Текст книги "Пиарщики снова пишут (сборник)"

Хрупкая девушка

Однажды Рила влюбилась. Та самая тоненькая Рила, с гладкими волосами, из канцелярии? Да, та самая Рила, которая даже в ночной клуб надевала белое хлопчатобумажное белье и считала себя в нем очень сексуальной. Впрочем, кто знает, может, так оно и было.

Рила влюбилась.

Розы цвели у Рилы на щечках. В глазах горели крошечные живые огоньки, которые заставляли её любимого смеяться от удовольствия.

Прошло время.

Возлюбленный ушел от Рилы, и розы увяли: те розы, которые он не успел подарить в дни их любви, и те розы, которыми любовь украсила её лицо. Но Рила по – прежнему завтракала булочкой с маслом, пила витамины, чистила зубы, ходила на работу и смотрела перед сном какое‑нибудь кино. И даже если это была самая смешная комедия, лицо Рилы оставалось серьёзным и сосредоточенным, как будто в уме она решала математические задачи. В 11 Рила тушила свет, поворачивалась на бочок, засыпала и спала до утра, ей никогда ничего не снилось.

Как‑то вечером, когда Рила задержалась на работе и осталась в канцелярии одна, у неё отломалась нога чуть ниже колена. Оказалось, что Рила стала очень хрупкая – как глиняная игрушка, сделанная руками ребенка. Чтобы нога держалась как следует, пришлось примотать её скотчем, скрепить степлером и обернуть гладкой белой бумагой. Рила шла домой, прихрамывая.

С тех самых пор у Рилы каждый день что‑нибудь отваливалось. Она забывала в туалете пальцы и роняла куски своего тела в коридоре. В кабинете начальника Рила оставила часть левой ягодицы, а в переговорной локоть и ухо. Никто – ни друзья, ни коллеги Рилы – как будто не замечал, что она рассыпается.

Рила стала всегда носить с собой маленькую сумочку, в которой лежал клей, а также инструменты, с помощью которых она могла бы собрать себя в любой момент. «Что же будет, – думала Рила, – если однажды я разломаюсь на мелкие крошки – так, что уже не смогу собрать себя сама?»

И это случилось. Как‑то утром Рила ссыпалась на коврик возле двери кучкой коричневой пыли, похожей на землю. Только душа её порхнула бледным фисташковым облачком на небо, к Господу Боженьке. И Он обнял Рилу, обогрел, сказал ласково:

– Глупенькая Рила, разве ты не знаешь, что никого нельзя любить так сильно, слишком сильно, – никого, даже Меня?..

Надежда Плетнёва

Плетнева Надежда Александровна. Доцент кафедры Связей с общественностью Тверского государственного университета. Консультант по Связям с общественностью.

Весна

Что‑то невыносимо знакомое есть в весне – забавная фраза – ты с ней давно знаком. Но она заставляет трепетать от предчувствия, пробегает яркой волной по телу и, оглядываясь вокруг, ты видишь лишь останки прошлого года. Растекающиеся грязными лужами, присыпанные копотью дорожной пыли, бесформенно отекающие сугробы старого снега.

Прошлого совсем не жаль. Оно так плохо выглядит. Но если вдруг… Ах это волшебное слово – вдруг! Неожиданность происходящего бурлящим потоком смывает к черту, все что казалось верным и точным. Опыт – будь ты проклят! Ненавистная система за и против – умри! И …должно появиться солнце! Нет. Пустота. Нет ни радости, ни печали, ни света, ни тьмы, ничего.

И пока от ужаса останавливается дыхание и тошнота подползает к горлу именно в этот момент, вдруг… Ты ощущаешь, что создается новый мир, полный золотыми пылинками солнечного света, нежным дыханием ветра, звонким смехом дождя, колыбельной падающего снега, мир, наполненный тобой.

Удивительно

…Удивительно, как часто, удивительно как редко… Что толку в словах, если они существуют лишь для того, чтобы прятаться за ними, создавая никому не нужную, глупую слепую орущую никчемным блеском пустоту своих иллюзий. Слой за слоем, год за годом, пеленаясь будто в саване младенец… Кричит, вырывается на свет, но слой за слоем, год за годом, и вот крик уже не так слышен, ткань хорошая дорогая, пеленали с усердием. Дышать, правда, тяжеловато, но это ничего для этого есть много забавных приспособлений: шопинг, тренинг, алкоголь, ну и по списку. Удобно, практично, иногда не дорого, ну, в общем, не дорого, относительно общей стоимости пеленок.

Рано или поздно он затыкается или я, или мы затыкаемся и молча, наблюдаем сквозь пеленку: радугой раскрывается любовь, запахом дождя приходит нежность, порывом ветра меняется мир вокруг. И, цепляясь за споры, обсуждения, рассуждения, чтобы хоть как‑то спрятаться от стыда, создать себе видимость того, чего у тебя нет, тебя.

Ненавижу!

Странная штука ненависть вроде есть, а вроде нет. Бесит и взрывает мозг. Отчаянно стучит сердце: не надо! Остановись! Ну, пожалуйста!

Черта с два! Разносим все! Пусть мир вокруг будет уничтожен! Все, что создавалось так долго и трепетно, с таким трудом подвергается беспощадной бомбежке. Взрывы сотрясают пространство. "Растоптать! Уничтожить!"

– Зачем?

– Я так хочу!

Ох, как я ненавижу Я! Как бы его уничтожить растереть бы в порошок и развеять по ветру.

Эгоизм – плохо, эгоизм хорошо – пустая игра слов за которой прячется что‑то смутно – знакомое, едва уловимое, забытое когда‑то в чьей‑то постели. Когда кожей ощущаешь, как течет время, когда можно ртом ловить капли дождя, когда ковыряешь пальцами рыхлую черную бархатистую на ощупь землю, чтобы посадить туда косточку, а потом каждый день выкапываешь ее и смотришь, дала ли она ростки, когда утром захватывает дух от ощущения начала нового дня; когда тебе кажется как прекрасны взрослые в своей свободе!

И только став взрослым, ты понимаешь, каков обман. Как ты нелеп в своих да и нет, как ты играешь какую то странную роль, чужую. Костюмчик жмет и ботиночки – один маловат, а другой великоват, но ты же взрослый….Ты найдешь себе рациональное объяснение: ответственность за исполнение, самопожертвование ради зрителя, все происходит так как должно происходить и так далее. Вот только зритель один – это ты. Вдруг становится стыдно за костюмчик, за слова, за движения, за все, и чтобы как то отвлечься ты изображаешь.

Изображаем ненависть! Ненависть к беспомощному себе, ненависть к костюмчику и ботиночкам, ненависть к суфлеру, ненависть к сцене, рано или поздно возникает ощущение, что это не игра: актер вошел в роль. Весь спектакль сыгран тобою и для тебя, зачем? Я так хочу!

Она

Она приходит. Случайным прикосновением листвы, ощущением травинки, которая щекочет лодыжку. Она приходит брызгами лучей утреннего солнца, запахом ветра после дождя. она приходит миллионами рассыпающихся под ногами песчинок. Она разливается молоком предрассветного тумана, окутывает теплотой ночной реки. Она приходит…

Ее не поймать, не остановить. Можно только двигаться в такт, отдаваясь ей без остатка, без тени сомнения.

Она не бывает лживой и не предает, она никогда не оставит тебя – верность ее суть. И если вдруг показалось, что она – не то, она – не та – значит, она уже покинула тебя, и это лишь эхо пустоты в сердце. И остается винить только себя, в том, что потеряв, ее где‑то на повороте, этого ты даже не заметил.

Андрей Травин

Андрей Травин родился и живет в Москве. C 1994 года по настоящее время – работник Русского Интернета. Номинант нескольких конкурсов русской сетевой литературы Арт – Тенета. Автор одной книги (ABF, 1997) и примерно 250 публикаций в бумажных журналах (плюс такое же количество интернет – публикаций). Интернет – маркетолог компании «Связной», PR – менеджер компании ALTWeb Group.

Смерть в белых одеждах в белых горах

Когда умру, схороните меня с гитарой в речном песке, когда умру в апельсиновой роще старой в любом цветке. Когда умру, буду флюгером я на крыше. Тише. Когда умру… Произнеся этот стих одними губами, Андрей захотел усмехнуться, но передумал. Казалось, он помнил этот перевод с испанского всю жизнь. Да и оригинал вроде бы не забыл. Но всегда в нем не было для него ничего личного. С тех пор как Андрей задумался над тем, что можно выбирать свою смерть, он понял, что есть только два заслуживающих внимания варианта. Старая апельсиновая роща или изношенная больничная койка в них категорически не входили. Первый достойный вариант – в собственной постели на глазах у внуков и детей – в большей степени ради поучительности для живых, чем ради душевной поддержки умирающего. Второй – в снежных высоких горах, чтобы в момент Перехода оказаться поближе к небу и… тут на самом деле все не так просто.

У Андрея было странное отношение к смерти. Из богатого культурного наследия человечества он позаимствовал только убеждение в том, что душа не умирает после смерти плоти. А так его не волновали ни карма, ни грехи тяжкие, ни мытарства воздушные, ни райские гурии, ни круги дантовского ада, ни колесо Сансары… Его интересовал только Переход. Андрей пребывал в убеждении, что особенно важно именно то, каким будет вектор души в момент смерти. Дескать, какой душа пройдет эту финишную черту, такой и будет потом жить. В этом смысле он не считал подарком судьбы даже смерть во сне. И поэтому так важны были ему безлюдные горы в качестве задника для собственной смертельной драмы. Тот белый ослепительный мир, сразу после которого мир еще более ослепительный… Андрею уже доводилось убеждаться, как прошлое в горах отступает на дальний план уже после первой недели среди вершин. Впрочем, на маршруте в один конец избежать мыслей о прошлом, скорее всего, будет нельзя. Однако сейчас мысли Андрея были, как никогда, погружены в настоящее – он тщательно отбирал реквизит для собственной смерти.

Как и в реквизите палача, тут было много всяческой железни. Среди них как минимум примус, котелок, железный термос, лыжные палки, «кошки», ледоруб. Алюминиевая рогатка, титановые карабины и крючья в этот раз были не нужны – до того, как понесется душа в рай, Андрей предполагал избегать слишком вертикальных перемещений. Впереди предстоял медленный подъем тропами и перевалами туда, где смотрят на мир через черные, а не через розовые очки, а смерть в своих белых одеждах почти неразличима среди слепящих снегов.

Андрей, подумал, что за то время, пока он не был в горах, он совсем забыл, как надо завязывать узлы. Однако теперь он будет не в связке, но зато, может быть, ему удастся развязать некоторые узлы своей жизни…

Не забыты были и мелкие радости жизни, например, провернутая лимонно – медовая смесь. Она, впрочем, была предназначена больше не для лакомства, а для борьбы с горной болезнью – чтобы там, в горах был только один смертельный недуг, а все остальные, включая душевные, считалось мелкими недомоганиями.

Кстати, согласно планам врачей Андрей должен был умереть через полтора – два месяца. Так что впереди был полноценный отпуск за свой счет. Счет, который предъявлять было то ли некому, то ли… это надо было обдумать… Но 40 дней тишины до смерти давали отличную возможность привести в порядок мысли, в том числе по поводу ближайших 40 дней после того. Да и вообще… если и стоило решать сейчас какой‑либо глобальный вопрос, то только самый глобальный – вестись ли на предсказание людей в белых халатах или… Хотя нет, был еще один червячок сомнения, который шевелился где‑то очень глубоко внутри – не является ли его восхождение суицидом в чистом, как горный снег, виде?

Дело в том, что Андрей всегда отвергал суицид. И даже, пожалуй, презирал. Во всяком случае он презирал способ, альтернативный замерзанию на далеких горных склонах – вскрытие вен в горячей ванной. Ему вообще казалось, что так кончают жизнь те самые девушки, которые любили часами сидеть в этой самой ванне с журнальчиком, а потом, покинув ее и обнаружив несоответствие окружающей жизни с тем ожиданиями, что они вынесли из этого глянца, наполняли эту ванну собственной кровью. Андрей представлял это так: обнаженная девица сидит в ванне и медленно – медленно снимает первую сережку и кладет ее на край ванны, потом в точно таком же темпе она проделывает это со второй, потом снимаются медальон или браслет или крест. Знакомый патологоанатом говорил, что самоубийц всегда находят без крестов. В общем, перед лицом безносой старухи совершается самый предельный стриптиз, которого не удостоился даже тот, ради которого она так убивается. В общем окровавленная ванна – для «маленьких девочек со взглядом волчицы». Тогда как «рюкзак и ледоруб, вот это для мужчин».

Андрей был уже не молод. А поэтому набит обрывками старых песен и отметинами болезней. Вирус гепатита, резвившийся в крови, тоже должен был участвовать в восхождении. Однако если и что и осталось в нем здорового, так это ноги и сердце. Именно данный последний резерв и предполагалось использовать в предстоящем походе «высшей категории сложности». Ведь хотелось добраться в такие места, куда мог в свое время причалить Ноев Ковчег, но теперь, наверное, не причалит даже лодка Харона. В места, которые принадлежат наполовину небу, наполовину земле.

Оставалось выбрать подходящие горы. Кавказ не подходил Андрею из‑за перенаселенности. Там легко было быть снятым с маршрута спасательной службой или пограничниками. А, скажем, гора Манаслу, что стоит в южном отроге Гималайского хребта и в переводе означает «Гора печали», не подходила даже по названию. Эпикурейская жизнь Андрея не могла окончиться в таком грустном месте.

Что еще? Анды, Алтай, Памир, Гималаи? Надо было делать окончательный выбор, но внимание отвлекал червь сомнения. Можно ли считать такое восхождение (куда угодно, хоть в Шамбалу) аналогом умирания в собственной постели или это все же суицид? Пока удалось убедить себя только в том, что это – не самоубийство в буквальном смысле, потому что, скажем, не вовремя отстегнувшаяся «кошка» или собственная тушка, неудачно сорвавшаяся в кулуары, или лавина, пропасть, холод, да все что угодно – непреднамеренная смерть. «Ведь в случае, если сорвусь на склоне, буду добросовестно зарубаться, так что все честно», – думал Андрей. Но все сомнения отогнать не удавалось. В конце концов, Андрей решил разруливать ситуацию после схода с трапа самолета… Ведь там горах изменится все – и упругость шагов, и даже упругость слов этого рассказа.

Неожиданно наступив на «живой» камень, Андрей упал вбок – вниз по склону, еще в воздухе перевернулся на живот, и, перенеся вес тела на правую руку, удачно зарубился в склон «носом» ледоруба. Спасительный ровный участок был буквально в двух – трех метрах выше, но Андрей с ужасом обнаружил, что обе ноги, которые он раскорячивал в поисках опоры, бесполезно чиркают по льду, не нащупывая под собой ни камня, ни выступа заснеженного грунта. Получалось, что он висит на кистях рук, будучи практически не в состоянии даже как следует оглянуться вниз на то, что его ожидает…

Вообще в таких случаях надо просто висеть на наливающихся свинцом руках, пока остальные члены группы будут тебя спасать. Что делать в таких случаях одиночке, неизвестно…

И вопрос: «Ну что, вот и Курносая?»…

Когда рождается младенец, его энергия так высока, что если повесить его за одну ручонку на перекладину, он схватится за нее цепко, как обезьянка, и будет без труда висеть так несколько минут. В этой исходной подаренной ему при рождении энергии заключен его шанс постепенно «обменять» ее потом на жизненную мудрость или хотя бы хорошее понимание жизни. Теперь песочным часам жизни, наверное, следовало перевернуться, ибо такое качество как критичность у Андрея развилось настолько, что не раз позволяло ему сходу делать верный выбор, а вот последние остатки его энергии, словно песчинки часов, быстро стремились к нулю вместе с отпущенным временем жизни.

Выдохнув страх, он ослабил нажим на ледоруб и, вспахивая им склон, начал соскальзывать в неизвестность. Свистящий звук, с которым капроновый анорак заскользил по снегу, показался зловещим, как свист пуль у виска или, нет, точнее как свист стрелы, рассекающей воздух в направлении сердца… Но все‑таки это был уже снег, а не лед. Андрей снова налег на ледоруб и вскоре жестко уперся обеими ногами во что‑то твердое…

После полудня, выбравшись обратно, пройдя немного вперед и встав на стоянку под перевалом, Андрей, наконец, решился прислушаться к себе. В итоге:

а) чувствовалось нешуточное растяжение кистей обеих рук;

б) шока не было.

Между тем шок после близости смерти должен был случиться именно у таких впечатлительных натур, как Андрей. По крайней мере, именно это предсказывала ему его первый тренер по горному туризму в каком‑то лохматом году. Хорошо, значит, он уже действительно сам по себе, и живет не по представлениям других людей…

Впрочем, сам по себе он был, по крайней мере, с того момента, как, полистав несколько сайтов, остановил свой выбор на горной системе Тянь – Шань. Что, кстати, в дословном переводе означает «Поднебесные горы» – отличный каламбур для последнего перехода на небеса… А если бы еще подойти к пику Хан – Тенгри, Властелину Неба, как его величали на Востоке… Выбор был сделан, и, конечно, не ради игры слов. Просто в этом варианте даже недостатки имели обратную сторону в виде достоинств. К примеру, Андрей выбрал горы, в которых никогда не бывал. Это было рискованно. Но ведь прежде он и никогда не умирал. Если уж встречать ожидаемое Неожиданное, то тогда там, где ты ни разу не был. Ну а игра слов тоже была уместна в этом рисковом предприятии. Хан – Тенгри, согласно путеводителям, местные жители называли «Таинственный властелин духа» и «Гора крови» – очень уместные прозвища, прямо то, что доктор прописал. А на пути туда можно было поймать напоследок немного азиатского кейфа.

Если верить книжкам, в старину на мусульманском Востоке даже приветствовали фразой «О, почтенный знаток сорока радостей жизни!». Однако Андрей мало верил книжным словам, зато некоторые из них просто любил. Вот и арабское слово «кейф», нежное и сладкое как инжир, хоть и огрубевшее в разных жаргонах, все равно волновало его больше, чем цветистые обороты из «Тысячи и одной ночи», где смерть называли не иначе, чем «Разрушительницей наслаждений» или «Разлучницей свиданий».

Глядя на мир рассеянным невидящим взглядом, Андрей нельзя сказать, что усердно кейфовал. Он флегматично поглощал лагман и шурпу, отказывался от кумыса и с наслаждением пил зеленый чай со свежим инжиром, ведь далее в его жизни будут только сухофрукты.

Когда Андрею исполнилось восемнадцать лет, он сформулировал афоризм «мудрец знает, когда может позволить себе безумства». Получалось, что в юности он, как и многие, был стихийным эпикурейцем, поскольку, сам того не ведая, несколько упрощенно повторил эпикурейский принцип «разумного усмотрения мудреца».

Вообще многие философы от Будды до Шопенгауэра утверждали, что мы рождены не для счастья. Но даже если бы они были правы, их вывод не противоречит стремлению к регулярному кейфу. «Наслаждайся счастьем так же как те, кто живет для счастья. Уважай жизнь так же как те, кто жаждет ее» – вот парадоксальный принцип индийских йогов, один из немногих, засевший в памяти Андрея еще с юности.

Вступив на одно из пространств, открытых наслаждению, Андрей вспомнил, что недаром тысячу лет назад арабским поэтам казалось, что любовь и вино – единственное, чем можно одолеть бренность человеческого существования, и к этим темам можно свести всю жизнелюбивую поэзию Востока. «Я знаю время – западня, и смерть там ждет меня, но наслажденьям предаюсь, как будто вечен я», – продекламировал он мысленно строки Абу Нуваса…

Всякие такие мысли возникали в голове Андрея, когда он в последний раз в жизни лежал на камне для живота в маленькой восточной бане. Если в русской парной думать практически невозможно, то эта баня позволяла даже вспоминать стихотворные строки. «Но если средневековый арабский поэт всегда восхваляет, надо ли на пороге смерти рассуждать о сорока радостях жизни с интонацией бухарского собирателя историй?», – Андрей с ненужной резкостью оторвал живот от теплого камня. Встал и подумал: «Вот и все – теперь начинаю подкрадываться к местам, где пиздец»…

Купленная по дешевке киргизская лошадь везла его все выше и выше. Она самостоятельно без седока переправлялась через горные реки, инстинктивно раскорячивая копыта против течения. И Андрей пока здорово экономил силы.

Здесь на Тянь – Шане снежные горы начинались не так, как на Кавказе – нет с трех, а лишь с четырех тыс. метров. В первый день, когда альпинист – смертник и его маленькая лошадка поехали по сплошным снежным полям, Андрей спешился, остановился и пропел, имея внутри себя некую испанскую аккомпанирующую музыку: «Смерть в белых одеждах в белых горах. Смерть в белых одеждах в белых горах…». Это был его ответ «апельсиновой роще старой».

Но еще до того, как он ощутил ледяное дыхание, нет не смерти – ледника Иныльчек, с ним стало происходить такое, о чем стоит рассказать.