Текст книги "Оболочка разума"

Из птичьей бубнежки окровавленных мастеровых еще нельзя было понять дальнейшую судьбу Жанны Исаковой: будет она танцевать или только петь жалобные песни. Пальцы доктора Рыжикова рыскали внутри ее разрезанной спины, как будто щупая там золотое яичко.

– Ну что, оставить и зашить? – вздохнул он уже очень и очень устало. – Все-таки хоть декомпрессия… А может, испугается, перестанет расти…

– Очень она вас испугалась… – прошептала Лариска. – Страшно, аж жуть!

– Ну, а если на всякий случай вырезать? – поинтересовался он у окружающих, одновременно подкапываясь под мозговой жгут пальцами и инструментом. – Ну-ка, подержите мне его, чтоб не мешался… Прижмите вверх лопаточкой… Или нет, отожмите вниз… Черт возьми, и так нехорошо, и так плохо. Хотя и без того хуже некуда… А вдруг? Ну-ка, ножницы…

От неподвижного сидения с поднятыми руками у него давно ныла спина. Острыми ножничками он подлез под жгут, который придерживала рыжая, и стал вырезать из тонкой пленки-оболочки что-то темное и паукообразное. Рука при этом запустилась так далеко в спину Жанны, что ножницы должны были показаться откуда-нибудь из горла.

Никто бы не поверил, что Жанна после всего этого не только пошевелится, но и вообще проснется. Живодерня, как говорит доктор Рыжиков.

– Не дай бог, она там вросла… – накаркал он – и тонкая, острая струйка Жанниной артериальной крови брызнула ему в лицо.

Он зажал прорыв пальцем и потребовал, чтобы ему протерли глаза – он ничего не видит. Поднялась суматоха, типичная для любой кровотекущей паники. Хотя от суеты остальных ничего не зависело. Разве от Сильвы Сидоровны, которая молча подала зажим и иглу. И от швейных талантов Лариски. «Пульс в норме, дыхание в норме», – трагически сказала Аве Мария от своего столика. Кровь фонтанировала из-под пальца, спинномозговой жгут все ерзал, мешая подлезть к прорыву и к скорпиончику.

– Самого его, что ли, пришить, – пропыхтел доктор Рыжиков, борясь со скользким шнуром, по которому текла сейчас вся сонная Жаннина жизнь и который только не хватало проколоть.

После фонтана долго переводили дыхание, как зайцы, убежавшие от собак.

– Вот теперь понятно, что нельзя, – смирился с судьбой доктор Рыжиков. – Этак мы с корнем артерию вырвем…

И он, и рыжая Лариска были в крови, как мясники. Нежная Жанна…

«Пульс в норме, дыхание в норме…»

Держись, Жанна!

– Сочатся и сочатся… – сообщил доктор Рыжиков, еще раз слазив в эту спинную шахту. Сочились веточки коричневого переплетенного скорпиона. – Уф, братцы кролики! Сил моих нет. А может их прижечь?

– А заодно и мозговое вещество? – съехидничала рыжая лиса.

– У вас, у рыжих, сильно развито воображение, – отплатил ей доктор Рыжиков. – Притом злокачественное…

Заложив дырку марлей, они пошли снова мыть руки, чтоб не скользили пальцы в ответственный момент.

– Жестоко, – сказал доктор Петрович, вернувшись и снова всмотревшись в шахту. – Но делать-то нечего. Она тут век сочиться будет, и мы отсюда никогда не выйдем… При нашей жизни…

– Тогда полный вперед и жгите, – поторопил Коля Козлов, который отвечал не за то, чтобы Жанна потом танцевала, а только за то, чтобы она нынче проснулась. Поэтому он был смелее, но его сразу осудили за это трагические глаза Аве Марии.

– А если узнают? – Рыжая кошка Лариска всегда была смелой во многих других вопросах, но тут ответственности брать не захотела, упрямилась. – Во всех учебниках запрещено…

– Да, конечно, узнают, – обреченно вздохнул доктор Рыжиков. – Оперу-то написать придется…

Писать оперу по-ихнему, по-медицинскому, – заполнять операционный журнал.

– Вы мне светите здесь лампочкой… – начал он давать последние распоряжения. – А Коля пусть наведет лампу, чтобы мне тень не… Полезли, что ли?

Прижигают они там не спичками, конечно. Электротермокоагулятором, если так можно выразиться. Ну, типа тонкого паяльника. Доктор Петрович еще сообразил электропинцет, но некому было сделать, а он электротехники побаивался. Не из-за себя, конечно, а не убить бы больного.

– Что за куриная слепота… – проворчал он на лампочку. – Опять батарейку не заменили?

– Нет батареек, – сухо отрезала Сильва Сидоровна.

– Ну вот… вэвээс – страна чудес… И я магазины объездил… Ну ведь спутники же запускаем, людей в ракетах на конвейер поставили… А батарейки такие маленькие, плюгавенькие, вшивенькие плосконькие штучки… Пятнадцать копеек за штучку. А министерств – одно страшней другого. Оборонное, транспортное, тяжелого, легкого машиностроения, электротехническое, химическое… И сколько в них пузатых дядь с толстыми портфелями и зарплатами… Дяденьки, дайте, пожалуйста, одну маленькую карманную батарейку за пятнадцать копеек…

Все стыдливо молчали, как будто они и были толстыми дядями, прятавшими от доктора Петровича столь нужную ему батарейку. А лампочка на гибком шланге агонизировала.

– Вот тут и промахнись… – Он, кажется, головой влез в рану. Внутри ее раздался легкий, столь знакомый треск, и из нее пошел запах паленой ткани. Жанниной ткани. Жанна даже не вздрогнула. Не ойкнула. – А, прищурились! – наконец-то повеселел доктор Рыжиков. – Съежились, черти…

Лариска одной рукой лопаточкой отжимала для него мозговой жгут, другой держала угасающую лампочку. Двоим тут было тесно, они даже прижались щеками друг к другу, но не заметили этого.

– А с этими что делать? – приостановился он. – Уже вросли в пленочку… Нахалы… Могут и в мозговое вещество… Эх, микроскоп бы мне… А ведь в порядочных институтах давно с микроскопами режут… А может, и до лазера доживем… Господи, скифы мы, скифы… О нас легенды потом сложат…

Легенды не легенды, а когда-нибудь, изучая в своих нерохирургических святцах методы, разработанные доктором Рыжиковым на разных черепных и позвоночных промыслах, студенты больших медицинских центров будут усердно заносить их в конспекты и думать, что некий доктор Рыжиков создал их в минуты и часы торжественных теоретических исследований. Увы, у него никогда на них не было времени. Это была защита от превратностей и капканов судьбы, очень часто в минуты паники, когда пульс так и прыгал до ста сорока… Просто в такие минуты у каждого свои привычки. И у доктора Петровича свои.

– Господи, спаси и помилуй! – Видно, он прикоснулся к чему-то крайне нежному и тонкому своим электрическим шилом. – Все-таки лучше без корешков… А все-таки морозом брать надежнее. Давайте в следующий раз запасемся жидким гелием…

Он распрямился и зажмурился, чтобы прошли красные кружочки в глазах. Но мысль о криогенной установке уже пошла расти. От кружочков еще можно было отделаться, а от нее – навряд ли.

– Как вы думаете, задел я мозговое вещество? Эх, как бы дожить бы… Главное, ребята, сердцем не стареть… Давайте помолимся, что ли…

Белый скользкий червь Жанниного спинного мозга спрятался наконец в своей розовой оболочке, из которой, по замыслу природы, и не должен бы был показываться на свет божий. Но по чьему тогда замыслу в юное свежее тело, в интимнейшую тайну нервной жизни, проник этот ныне подгоревший и съежившийся в корочку скорпион? Кто тут кого, а главное – чем?

– Кому молиться-то? – по деловому спросил Коля Козлов.

– Нашему богу, – сказал доктор Рыжиков. – Он у нас свой, персональный. Утрите, Маша, лоб… И Ларисе Сергеевне тоже… Допустим, милостливый бог коры и подкорки… сонных артерий и яремных вен… Больших полушарий и конечного мозга… Кто больше?

– Властелин центра Брока и мозолистого тела… – добавила рыжая портниха, завязывая окровавленные нитки.

– Не знаю, как там у вас, – снизошел и военный моряк, – но я бы сказал: виновник наиболее частых переломов свода и основания черепа и шейной области позвоночника…

– Это его рассердит, – предостерег доктор Рыжиков доктора Козлова. – Тут лучше подольститься. Повелитель хвостатого ядра и Варолиева моста… Хранитель лобных долей и продолговатого мозга, обонятельной луковицы и шишковатой железы… Покровитель Монроева отверстия, таламусов и веретенообразных извилин… По твоему велению, по нашему…

Все молчали. Зияющий разрезанными мышцами, какой-то неправильный, совсем не анатомический разрез на спине Жанны постепенно сужался. Зрелище не для учителя танцев. Особенно дренажные трубки, неэстетично торчавшие из шва.

– …Пусть ее ноги сами танцевать пойдут, – тихо и жалобно попросил доктор Рыжиков.

– Пульс нормальный, давление нормальное, – закончила Аве Мария.

… Жанна, как и многие такие же, проснулась от битья щек. Гармошка дыхательного аппарата уже встала. Юные легкие без чужой помощи набирали воздух. «Жанна, слышишь меня?» – спросил ее моряк, который ей понравился, хоть и был весь в зеленом. Она шевельнула губами: «Да…» – «Как твоя фамилия?» – «Исакова» – «А лет тебе сколько?» – «Пятнадцать…» – «А адрес у тебя какой?» – «Лазо, дом семь, квартира девять…» – «Ну хорошо, молодец, возвращайся в палату. Только лежи на животе и не вертись…» – «А операция когда?» – спросила она жалобно, как спрашивают все на этом месте. «Дурочка! – почему-то обрадовался зеленый военный моряк. – Сделали тебе операцию! Скоро затанцуешь!»

Ее глаза закрылись.

– Дурочка! – продолжал торжествовать Коля, когда Жанну давно увезли. – Великое дело – общий наркоз! Господа, если к правде святой мир дорогу найти не сумеет, честь наркозу, который навеет человечеству сон золотой!

Он хлопнул по загривку свой преданный наркозный аппарат. Колины помощники сворачивали шнуры и щелкали тумблерами. Как на телестудии после съемок.

Телезвезда зашитой спиной вверх катилась в коридоре. Подавленные зрители бледнели, ожидая того же. Разговоры стихали. Вот если бы из операционной выскакивали сразу живые и здоровые, розовые и румяные… В том-то и дело…

Открыв глаза уже в палате, она увидела доктора Рыжикова. Он прилаживал перед ней на стене, чтобы удобно было видеть, изрисованные куски ватмана. Они висели как белье на шнурке. В руках у доктора Петровича была указка.

– Пожалуйста, – сказал он тоном соискателя ученой степени. – Итак, моя долгожданная зрелая мысль. Литературно-музыкально-танцевальная композиция «Оживающий лебедь».

Жанна, щекой на подушке, слабо и недоверчиво улыбнулась.

– Это зрелая мысль? – прошевелила губами она.

– Так точно! – с десантной прямотой ответил доктор Рыжиков. – Балет одной актрисы, которая сама сочинила музыку, сама написала стихи, сама разрисовала декорации, сама сшила костюмы. Форма одежды – белая, нарядная. Фон – переходящий от черного, через трагически красный и оранжевый, к солнечно-желтому и небесно-голубому. Цветовые пушки ей сделают лучшие мастера. Содержание танца – победа светлой юности над ветхой старостью. Хотя вообще-то старость надо уважать… Словом, танец и Лебедя, и Кармен, и Орлеанской Жанны…

Лекцию доктора Рыжикова внимательно слушали заодно с Жанной две женщины после операции аппендицита; одна – перед удалением щитовидки, другая – с синими раздувшимися тромбами на ногах. Тайно от Жанны они смахивали жалостливую слезу.

– Это мысль? – снова пошевелила она губами.

– Так точно! – по-ефрейторски вытянулся он. – И пора приступать.

– Как? – столь же беззвучно спросила она.

Как, если у тебя нет ног? Ни правой и ни левой. Просто нет. Все.

– Начинай мысленно, – сказал доктор Петрович. – Сегодня отдохни, а завтра с утра начинай. Представь себя принцессой из «Щелкунчика». И мысленно танцуй. Принцессу, правда, скучно, лучше мартышку из «Айболита». Прыгай, кувыркайся, кривляйся. Приседай… А сейчас я тебя чуть кольну. Можно?

– Ой! – ойкнула Жанна.

– Ай да мы! – повеселел доктор Рыжиков. – Какие прыткие ноги…

– Ой! – сказала Жанна еще раз от укола во вторую бесчувственно белую ногу и заплакала от их такой прыткости. Вот насчет слез у нее ничего не бездействовало, и они текли ручьем, делая подушку мокрой и соленой.

…Через три дня он сказал, что Плисецкая от зависти заплачет и умчится в пампасы, когда увидит танец Жанны. И приходил к ней на репетиции каждый день. В коридоре больные и сестры слышали, как из палаты неслось:

– Блестяще! И еще раз гран батманчик. Раз-два! Три-четыре! Пять-шесть! Семь-восемь! И еще раз-два!.. Теперь крутанем пирует… Теперь покажем рон дэ жам партер… Соттэ… Батман тандю… И на закуску шикарный гран жэтэ… Бурные аплодисменты, влюбленные пылкие юноши бросают на помост букеты роз сорта «Принцесса грез»…

Всунувшийся в дверь мог видеть Жанну, все так же лежащую на животе неподвижно. Никаких гран батманов она совершать не могла. Тем не менее доктор Петрович стоял перед ней с книгой «Сто классических танцев» и воодушевленно ломал язык об их танцевальную тарабарщину. Раз-два! Три-четыре! Пять-шесть!

Заглянула и Ада Викторовна. Обаятельнейше усмехнулась кому-то, с кем шла по хирургическому коридору, показала ему доктора Рыжикова, покрутила пальцем у виска и, повеселев, пошла дальше…

Но это было еще до… до взрыва.

– На репетиции я буду приходить, – сказал он после, когда пришел посмотреть Жанну в последний раз.

Она держала его пальцы и не отпускала.

Он всегда был на каждой ее перевязке.

– А на перевязки? – спросила она.

– И на перевязки, – пообещал он. – Может, не каждый раз. Я теперь человек разъездной.

– А куда вы ездите? – спросила она.

– Жанна, отпусти доктора, – не выдержала мать. Она взяла отпуск без содержания и заслужила уважение даже суровой Сильвы Сидоровны. Заслужишь, если будешь работать бесплатно за двух или трех санитарок.

За доктора Петровича она тайком поставила свечу в городской церкви. Как будто Жанна уже вышла танцевать. Или хотя бы пошла на костылях. Или хотя бы перевернулась на спину…

– Куда же мне ездить кроме больниц? – чисто по-рыжиковски вздохнул доктор Рыжиков. – Из больницы в больницу… А хорошо быть разъездным киномехаником…

20

Чикин на прощанье сказал: «Как вы думаете, подавать на нее в суд?»

После ее посещения он стал еще неуверенней.

Она ворвалась в серый больничный коридор как яркая комета. Это было совсем не то, что все думали, жалея и слушая Чикина. Солнечная улыбка всем – больным, медперсоналу, посетителям и особенно Чикину. Яркое накрашенное лицо, фиолетовый парик, радостные глаза, заказной торт, букет прекрасных роз. Никого так не одаривали, как она своего Чикина. Волны первоклассной импортной парфюмерии проникли в самые забитые углы. Это оказался день рождения Чикина, про который он и сам забыл. Больничная толпа офонарела. Чмок в бинт на голове: «Ты так прекрасно выглядишь!» Бух все на тумбочку: «Мы все ждем тебя с радостью!» Бедняга не успел и рот раскрыть – кто это все? А только поморгал и понюхал. Понюхал оставшийся аромат лака, духов и пудры. Многие тут усомнились и в утюге, и в прочем. Между сестричками и санитарками пронесся шепот. Но доктор Рыжиков успел заметить то, что успел. «Синдром акулы».

Синдром акулы, объяснил бы он интересующимся, – это устройство психики из резких механических хватательных рефлексов. Смертельная хватательная функция, механическая пила, машина-убийца. Даже тигр перед прыжком являет признаки души. Крадется, бьет хвостом, играет с жертвой. Тут все проще: резкий бесстрашный и наглый рывок куска мяса из теплого тела, еще рывок – еще кусок, еще рывок – еще кусок… Вот, собственно и весь синдром.

Голубые холодные глаза, вздернутый нос, широкие ноздри на полном лице, чуть выдвинутые вперед зубы, вылезающие при улыбке. Когда-то, в молодости, понял доктор Рыжиков, все это было страшно обаятельно. Просто неотразимо. В той заводской столовой. Но по мере ожирения…

…Хлопок дверцей чьей-то «Волги» у парадного входа. След помады на бинте Чикина – как проступившая кровь.

– Будь мужчиной, – сказал, уходя тренер. – Подавай!

– Врежь ей! – наоборот, отсоветовал муж-крановщик, ставший таким женофобом, что страх брал за его жену. Это были его последние слова. Перед переводом в тюремную больницу. Конечно, если бы доктор Рыжиков оставался, он бы еще протянул мужа здесь. Может, и до суда. Но…

– Упеките в тюрьму! – распорядился начальник. – Согласно статьи уголовного кодекса.

Каждому Чикин послушно кивнул.

Дядя Кузя Тетерин из дома доктора Петровича велел передать: «Жену если окоротить, то либо лаской, либо таской. Каков ты… А Советская власть не поможет…»

И тут Чикин послушно вздохнул, глядя на доктора Рыжикова доверчивым и ясным взором. Доктор Рыжиков осмотрел ему шрам, зарастающий волосом, и спросил: «Вы ее любили?»

До того как Чикина забежала сюда, он говорил: «Вы ее любите?»

Чикин готовился возвратиться в семейное лоно.

Туркутюков же сказал:

– Когда вас нет, мне кажется, что меня фотографируют через стену. Когда вы приходите – кажется, что нет…

Если доктор Рыжиков правильно его понял…

По поводу снятого черепа он на прощанье долго объяснял, что череп обязательно будет. Череп будет, твердо обещал он. Настоящий крепкий череп. Пусть только судороги прекратятся.

– А если не прекратятся? – спросил Туркутюков на своем птичьем языке.

– Не бойтесь, вы не первый. Вы говорите им мысленно: ну и черт с вами, фотографируйте, если сможете, все равно ничего не выйдет… Да и вообще больше смысла снимать голых женщин, чем мужчин, притом в таких бинтах…

– Я понимаю… Только лучше, когда вы здесь… А когда судороги пройдут?

– Да они у вас уже совсем легкие, вам даже помощь не нужна, ведь так?

– Так…

– И простынь после них менять не надо, сухая остается, так?

– Так…

– Ладонь вы чешете?

– Чешу…

– А сейчас почему не чешете?

Туркутюков насупился и стал чесать. Доктор Рыжиков преподнес ему специальную деревянную лопаточку для чесания ладони и тоже долго объяснял, почему надо этой лопаточкой все время чесать левую ладонь и только левую. Можно, конечно и правую, но правой рукой удобнее. «Сменить центры раздражения», – загадочно выразился он, но когда он ушел, бедному летчику это стало странно. Ему снова показалось, что в это время, за чесанием, его фотографируют сквозь стену.

– Надоедает…

– Вам судороги больше надоели…

– А если я мягким мозгом?

– Сильва Сидоровна с вас глаз не сведет. И Лариса Сергеевна…

– А если во сне головой с кровати?

Это была пока любимая тема их разговоров. Доктор Рыжиков в свою очередь просил поменьше трогать мягкую часть головы. А то у некоторых больных появляется привычка поглаживать или прощупывать такие необычные места на своем теле. А мозг этого крайне не любит.

Летчик после операции вернулся уже не в заповедный коридор. Ада Викторовна выяснила, что он не Герой Советского Союза…

Приходить к нему доктор Рыжиков старался в часы, когда ему точно докладывали, что отец и благодетель Иван Лукич в отсутствии. Сидит в очередном президиуме или дремлет в очередной комиссии. Не то что его кто-то мог не подпустить к своим кровным больным, просто из соображений гуманности. Слишком уж багровел тяжкий затылок деда и мутнел его взгляд, если случалась их встреча. Так и до беды недалеко.

21

– Все-таки он меня учил правильно скальпель держать, – чисто по-рыжиковски вздохнул он Мишке Франку.

– И он же его жалеет! – офонарел Мишка Франк, еще малость не пришедший в себя от того, что оболочка сегодня хохочет. – Ты себя пожалей, нищий, безработный мойщик трупов!

Ремарка доктору Рыжикову было, конечно, не переплюнуть, и он ограничился в адрес Мишки дымящим бегемотом. Это было, конечно, слабовато. Зато можно проиллюстрировать.

– Учти, – предупредил Мишка. – Корпус будет один, а не два. Второй забирают под новый театр.

– Искусство радует только здоровых… – напомнил доктор Рыжиков, уже прослышавший о плане нового больничного корпуса.

– Да вы бы весь город из одних больниц сделали! – снова рассвирепел Мишка Франк. – Вас там на этот корпус уже набралось как на пятнадцать! Откуда вы только беретесь! Его еще и близко нет, а вы как коты мартовские… уже третесь.

– Это об какую мартовскую кошку? – полюбопытствовал по простоте душевной доктор Рыжиков.

– Вот я тебе! – встал в свою стойку Мишка Франк и выпустил грозное облако. – Ну хочешь, я тебя с ним лично помирю?

– Нет, – сказал доктор Рыжиков. – Возврата нет. Ты знаешь, как образовались люди, а приматы остались приматами?

– Брось мозги пудрить! – стал хамить Мишка. – При чем тут обезьяны?

– При том, – стал быстро рисовать доктор Петрович, – что обезьяны сильные захватили все деревья с вкусными плодами и выгнали обезьян слабых в каменистую пустыню перебиваться. Слабые обезьяны сошли вниз, встали на свои кривые ноги, взяли в лапы камни, начали постепенно распрямляться… И привратились в тебя и меня. А сильные до сих пор там висят на хвостах…

Мишка Франк оценил и раскачивающихся на хвостах шимпанзе, и себя с доктором Рыжиковым, еще мохнатых и сутулых, но уже двуногих, с каменными вилками в руках. Из обезьяньих зубов Мишки Франка, из-под усов, конечно же торчала трубка.

– Ну и где твоя пустыня каменистая? – спросил он, подумав.

– Значит, кукиш? – понял этот вопрос доктор Рыжиков.

Мишка Франк тяжко вздохнул.

– Ну откуда я знаю? Это же будет такая мясорубка…

– Значит, не надеяться?

– Почему? Надейся, пиши подробную заявку, рисуй проект, чтобы всех за сердце взяло…

…И уверенный голос Валеры Малышева в спину: «Уж кто-кто, а шеф в корпус влезет, вы у него поучитесь!»