Текст книги "Оболочка разума"

42

– Юрий Петрович! – кричали ему через двор. – Доктор Рыжиков!

Это проталкивался сквозь толщу снега молодой врач их районной больницы.

– Здравствуйте! – рвался он к доктору Петровичу, как к родному. – Я вас давно хочу порадовать!

Доктор Рыжиков так весь и потянулся к нему. Давно его никто не хотел радовать.

– С Колесником-то все отлично!

– С кем? – напряг память доктор Рыжиков.

– Ну который жену, а потом сам… Ну из милиции из окна, помните?

Доктор Рыжиков вспомнил узелок старушки матери, собранный сыну в дальнюю дорогу. В тюрьму ли, на войну, в больницу ли.

– Судили в ноябре, – раскрыл суть радости районный врач. – И никаких отклонений! Как новенький!

– И что? – осторожно спросил доктор Рыжиков. – Дали что?

– А-а… Семь, что ли, или девять… я и не помню, строгого режима… Нет, молодец вы все-таки!

– Да, это большая удача, – сдержанно похвалил себя доктор Петрович.

– Я бы ни за что не додумался, – преклонился перед доктором Петровичем районный.

– До чего? – спросил Петрович, думая, что до семи лет строгого режима.

– До трубки в трахее! – восторженно воскликнул районный коллега. – Если бы не она – кранты!

– Что? – спросил доктор Петрович.

– Кранты. Ну, летальный исход. Мы ее раза три подключали. А с трубой бы все, кранты. Пока минут десять провозишься… А так три секунды. И как вы только догадались? Кажется, просто, а я бы не додумался. И главное – даже и ногу не подволакивает, и не заикается. А вы теперь отделением заведуете? Вот у вас, наверное, уровень! Можно, я к вам на стажировку попрошусь?

– Можно… – оглушенно сказал доктор Рыжиков, вспомнив вдруг всех, кто мог бы выжить, если бы он раньше догадался вставить трубку в горло.

– Только осторожно, да? – пошутил радостный коллега. – А я флюорографию тут выбил! Год выбивал! Тут у вас подвалы каким только добром не набиты! Как у Кощея Бессмертного!

– Это не у нас… – поправил доктор Рыжиков.

– Ну да, – понял коллега. Все знали партизанскую привычку деда припасать оборудование и инструмент про черный день. Как будто этот черный день завтра застанет его окруженным со своей клиникой в глухом Брянском лесу… – Я это и имею в виду. А можно пригласить вас поужинать? Автобус только завтра, пока лично не погружу, не успокоюсь. Давайте, а? Посидим в «Юности», поговорим… Я приглашаю, вы не беспокойтесь, у меня на командировку запас отложен… Не часто в город вырываешься…

Восстать бы им всем из могил на городском кладбище и востребовать с доктора Рыжикова… И главное, операции случались бескровные, быстрые, качественные. Даже в себя успевали прийти. «Вы меня слышите? Слышите?» Они слышали, что больше теперь бояться нечего, смотрели ему в глаза. Засыпали, успокоенные. Или думали, что засыпали. И главное, никак не угадать, начнет потревоженный мозг взбухать или обойдется. И когда… То сидишь сутками – ничего, отойдешь на час – все. Все удушено, что можно удушить.

Почему когда что-то найдешь, чувствуешь не радость, а вину?

И неужели так все?

И доктор Мортон ждал суда всех, умерших от боли, когда придумал эфирный наркоз? И Пастер – умерших от бешенства? Может, тогда и Флеминг – тех, кто не дождался пенициллина? Доктор Рыжиков почувствовал, что зашел далеко, не по чину, и вернулся на свой больничный двор. Он перестал слышать районного коллегу и даже не заметил, куда тот свернул, не успев, как ему показалось, поблагодарить за какое-то приглашение и отказаться ввиду постоянной занятости. Потому что вечера он не мог проводить даже дома.

В родимом закутке все еще светилось новогодними следами. Еще не сняли елку, которую он установил в коридоре, еще серебрились на стенах мультяшки и звездочки, нарезанные из фольги. Над этим трудились все, у кого двигались руки, во главе с доктором Рыжиковым.

Сильва Сидоровна держала для входящих метлу-снегочистку, заставляла посетителей переобуваться в войлочные бахилы и вообще свирепствовала. Доктор Рыжиков должен был подчиняться на общих основаниях. Сейчас он решал, взять в палату еще одну девочку или принести ее в жертву ветеранской очереди, поэтому излишне резко дернул за шнурок и затянул его насмерть. Твердый маленький мокрый узелок отвлек его от дум насущных. Доктор Петрович несколько раздергался и порвал его, чтобы скорее влезть в казенную обувь. Сильва Сидоровна от своего коридорного столика следила за ним требовательным взглядом, даже не думая проявить хоть малую уступчивость.

В мужской палате старичок аптекарь читал Туркутюкову и Чикину вслух «Кавказского пленника» Льва Толстого. Сначала доктор Рыжиков хотел принести «Двенадцать стульев», но подумал, что от смеха могут повредиться свежие швы на бедном лице летчика. «Кавказского пленника» он любил за то, что там человек упорно и без истерики выходил из безвыходного и был хорошим мастером. Он знал его наизусть. «Служил на Кавказе офицером один барин. Звали его Жилин.» От этих первых слов до последних своих собственных: «Видите, надо царапаться». Больше всего его молчаливо удивляло то, что один и тот же человек написал «Кавказского пленника» и «Хаджи-Мурата».

Старичок в больничном халате и неизменной тюбетейке, прикрывавшей снесенную маковку, был похож на восточного мудреца. «Жилин поднял голову, – добрался он до любимого места доктора Рыжикова. – Перед ним стояла на краю ямы…»

– Видите, надо царапаться, – закончил доктор Рыжиков, после того как старичок дочитал. – Я тут еще «Василия Теркина» принес на завтра. Это здорово подбадривает.

– Правда? – Глянув на него поверх очков, старичок как бы удивился, что кого-то здесь надо подбадривать.

– Так точно. «В глубине родной России, против ветра, грудь вперед, по снегам идет Василий – Теркин немца бить идет…»

– Правда, – согласился старичок.

Странно, что тут не было Сулеймана.

Час был уже поздний. Чуть скрипнула дверь в коридор. В свете дежурной лампы лицо неподкупной Сильвы стало еще неподкупнее. Чуть более неподкупным, чем обычно. Словно она что-то совершила.

– Что? – спросил доктор Рыжиков.

– Ничего… – пожала она прямыми плечами.

Доктор Рыжиков шагнул к палате девочек, и Сильвин взгляд что-то выдал. Он открыл дверь – там раздался воробьиный писк, и две старожилки – Жанна Исакова и девочка с пришитой кистью – нырнули с головой под одеяло. Только одна нарушительница режима не успела мобилизоваться и замести следы, так и застыв посреди комнаты в своей полосатой пижамке. Будучи застигнута врасплох, несчастная зарыдала, стоя босыми ножками на импортном разноцветном веселом линолеуме.

Он понял, что девочки играли в коридоре и Сильва Сидоровна дала им немой знак спасаться от строгого доктора.

Пораженный, он положил ладони на стриженую головку – маленькую и твердую как орешек.

– Ну-ка, – сказал он, – кто это тут разревелся? Ну-ка, мы тебе кое-что покажем… Ну-ка, посмотрим…

Разревелась новенькая, которой раньше тут не было. Доктор Рыжиков легко посадил ее на кровать, укутал одеяльцем и достал из кармана калейдоскоп. Навел его на свет, стал поворачивать. Девочка заинтересовалась, затихла.

Через всю палату под потолком крест-накрест были протянуты шнурки с новогодними картинками, яркими как морской семафор. На них приветливо висели полосатые зебры и черти, крокодилы и обезьяны, японские красавицы и поросята, притом каждый при деле. Волк, например, в белом халате облизывался под марлевой маской, оперируя зайца. Медведь ехал по вызову на черепахе – «скорой помощи».

Потом он быстро набросал на запасном листе своим огрызком полосатую фигуру со стриженой головой, которая пустила из глаз три ручья и уже образовала вокруг себя небольшое море, в котором барахтались разные другие люди.

Натуральная стриженая девочка совсем просохла, узнав себя в произведении искусства. Она хихикнула, а доктор Рыжиков утер ее глазенки кусочком чистой марли, которую всегда носил в халате, подобрав заодно и сопельки под носом. То, что эта девочка оказалась в палате, его нисколько не удивило. Он ведь сам ее принимал, продолжая потом по привычке думать, кому отдать свободное место – новой девочке или фронтовику. Его сердце разрывалось между детьми и фронтовиками.

Эта неестественно маленькая и крепкая девочкина головка, которой, кажется, гвозди можно забивать, очень сильно болела. Глаза уже от этой непрерывной боли были как оглушенные. Уже стала глохнуть и слепнуть.

Как всегда, горе жрет деньги. Мать с отцом истратили сотни на санатории и поездки к врачам. Как всегда, доехали до Москвы и вернулись обратно в свою детскую больницу. Здесь ее и нашел доктор Рыжиков, который два раза в неделю обязательно приходил проверять все детские головные боли. Он долго пробовал и щупал этот крепенький орешек, водил перед глазами молоточком, проверял пальцами глазное яблоко, всматривался в маленький череп на рентгеновском снимке. Этот отец тоже со страхом ожидал, что его снова пошлют на какие-нибудь южноуральские грязи или северокавказские воды. Все по тому же кругу. Путевки, билеты, долги. Но доктор Рыжиков сказал, что надо оперировать. Отец испугался еще больше.

– Понимаете, – мученически вздохнул доктор Рыжиков всегда страдавший от этих объяснений, – наш череп состоит из долек. У детей они соединяются хрящиком…

Он нарисовал, что бывает, когда хрящик слишком рано костенеет и череп не может раздвинуться вместе с растущим головным мозгом. Все там, оказывается, сдавливается, как в паровом котле. Так и глаза на лоб вылезут. А надо-то всего исправить ошибку природы – взломать эти закостеневшие швы.

– Как так?! – пересохло у отца в горле. – Голову ломать?

Поэтому-то доктор Рыжиков и вздыхал от объяснений. Люди странны в своем желании знать правду о себе и своих близких и одновременно в страхе этой правды. Почему бы не перевалить тогда эту правду на тех, кому положено, а самим спокойно ждать? Доктор Рыжиков стал терпеливо объяснять, что эта операция всем давно известна и отработана и дальше черепной кости никуда лезть не надо, поэтому бояться нечего…

– Голову ломать не дам! – сказал отец, прямой как палка. – Так лечите…

Переговоры пока еще шли, и доктор Рыжиков, с отвращением слушая себя, пугал непокорного папу усилением головных болей, слепотой, глухотой и идиотизмом. Папе же казалось, что все как раз и бывает от операций, когда голову разбивают, как глиняный горшок.

Пожалуй, тут не обойтись без Сулеймана, подумал доктор Рыжиков, усыпив девочек и тихо отступая из темной палатки.

А учителя в школе думали, что девочка просто глупая и ленивая и только притворяется с головной болью. Кричали на нее, ставили в угол, выгоняли с уроков, слали за родителями. Она плакала, положив на парту болевшую голову, когда не решалась задачка про велосипедистов, едущих из двух точек навстречу друг другу.

– Идите, Сильва Сидоровна, – сказал он привычно. – Я тут покумекаю…

– Куда ж идти? – огрызнулась она. – Скоро утро… Сами идите, если хотите.

– Я уже ходил, – грустно сказал доктор Рыжиков. – И вернулся. Ничего там хорошего нет.

– Где? – подозрительно посмотрела на дверь Сильва Сидоровна, отнеся это к внешнему миру.

Но доктор Рыжиков имел в виду весь мир вообще.

43

Окна чикинско-рязанцевского дома смотрели на него по-разному. За чикинскими занавесками угадывались музыка и праздник, сытный ужин и веселая компания. Из форточки Рязанцевых стрельнул окурок и шипя ткнулся в снег. Доктор Рыжиков удивился такой смелости Женьки: не иначе – матери не было.

Но мать была, и был еще кто-то.

Дверь открыл Женька. Он был рассеянно-взволнован и даже как-то высокомерен. В тесном коридоре доктор Рыжиков скинул пальто и, ничего не подозревая, шагнул в комнату. И обнаружил там пир. Пир был семейный.

Женькина мать принарядилась. Темно-вишневое плюшевое платье было извлечено на свет от долгого висения в шкафу. Кокетливая тряпочно-алая розочка украшала левое плечо. Белый кружевной воротничок, подведенные глаза, кричащее пятно помады, белая маска пудры, блестящие глаза, распущенные волосы – все было полно веры в женские чары. Она с гордостью поставила доктору Рыжикову стул и вытерла его ладонью. Потом принесла с кухни чистую тарелку, вытирая на ходу той же ладонью. Поставила свежую рюмку, наложила холодца.

– Ну… – И посмотрела сияющим взглядом.

Доктор Рыжиков должен был оценить стол и все окружающее. Он оценил. Стол ломился от бутылок водки и розового портвейна. Запотевший графин с пивом, два блюдца с холодцом, два с пельменями, колбасы, копченая рыба, икра… Богатые соседи могли лопнуть от зависти. Этого хватило бы едоков на пятнадцать.

Но герой был один.

Его и демонстрировали доктору Петровичу.

Он возлежал на хозяйском диване, около стола, в окружении посуды с объедками, бокалов и рюмок. Под локтем и спиной – высокие подушки. Но от ног, задранных на спинку дивана, волнами расходился неистребимый запах нейлоновых безразмерных носков, не снимаемых ни днем, ни ночью по крайней мере полгода. Узкие потертые брючишки задрались, открыв полоску белой и тощей ноги. Тем более белой, что на ней жирно синели татуированные линии. На худом остроносом потасканном личике слезились глаза – то ли от тепла, в которое сегодняшний падишах редко попадал, то ли от надорванных слезопроводов.

И над всем этим вились и копнились поразительно черные кудри пришельца. Черные, как разбойничья ночь. И бакенбарды.

Не четыреста наложниц хлопотало вокруг падишаха, а одна поношенная посудомойка из городского ресторана. Но радости и гордости, с которыми она взирала на него, хватило бы на десять космонавтов.

Женька с краешка терся о тощие ноги пришельца и тоже млел. Его затылок томно поглаживала тощая белая ручка с жирно-зеленым фантастическим рисунком – двуглавый адмиральский якорь, обвитый вместо цепи толстой змеей, мощный хвост которой уходил вверх, сжимая тощую белую руку где-то выше локтя.

Доктор Рыжиков понял, что это библейский сюжет. Возвращение блудного отца. Доктор Рыжиков был прав – Женькин отец отнюдь не оказался бедным черепом, над которым вздыхал Женька.

Падишах надменно оглядел доктора Рыжикова. Слезящиеся черные глаза он вытирал подушечкой большого пальца. В общем, у него был вид сильно поношенного и выброшенного из табора за паршивость цыгана. Но на доктора Рыжикова он показал – как цезарь на раба.

– Хахаль приперся? Не может вечер обождать?

Это была самая лестная из всех оценок женских прелестей Женькиной матери. Она так это и поняла и радостно зарделась:

– Да что ты, Паша! Скажешь тоже! Они приличные люди, из родительского комитета! С Женькой занимаются, учат, пальто купили…

– Пальто… – отмахнулся шах тощей татуированной лапкой. – Знаю я этих культурных… Не видел, что ли? Комитет… Да ладно, пусть присаживается, не объест… Присаживайся, комитет… Я не сердитый. Бабам тоже жить хочется, я понимаю…

Нотка попранного достоинства заиграла в его томном голосе. Еще бы, если всюду таились обида и предательство.

– Шефы… – пошевелил он носком. – Только хозяин из дому, как шефы тут как тут… Знают, коты, над каким салом шефствовать…

Видит бог, тут салом и не пахло.

– Паша… – сказала Женькина мать.

– Что – Паша? Может, Паша не наша? Может, Паша тут лишний? Так так и скажите! Выметайся, мол, Паша, эта хата не ваша… Я все по-человечески пойму – и до свидания… На холод, на мороз… По сугробам. Не впервой…

Женька напрягся под якорем, гладившим его затылок.

Бездна слабости духа и тела лежала на старом семейном диване. Собственный вес – едва за пятьдесят кило. Нечто без дна, без малейшей опоры, на которую можно бы было надеяться хоть секунду. Но в то же время бездна самомнения и обидчивости. Кипение чувств, мгновенно меняющих направление. Сладострастное актерство, которому все равно, полный или пустой зал, молчание или аплодисменты, ибо оно видит и слышит только себя. Падишах, космонавт, колумб, викинг. Он победил и вернулся. Он устал. Его оскорбили в лицо. Он обиделся.

Он казался себе всем на свете, кроме того, чем был. И это была единственная сцена в мире, с которой его не гнали.

Доктор Рыжиков как к стулу прилип – не мог прийти в себя. Он доверил свои честь и достоинство Женькиной матери.

– Скажи ему, пусть выпьет, – сжалился падишах. – Если пришел… Чего сидит как недоделанный? Да, Женька? Женька один меня любит. У-у, молодец! Мужик мужика чует издалека. Женька не скурвится, не продаст… Женьке верить можно… Свой парень…

Каждая новая иллюзия наполняла глаза импровизатора потоком слез, и он их тер большими пальцами, которые вытирал тут же о скатерть. Бедный Женька, сколько он еще такого наслушается, принимая юным сердцем за чистую монету…

– Женя молодец, – не нашел лучшего начала доктор Петрович. – Учиться лучше стал…

– А?! – гордо осмотрелся вокруг Паша. – Я знаю, кто тут кто! Женька… – Он притянул его к себе с легким рыданием. – Отцовский корень… Женька, друг… Приезжаешь вот так в родной дом, а тебя… После стольких… Головой в снег… Хоть три копейки дадут на трамвай, Женька? Женька, друг…

Повесив голову, он ослабел в мрачной свой философии.

Потом вдруг очнулся, обвел всех глазами, остановился на докторе Рыжикове. Приподнялся, протянул лапку с якорем.

– Паша…

Доктор Рыжиков поймал в свою широкую ладонь что-то хилое и влажноватое, вроде тощего лягушонка.

– Юра… – от неожиданности сказал он.

– Ну, Юра так Юра, – меланхолично согласился Паша. – Пусть будет Юра. Выпьешь, Юра, на бутерброд? Где-то я тебя видел… Ты в Кустанае в медвытрезвителе не работал?

– Нет… – сказал доктор Рыжиков.

– А в Караганде? – всмотрелся в него Паша.

– Тоже нет…

– Может, в Чарджоу? – метнулся Паша в другой регион. Помучившись загадкой типичности рыжиковского лица, он неожиданно переключился: – Анекдоты хоть знаешь?

– Знаю один, – несмело сказал доктор Рыжиков.

– Ну-ка давай, – разрешил падишах.

– Да он простой, – позволил себе доктор Рыжиков. – Идет обходчик, а на рельсах человек лежит. Ну, он подходит и спрашивает: зачем лег? Тот говорит: да вот жизнь надоела, пусть меня переедет поезд из Новосибирска. А обходчик ему вежливо говорит: у вас ничего не получится. Почему? Потому что здесь пройдет поезд в Новосибирск, а из Новосибирска рельсы рядом.

Он закончил доклад. Падишах с подозрением промолчал. Женькина мать осторожно хихикнула. Женька залился как колокольчик.

– А чего тут смешного? – спросил его Паша.

– Да поезд-то какой задавит, все равно! – воскликнул догадливый консультант, желавший, чтобы все здесь понимали друг друга. – А он: из Новосибирска!

– Все равно! – тяжело задумался Паша. – Ох нет, товарищи, не все равно…

Он резко вылил в себя рюмку водки и сделал несколько больших глотков пива. И быстро вышел весь. То есть перестал быть демоном, философом, падишахом, колумбом. А стал самим собой. То есть прилагал много сил, чтобы не уронить голову в тарелку с холодцом, и долго целился вилкой в маринованный болгарский огурец из блатных ресторанных запасов. И все-таки промахнулся.

Скоро он совсем лежал на диване бесчувственным, пуская из рта пузыри и сивушные волны. А Женькина мать сморкалась и размазывала слезы по напудренному лицу. И говорила, что всегда так: она придет домой, руки разъело, все суставы скрипят. А он себе расспался на диване, ботинки на подушке. Вокруг наплевано, накурено, насорено… Не дом, а свинюшник. А с похмелья еще драться лезет, деньги забирает. Нигде двух недель не работал. Зарплату раз в год принесет, тридцатку вшивую, потом год тычет, вилки из дому тащит, одежду продает… Родного сына портфель пропил… Сколько лет дома не был, думала, или сгинул уже, или ума набрался. Я, говорит, на золоте самородками ворочал… Хоть бы зернышко семье привез! Только диван заблевал…

Диван был Женькин. Женька уже начал позевывать и потирать глаза. Класть его можно было куда-нибудь под стол или окно.

– И ведь невиноватого посадят, – вернулась Женькина мать в тряпкой и стала зло подтирать с диванной обшивки, а заодно и с Пашкиной щеки. – Вот сосед – ангел по сравнению с ним, а под статью подвели, как теленка! А этому ироду хоть бы пятнадцать суток раз врезали… Все как с гуся вода.

Мысленно доктор Рыжиков сказал: тогда напишите в прокуратуру и суд, что сосед – ангел, спасите человека от пожизненной больницы… И даже очень задушевно попросил. Но вслух вышло совсем другое:

– Может, пусть Женя ко мне пойдет, а? Повторим алгебру…

Но Женька, вцепившись в брючину отца, сонно покрутил головой… Его уже было не отодрать.

44

Другой человек, даже самый упорядоченный, шаг в шаг отмеряющий путь от дома до работы и обратно, и то вдруг, пораженный, обнаружит себя совсем в неожиданном месте и в неожиданной роли. Например, пострадавшим в больнице или свидетелем в милиции. С кем-то реже, с кем-то чаще, но от заносов никому не уйти.

Тут можно отчаянно сопротивляться, стараясь всеми силами вернуться в свой законопаченный мир и свой несгибаемый желоб. Можно махнуть рукой и плыть по течению, предав на волю бытия все, предписанное планами жизни. Все ведут себя по-разному.

Доктор Петрович то и дело обнаруживал себя вместо родной палаты или операционной то в кабинете судьи, то за одним столом с бродяжкой, то где-нибудь в горстрое, где начальник СМУ тыкал пальцем в очередной акт или протокол за семнадцатью подписями и совсем уже просяще заглядывал ему в глаза. Иногда он пристраивался на улице и, бросая окурки в чернеющие сугробы, говорил, что доктор Рыжиков навесил ему этот грех, доктор Рыжиков должен его и снять. Доктор Рыжиков говорил, что, пожалуйста, он согласен. Крайний жал ему руку и проникновенно прощался. Однако через пару дней возникал снова с новым доказательством. И снова вел куда-то, и снова его просящим глазам нельзя было отказать…

…Теперь доктор Петрович долго и упорно куда-то стучался. Дом был крепкий, выносливый, ворота дубовые, как из прошлого века. Сначала за ними только лаяли разными голосами собаки. Потом заскрипела дверь, зашаркали шаги, звякнул замок.

– Кто еще там? Чего надо? – Голос сердитый, сонный.

– Расплатиться! – крикнул гость сквозь дерево ворот.

– Я вот тебе расплачусь, собак спущу! – В такой полночный час незваных иначе и не встречают в таких домах.

– Откройте, я деньги принес! – крикнул доктор Петрович.

На деньги что-то среагировало, но только через цепочку.

– Какие еще деньги? Кто сейчас деньги носит?

– За помидоры, – терпеливо сказал доктор Рыжиков. – Вы помидоры принесли нам. И огурцы.

– А-а… Утром нельзя, что ли?

– Утром нельзя.

– А-а… Ну давай. Сколько?

– А сколько вы принесли? Цена какая?

– Он еще спрашивает! Мало ли мы кому носили, всех помнить, что ли? Семь рублей за килограмм, мы заранее говорим…

– Вот ваши двадцать рублей! И остатки!

– Давай… А кто это ты такой? Чтой-то в темноте не разберу. А остатки – что за остатки такие? Не понравились, что ли?

– Врач Рыжиков. – Доктор Рыжиков повесил на ручку авоську.

– Доктор, что ли?

– Доктор.

– Из больницы?

– Из больницы. До свидания.

– Доктор из больницы? Да куда вы, постойте! Мы вам не за деньги! Постойте!

Калитка загремела по-настоящему, за доктором Рыжиковым устремились шаги.

– Постойте, куда вы? Недоразумение! Мы вам в подарок, в благодарность! Своим трудом выращенное! И еще собрались принести! Деньги-то заберите!

Настойчивая рука стала совать деньги в карман доктора Рыжикова. Доктор Рыжиков стал отдирать и отталкивать ее от себя. Некоторая борьба на ночной улице, прерывистое дыхание, невидимые бумажки шурша упали в подмерзшую грязь. Доктор поддал ходу, пока погоня отвлеклась щупаньем колеи. Это позволило ему сделать решающий отрыв вдоль по Питерской.

Но утром первым, кто стоял у порога, была эта погоня. С разобиженным лицом и видом попранного благородства.

– Настоящие куркули, – тихонько сказал Сулейман. – Пока с рукой было неясно, жались, а как стала прирастать, забегали. Чтобы следили лучше.

Отец девочки с приделанной кистью держал две базарные сумки.

– Обидели вы нас, – с глубоким чувством сказал он. – За благодарность…

Видит бог, доктору Рыжикову было до боли жалко заветной магнитофонной двадцатки. Всегда она вылетала некстати – то кому-то ботинки, то комбинашку, то спортивный костюм. И тут, когда он совсем изготовился сделать подсечку, свалились эти помидоры. Еще хорошо, что семейка не сожрала все подношение, а честно оставила ему его долю, которую он увидел в кухне на холодном окне. Помидоры и огурцы в самом конце зимы! Вполне понятно, почему никому ничего в голову не пришло, сразу стали радостно жрать. Сердце ныло и скрипело, а что делать? Получил удовольствие – плати.

– Ну если вы не хотите, то деткам вашим, – уговаривал отец, предусмотрительно выведенный для этого позорящего разговора во двор, подальше от честных человеческих ушей. – Да что это вы смешной какой, что это, взятка, что ли? Своими руками все выращено, за ваш же честный труд благодарность…

– Нет, – сказал доктор Рыжиков грустно. – Покупать мне не по карману, а так – нет…

– Да что вы боитесь, взятка это, что ли? Такое все берут, не думайте! Чистая благодарность родительская! – Он искренне совал доктору Рыжикову сумку в руки, приговаривая, что это не деньги и не хрустали. – Ну по гос-то цене можно, товарищ доктор? Пятнадцать рублей за кило, пожалуйста, платите, если хотите… То есть копеек…

– Понимаете, – сказал доктор Петрович как можно задушевней, – есть вещи, которые вообще делать нельзя. Не запрещается, а просто нельзя.

– Да что тут нельзя! – прижал его к стенке отец. – Это дело ничье, только мое и ваше, я свой труд кому хочу, тому дарю…

«Нельзя брать ни иголки с чужой беды, – должен был сказать доктор Рыжиков, – тем более если за нее платят зарплату. А без зарплаты тем более. Иначе мир, с таким трудом и болью налаживающийся, рухнет. Неужели это требует объяснений? С удовольствия можно, черт с ним. Если хотите. Это тоже для желающих. Но с беды надо отрубать руки. Хотя кому-то не такая мебель тоже кажется бедой. Ну, в общем, если все сидят без помидор, то почему у меня они должны быть, если я их не выращиваю или не могу купить за мои среднеинтеллигентские заработки? Это и есть вымогательство. Вымогать благодарность».

Вслух он сказал:

– Нет…

– Ну больным-то возьмите, больным хоть раздайте! У вас вон люди перевязанные, без овощей чахнут!

Доктор Рыжиков представил, как Туркутюков и старенький аптекарь, Жанна и маленькая девочка с раздвинутым черепом сочно едят помидоры. Это было заманчиво. Они-то ни в чем не повинны, подумал он.

– Вот вы и отнесите своей дочке, – нашел он соломоново решение, – и сами с ней раздайте больным…

После этого пришел еще родитель. Еще один отец девочки. Доктор Рыжиков скрепя сердце приготовился отпихиваться от благодарностей, но этот родитель ему строго сказал:

– А какое вы имели право делать эту операцию?

У девочки дело шло к снятию швов, она давно гуляла в коридоре, и доктора Рыжикова вопрос озадачил.

– Как какое? – всмотрелся он в недобрые глаза счастливого родителя.

– Вы на собаке ее делали?

– Как – на собаке? – спросил доктор Петрович.

– Это новая операция, – упорно сказал отец. – Положено сначала на собаке.

Он был инспектор ГАИ и хорошо разбирался, где что положено.

– Это не новая, – полез за листком доктор Рыжиков. – Это модификация способа Арендта-Козырева, который давно всем известен.

Пятью четкими линиями он нарисовал одноэтапную двустороннюю декомпрессивную краниотомию костно-пластическим способом при краниостенозе.

Инспектор посмотрел на рисунок еще подозрительней.

– А почему не делали по способу этого Козырева? Все люди делают, а вы не делаете? Не умеете, что ли?

– Понимаете, – терпение доктора Рыжикова только начиналось, – во-первых, поперечный разрез косметичнее. Женская прическа его совсем закроет, рубца не видно… – Карандаш доктора Рыжикова наложил на рубец довольно элегантную прическу. – Во-вторых, когда череп растет, лоскуты вот так пружинят и могут шов потом раздвинуть. А если вместо этого сделать крест-накрест, кожу поперек, а череп вдоль, давление будет вразрез, и шву ничего не грозит. Голова себе спокойно развивается…

Инспектор хрипловато вздохнул. На рисунке все было красиво. Гораздо красивее, чем на забинтованной голове девочки. Но все-таки его грызла какая-то мышь. Где эта мышь сидела, доктор Рыжиков мог только отдаленно догадываться.

– Но ведь положено сначала на собаках? – с инспекторским упорством спросил отец.

– А кто вам сказал? – спросил и его доктор Рыжиков. Не очень, правда, решительно…

– Все говорят… – мрачновато отрезал отец пути к первоисточнику.

– Ну как все? – чисто по-рыжиковски вздохнул доктор Рыжиков. – Все так сказать не могут… Вот спросите у товарищей.

Инспектор с сомнением посмотрел на Чикина и Сулеймана.

– Это ваши… Они не скажут…

– Понимаете, если бы мы начали сначала упражняться на собаках, девочка бы уже ослепла. Невозвратимо. Смотрите, разве она хуже себя чувствует?

Инспектор устремил задумчивый взгляд на девочку, играющую в коридоре с куклой. У куклы была забинтована голова.

– Это серьезный авар, – сказал Сулейман вслед ушедшему инспектору. – Еще может прийти.

…Не считая того, что в тот самый миг, когда пальцы доктора Рыжикова осторожно подбирались под надпиленный кусочек девочкиного черепа, чтобы, поднапрягшись, отломить его и дать первую свободу замурованному узнику – мозгу, в этот момент в дверь всунулась Валерия и не своим голосом сказала: «Папа, Танька под автобус попала!» Давно она не называла его папой.

Прибора, который определил бы, насколько дрогнули пальцы доктора Рыжикова, в природе нет. Но кроме первого ему предстояло со всей аккуратностью надломить еще шесть кусочков – так, чтобы не отломить от основания, но и сделать свободно раздвигающимися. Шесть маленьких калиток из царства дикой головной боли, выдавливающей изнутри глаза, если так можно выразиться.

Ошибка умненькой и высокомерной Валерии заключалась в том, что, вместо того чтобы сразу сказать главное, что Танька жива, она остановилась выждать, как отзовется на первую часть информации доктор Рыжиков.

Все камни, брошенные жизнью в его сердце, попадали туда как раз во время операций. Это уж как автомат завелся у Валеры Малышева.

На операции гнойного воспаления, или, выражаясь по ученому, абсцесса мозга, ему срывающимся голосом сказали, что его отец, старый местный фельдшер Петр Терентьевич Рыжиков, сын, в свою очередь, фельдшера еще земской больницы Терентия Рыжикова, умер в своем кресле с книгой «Тиль Уленшпигель» на опухших коленях. Окно было открыто, и Елизавета Фроловна сразу поняла это по тому, как насыпало на Петра Терентьевича мелких желтых яблоневых листьев. Да еще, бывает, делаешь вид, что не слышишь, особенно если только нащупаешь зондом жировой кокон абсцесса, и думаешь, как бы его не проткнуть и не залить гноем мозговые извилины, а тебя прямо за халат тянут: «Юрий Петрович, ваш отец умер!» Будто ты должен побросать инструмент в развернутую черепную коробку, воздеть к потолку руки и броситься вон. Вот часа три и притворяешься глухим.