доктор Рыжиков как можно добродушней, удивляясь только тому, что Мишка Франк непривычно расчувствовался. – Опять я последний…

– И привет оболочке, – сказал Мишка Франк. – Как там сегодня она?

– Сегодня плохо, – признал доктор Рыжиков, хотя и сам не понял, почему, если Мишка в сознании, оболочке должно быть плохо.

– Но жива хоть? – спросил серьезно Мишка Франк.

– Пока жива…

– Ну, тогда я пошел… Вперед, на ржавые мины!

И, непонятно как связав одно с другим, Мишка Франк встал с кровати. Резиновые шланги и стеклянные трубочки капельниц потянулись за ним к двери изолятора. Сзади на спине густо шерстели седые и черные волосы.

Доктор Петрович рванулся за ним, чтобы остановить и уложить, но оказался вдруг сам прикрученным к стулу бинтами и резиновыми шлангами. Стул дернулся за ним, раздался грохот.

– Юрий Петрович, вы что?!

– Ничего… – потер он колено и локоть. – А что?

– Вы со стула упали!

Слава богу, хоть не на Мишку Франка.

Заботливые лица, переполошенные глаза. Еще бы, такого не увидишь и в века. Часовой Рыжиков уснул на посту.

– Мастер, разве так можно? Вы здесь шесть суток! Идите отоспитесь, мы посидим! Отвезти вас? Не бойтесь, никуда он не денется!

То-то и видно, что не денется. Лежит как полагается. Как полагается в глубокой подкорковой коме. Под веселую песню гармошки дыхания. Мощный живот в такт ей вздымается под простыней. Цвет лица румяный и бодрый. Сердце пока тьфу-тьфу-тьфу. Что-что, а сердце держится боксерски. Товарищ Франк жив. И не просто жив – живет…

– Смотрите, слеза…

Она одиноко текла из закрытого глаза по небритой щеке. Что она значила, никто не мог сразу сказать. То ли след повреждения, то ли какая-то глубокая, проснувшаяся первой боль. То ли какое-то давнее сожаление или вина. Не доктор ли Рыжиков мечтал о такой слезе, когда в последний раз говорил с Мишкой Франком. О слезе раскаяния – на самый малый случай. Но Мишка Франк только хохотнул – довольно впрочем, осторожно. Что теперь, всем вешаться или стреляться из-за одного несчастного случая, по собственной вине к тому же? Он ведь десять раз повторил все сначала: что не оставлять же было тех же студентов на улице, на зиму глядя, из-за пяти несчастных плит; что были приняты под расписку все меры предосторожности; что студенты сами в теплый вечер поотрывали рейки и открыли забитую дверь – подышать… Что да, была неосмотрительность, но не было вины. Что люди сами взрослые и вообще прокуратуре виднее. «Ну хочешь, сам пойду под суд, сам на себя напишу обвинение. А строитель – ему как прикажут…» Доктор Рыжиков не хотел, чтобы Мишка Франк шел под суд. Его бы устроила просто такая слеза. И он сказал: «Если я ничего не могу объяснить, пусть он к тебе сам во сне придет и все скажет!» Тут Мишка Франк и хохотнул, старый материалист. А вот что придавило его прокуренные сосуды в ту майскую ночь, так и осталось секретом. А также – что значила эта слеза…

…Ибо «секреция ее резко усиливается при разных раздражениях роговицы (инородными частицами, попадающими в глаз, вредными примесями в воздухе и др.), а также при некоторых эмоциональных состояниях. В таких случаях часть слезной жидкости не успевает оттекать по слезовыводящим путям и скатывается через нижнее веко».

Как выражаются они сами.

Сам-то доктор Рыжиков не заметил, что впервые за годы, с самого воцарения мира, ему приснился иной сон кроме того единственного, с которым он был обручен. Кроме «прощайте, товарищи!».

57

– Плачешь, десантник! Спишь и плачешь, слеза вон течет! А тут уже до Берлина дотопали!

Не кто иной, как ветеран-артиллерист своей протянутой рукой в сей раз вытащил доктора Рыжикова из могильной воронки. «Прощайте, товарищи!» – кричал он беззвучно оттуда. А товарищи снова взялись перекуривать, опершись о свои лопаты. Вот-вот за них возьмутся, и тогда… Справа лежит, ждет своей участи Сулейман, слева – Мишка Франк. Молчат и ждут, что он предпримет, доктор Рыжиков. Он предпринимает, но бессильно. Слова падают рядом в грязную жижу, не долетая до товарищей с лопатами. Поэтому сейчас он погубит и Сулеймана, и Мишку. И этого ему никогда не простят. Хотя как не простят, когда его зароют вместе с ними…

– Да нет… – Хоть бы раз догадаться, что это прошлое, что это сон, что сейчас город, сквер, ордена и медали. Девятое мая. День Победы. И ноги сами занесли сюда, когда он послушался всех и попытался добраться до дома. Скамейка, солнышко, артиллерист, трибуна. Мокрая точка на щеке. – Да нет, это так… От жары…

– А… – сказал артиллерист. – А у меня с войны два сна застряло. Один со смехом, другой со слезами. Со смехом – это как баню разбомбило и мы все голые выскакиваем, даже без кальсон. А тут люди ходят, город, трамваи… Как сегодня. Смех-то смехом, а мы мечемся голые, друг другом закрываемся, во как в печенку въелись налеты эти… А другой – это к Клавке бегу с бугра, где она там простыни свои развешивает. Вот-вот уже победа, май, солнышко греет. Про маскировку все давно забыли. Уже совсем близко, ну, думаю, в этот раз добегу. Хоть раз дотронусь напоследок. И главное, знаю, что сон. Ну хоть в одном сне повезет или нет? Нет, снова «рама» пролетает, я бегу – там только воронка дымится. И ведь бомба одна-единственная была, глупая, и надо же… Еще чуть-чуть – и день победы. Там уж мы отсыпались, вот как ты сейчас. И в капонирах, и на политзанятиях, и над очком…

Был бы тут Сулейман, доктор Рыжиков тоже бы вспомнил, как по пути из Европы в теплушках гвардейцев-десантников за сон на политбеседе даже давали наряд – чистить вагон с лошадьми. А рельсы убаюкивали – никакого спасения. «Я тогда внес свое первое в жизни рацпредложение, – мысленно сказал он Сулейману. – Нарвать газетных клочков, нарисовать на них химическим карандашом кружочков, послюнявить и налепить на глаза. Под нарами, в углу, там темновато, не разглядишь. Глаза у камчатки закрыты, а взводный видит вот такие зрачки, расширенные, как после атропина. Ага, слушают, повышают сознание…»

В глазах Сулеймана прыгнула золотистая искра. Самые внимательные глаза из всех, какие знал доктор Рыжиков, стояли перед ним как живые. Почему-то вот так. Какой-то незнакомый мальчик из незнакомого Кизыл-Арвата поехал бы в свой Баку, в который мечтал вернуться, стал бы себе врачом районной стоматологической клиники; может, уступил бы настойчивости родственников жены; может, выстоял бы. Но жил бы, слушая окружающих со своей затаенной искрой в темных глазах. Если бы не встретил доктора Рыжикова и не был послан им в красавицу Москву.

Не в том, конечно, дело, что больше никогда доктор Петрович не встретит таких же внимательных, в то же время и мудро-лукавых или мудро-печальных глаз. Как будто через них сама вечность терпеливо и доброжелательно общалась с ним, разрешая говорить и слушая одного из своих многочисленных неразумных детей.

А в том, что он сам, своей волей вынес тот приговор. Когда подписывал рапорт на командировку и радовался, что осчастливит Сулеймана. Осчастливил. Чей-то московский голос в ушах: «Что это вы к нам сюда таких темных присылаете – подземными переходами не могут пользоваться!» Вот она, главная мудрость, чтобы нам выжить. И в глазах Сулеймана прыгнула бы знакомая искра. Пользоваться подземными переходами. Вот он, свет… Как когда-то – траншеями и блиндажами.

Вот и еще один груз, который никогда не снимешь с сердца.

Кто думал о таких потерях тогда, в эшелоне, где молодые нахальные призраки с химическими глазами пересекали Австрию и Венгрию, клюя носами в такт вагонной качке, обсыпая великую победу… Все потери были позади, и ни одной – впереди.

– А мне в то девятое мая палец замком прищемило, – поделился артиллерист еще одной болью. – Раззявил варежку, едрено шило! Я прыгаю, а батарея ржет: хорошо, что прищемил полпальца, а не… Во, видал? – И гордо показал последнее ранение войны на своей батарее.

Действительно сплющенный палец, широкий как ложка. Победная отметина.

Что ж… Мог бы и доктор Петрович сейчас рассказать, как они оконфузились в последний день войны всей своей ротой, а вернее – ее боевыми остатками, которых после тех арийцев-патриотов на Рабе не хватало даже на усохший взвод.

«И вот бери траншею, – мысленно сказал он глазам Сулеймана. – Без артподготовки, по белой ракете. Траншея на высотке такой лысой, оттуда нас хорошо видно. И пугали нас оттуда всю ночь – из пулеметов, трассирующими: мол, не суйтесь, такие-сякие! А отсюда старшина пинками поднимает: вперед, такие-сякие! Рыжиков, не отставать! Он с той контузии меня все в симулянтах числил. А день такой чудесный, первый день был весенний, по-настоящему солнечный, чистый… От земли пар идет, травой пахнет. Жить хочется, как никогда. Крадемся, пригибаемся, даже «ура» кричать боимся. Только в душе костеришь всех подряд: кому она нужна, траншея эта, кто ее придумал напоследок? Сотню снарядов пожалели или там залп «катюш», а тут торчи под пулеметом. Одна хорошая очередь – и на всех хватит… А они молчат, сволочи, ближе подпускают, под прицельный огонь. Чтобы прошить наверняка. Ох, неприятно на мушке крутиться! Где пригнешься, где приляжешь, где на пузе поизвиваешься. Шорох, или там камень под ногой, или своя лопатка об автомат брякнет – все сразу шмяк на землю, носом в нее тык, и до старшинского пинка никто не шелохнется… Метров каких-нибудь триста, а штурмовали больше часа. И чем ближе, тем страшнее. Ни под каким огнем так подниматься не хотелось, как под этим молчанием. Ну, точно, всем конец. Последние секунды на свете живем… А метров за двадцать вообще с жизнью простились. Все гранаты, которые были, в нее побросали, поднялись – и «ура!». От страха только очень уж пискляво. Ну, впереди себя вслепую поливаем из автоматов и прыгаем… Без единой потери. Потому что траншея пустая. Ни души, только пыль и дым столбом от нашей пальбы. Осмотрели, облазили – пулеметное гнездо, гильзы свежие от ночной стрельбы, где фляжка, где фуражка брошенная, и ни одного фрица. Где? Что? Какой приказ будет? И тут из одного завала, из укрытия осыпанного, кто-то вылезает. Мы хвать за автоматы, а он на чистом русском, да так загибает, заслушаешься: «Вы что, охмурели, такие-сякие?! Психи, так вас и растак! Война-то давно кончилась, а они все воюют, выслуживаются! Спать человеку не дают!» В общем, сидел там наш боец с рацией, один во всей траншее, отсыпался. Ему-то каково? А нам? Кто где стоял, там и сел, ослабели от смеха. Хоть плачь, хоть смейся. Какими идиотами только что выглядели, на подступах к пустой траншее, да еще после конца войны! Клоуны, и только… Цирк! Старшина от обиды плюется, от самой Волги дошел, чтобы так под конец оконфузиться… Попасть в мартышки…»

Он рассказал бы это и артиллеристу в ответ на расплющенный палец. Если бы не глаза Сулеймана, смотревшие издалека с всепонимающим сочувствием: «Правильно, теперь другим надо рассказывать. Правильно, ничего…»

Что он теперь сможет рассказать под этим взглядом?

А кто-то должен знать, чем тогда кончилось. И для всех, и для каждого. Просто знать, чтобы передать потом дальше. Как передал бы Сулейман, обещавший это без всяких слов. Просто той искрой в глазах. Принято, понял…

Как кончилось? Вот шли, ползли, сгибались, мечтали о конце. А он пришел – как же так? И это все? Обсыпанная дымная траншея, тупая боль в ушах, усталость и конфуз. И никого, с кем за все рассчитаться. Как же оставить все это? Как же тот голенький мальчик, младенец со сморщенным старческим личиком, приколотый к украинской сосне плоским немецким штыком? Как же мертвая девушка в кузове брошенного бронетранспортера со следами всех возможных и невозможных надругательств? Как же колонна наших пленных, расстрелянная прямо на дороге, полтысячи ребят в кальсонах и рубашках, пропитанных кровью? Как же? Как же? Как же? Только дошло до расчета – и кончилось? Ну нет, не за таким концом мы шли!

«Вот тут нам мало показалось, – был готов он сказать Сулейману после его возвращения. – Тут подавай еще. Правда, потом немного душу отвели, эсэсовцев отлавливали, которые к американцам за реку просачивались. Сортировать их научились по подмышке. Хенде хох – и туда. Есть татуировка с группой крови – ага, эсэсовец! Значит, в комендатуру, – может, важная птица. Простые сами шли на сборный пункт, даже без конвоиров. Записки им давали: взяты в плен ефрейтором такой-то роты такого-то батальона такого-то полка сто шестой грардейской воздушно-десантной… В общем, Рыжиковым. Мало ли что… Может, наградят за них. Хотя пока они бредут, раз пять можно новыми записками снабдить, что все подряд и делали. И тут случалось всякое. Не знаю, надо теперь об этом вспоминать или не надо, забыть напрочь. Один эсэсовец сначала часы золотые совал, вроде добровольное пожертвование, а когда не помогло, стал выворачиваться, нихт комендатура. Васька Ляшенко поддал ему сапогом в зад. Тот оскорбился, впал в истерику: мол, я вашу низшую расу презираю. Хохочет, сволочь, орет и показывает, как он под Москвой пятнадцать наших деревень сжег, а наших девушек вот так… Хохочет и показывает как. А у Васьки в Черниговской области двух сестер изнасиловали и на глазах у матери сожгли в сарае с заложниками. Матери глаза выкололи и язык отрезали – за партизан. Это где «Подпольный обком действует». Он в красноармейской книжке письмо из сельсовета носил, что, «дорогой наш земляк, мать твоя жива, но сошла с ума и писем писать не может, поэтому писать будем за нее мы, уцелевшие односельчане». Ну он и… В общем, не довел».

«А почему, Юрий Петрович? – спросил бы Сулейман после молчания. – Почему не вспоминать? Он не ребенка убил. Раз было – надо вспоминать. А то вспоминают то, чего не было, и не спрашивают, надо или не надо… Извините…»

Вслед за ним уплывало его последнее «извините» – не просьба, а какое-то затаенное мягкое, но настойчивое утверждение.

В общем, оно много раз кончалось. Как потом выяснилось. И в том числе когда некто добродушный и тощий лежал на майской травке, подставив солнцу лесенку юных ребер и блаженнейше щурясь. А рядом пленный немец, передвигаясь на корточках, аккуратно и бережно выкладывал кирпичными уголками, белеными известью, заветный секрет победителей: «Приказ начальника – закон для подчиненных!» Шло оформление полкового лагеря. И некто дремлющий был юный доктор Рыжиков, гвардии ефрейтор ВДВ, получивший задание от старшины. Линейки, лозунги, дорожки, уставные основы, наглядная агитация – было от чего возомнить себя архитектором. Тем более немец попался исполнительный и усердный, в работе – педант. Строго по линеечкам выложил «Приказ…» – взялся за следующее, сверяясь с руководящей бумажкой. «Живи по уставу – завоюешь честь и славу!»

Старшина занял первое место в дивизии и получил трофейные часы от генерала. И заметно потеплел к доктору Рыжикову за таковой художественный дар.

Тут он был вправе вполне добродушно добавить:

– Я-то что! Вот у школьного друга талант так талант! За него фрицы и картошку на кухне чистили, и автомат ему драили, и даже дневальными под грибком стояли. Издали со старшинского конца, видна фигура – ну и ладно. А он рядом спать завалился на травке да еще приказал свистнуть, если замаячит начальство. Фриц все исполняет: стоит, свистит… Все-таки у них эта аккуратность в крови…

Ну что ты нам скажешь, если едва в семнадцать пошли воевать, а в девятнадцать чудом уцелели да еще победили?

И думали тогда: все кончилось! А оно все кончается и кончается, никак не кончится и до сих пор. Пока живут эти люди, что толпятся вокруг, все еще не веря своей жизни. И еще неизвестно, сколько продлится и после них.

Митинг уже разбивался на кучки, потирающие руки перед неофициальной частью. От одной из них к их скамье почему-то направился представитель.

– Ладно! – сказал он с нескольких шагов артиллеристу. – Иди, тебя зовут. Решили по-твоему, все вместе, старшие с младшими… Не разделяться. Только ты тоже. Не размахивайся, просят, а то после второй так уже начинает выискивать блох… Пошли, еще доехать надо, сегодня и минометчики с нами… Гвардейские.

– То-то! – принял капитуляцию артиллерист, гордо глянув на доктора Рыжикова. – А то «порядок», «порядок»… Ну чего там поминать! Давайте и десантника возьмем? Один вот десантник остался, остальные отпрыгались. Не объест небось. Порции во какие! Идем, десантник, с нами, с артиллерией не соскучишься! Устроим артподготовку… Идем, че тосковать…

– Нет, Сулейман, – сказал ему, как через вату, доктор Рыжиков.

– Какой Сулейман? – удивился сосед. – Я что, азиат тебе, что ли? Свой, коренной, Петром мать назвала!

– Извините, – в самом деле встряхнулся доктор Рыжиков. – Это я что-то со сна. О другом… Я еще подожду. Мне бы летчика надо увидеть…

– Какого такого? – снова удивился артиллерист.

– Который, вы говорите, приехал… С лицом… Из газеты.

– Тю, проснулся! – Артиллерист надивиться не мог на такого соседа. – Проспал ты его! Давно выступил летчик, высказал благодарность подпольному доктору и заспешил в воинскую часть, на встречу его пригласили… Доктора, говорит, умру, но найду. Я тебя-то толкнул: мол, смотри! А ты только носом клюнул… Будто с войны не отоспался. Ну идем, что ли?

– Нет, – вздохнул доктор Рыжиков. – Спасибо, братцы, за поддержку. Тогда бежать надо. А он какой из себя, раз посмотреть не удалось?

– Да какой… – прикинули артиллерист и представитель. – Ну, обычный… Роста вот такого… Говорит в нос немного, как с насморком…

– А лицо? – спросил доктор Петрович.

– Что лицо… Обычное, красноватое только. Как у горелых… ну, танкистов, летчиков… А так нормальное. Только брови как будто прилепленные… А так все нормально… Ну, мы тогда пошли… добивать фрица… Вот народ ждет, извини, брат… Места забронированы, а то давай…

Доктор Рыжиков конфузливо остался. Вот и увидел больного. Все проверил – как срослись швы, не выпирают ли рубцы, как сидит черепная заплата, как образовался волосяной покров, прямо ли посажен нос… Полное обследование. Всего, что он так и не видел с тех пор. Со дня проводов живого Сулеймана и укутанного от посторонних взглядов больного Туркутюкова.

В этом печальном конфузе его и обтекала городская толпа, получившая доступ в центральный свой сквер. В ее волнах как всплески – знакомые лица, незнакомо глядящие на монолит фронтовиков. Словно это не те знакомые, соседи, сослуживцы, встречные-поперечные, которых видишь каждый день и нет-нет не очень почтительно толканешь. А сейчас попробуй задень! Ого! Ясно, кто до Берлина дошел.

Как культуристический утес над рядовыми волнами всплыл отец его будущей внучки. Или, может быть, внука. Руки сложены на могучей груди, мышцы играют под сетчатой майкой. Вроде бы ничего не берет человека-атлета с электронной начинкой. Но доктор Рыжиков видит: берет. Потому что впервые на непробиваемом лице отвергнутого Валеры Малышева появилась растерянность. И безответный пока еще вопрос: за что? Что может быть печальнее на свете, чем развалины вчерашней уверенности… И Валера, не подозревая того, стал ближе сердцу, полному потерь. Это еще что! Еще помучает она нас с вами. Еще помучает. Готовьтесь, Валера, ко многому.

Унесло Валеру – принесло Чикина. Наоборот, маленького, несмелого, кого-то ищущего в толпе фронтовиков виноватыми глазками. Не нашел. Не туда смотрит. Глаза разбегаются. Столько наград, старых ран, костылей… Не нашел – чья-то хозяйская рука дернула в сторону: хватит глазеть, опоздаем! Он уходит и оглядывается, уходит и оглядывается прежде чем совсем затеряться. Под руку с энергично тянущей женой, истицей Чикиной, как послушный вагончик за властным паровозом. Все дальше и дальше по запруженной улице, в гости или на прогулку, по общим семейным делам. С двумя высшими инженерными образованиями – но без обоняния, как бы уплаченного за столь счастливое восстановление семьи…

Еще прилив – больной дядя Кузя Тетерин. Среди своих, деповских, увлекаемый ими в заветную сторону. Только осторожно, послал ему вслед предостережение доктор Рыжиков. Осторожно, дядя Кузя, помни про голову. Хоть бы что, крутит ею туда и сюда, посмеивается, скажешь – не поверит, что в ней что-то сидит, уютно вросшее в ее внутренность. Пугаете, скажет, придумали…

…Синеглазая девочка с бантиком и флажком на плечах у бодро идущего шефа Валеры Малышева. Полное счастье – все дети одинаковы, все на плечах, все смеются и машут флажками.

…Жена архитектора Бальчуриса. Одиноко-растерянная в завихрениях давки пробирается через нее к какой-то своей цели, а ее относит, относит… Взять на буксир и помочь, провести сквозь течение, доставить в спокойную гавань. А что в спокойной гавани? Вернее, кто?

Так можно все проспать, сказал он себе. От летчика до Мишки Франка. Пора подниматься!

– Пра-ашу рассаживаться! Пра-ашу! В первый рад Героев Советского Союза, кавалеров орденов Ленина и Славы! Остальные – во второй и на корточки! Стоимость – два рубля!

Начинались групповые фотосъемки, и над сквером носились боевые команды фотографов.

Несколько баянов и аккордеонов, принесенных, возможно, с войны, грянули в разных концах «Катюшу», «Клен зеленый» и «Темную ночь». Им вторили радиолы в окнах соседних домов и уличные репродукторы. По асфальту зашаркали танцы.

Доктор Рыжиков взялся за свой велосипед.

Ехать через толпу было, конечно, невозможно. Можно было только пробиваться солдатским шагом, расслаивая себе путь велосипедным колесом.

Но пробиваться все быстрее, чтобы не опоздать к Мишке Франку. Он знал, что там уже ничего не мог сделать. Мог только ждать. Все равно, что ждать здесь. Но почувствовал себя вдруг таким отдохнувшим и свежим, что должен был быть только там. Чтобы вытащить Мишку откуда угодно. Из подкорковой комы, из братской могилы, с того света, от черта, от дьявола. Как вытащил Мишка его.

Мишка Франк – школьный друг. Тот, с которым в этом городе учились с первого по десятый. С которым их и взяли добровольцами в десантные войска. Тот, который его и женил, во исполнение приказа генерала, на лучшей красавице школы и города. И с которым они в сорок третьем гуляли по этому самому скверу под звуки госпитального оркестра. И который подрался потом с похоронной командой, чтобы отрыть доктора Рыжикова наружу из братской воронки. И подрался бы с самим чертом – доктор Рыжиков знал. Тот, который выписывал частному сектору те горстки кирпича и цемента, что шли на латание прачечной – заговор с группой больных против доктора Рыжикова и лимитно-фондовых дотов. Тот, с которым они каждый раз в этот день стояли здесь с самодельной фанеркой «Воздушно-десантные войска», но так и не нашли в своем городе третьего. Школьный друг, непробиваемый и толстокожий, из которого он выдавил слезу, а может, что похуже, самым жестоким, что только можно придумать. Виной за отнятую человеческую жизнь. Все мог переварить за эти годы, а это – нет. Порвался.

Вот что он с ними наделал. Так он считал.

Науке неизвестно как, но теперь его силы должны были перейти в Мишку Франка. И вытащить его.

Вот что происходило с доктором Рыжиковым. Сначала – когда ему не было и двадцати. Потом – когда было за сорок.