Текст книги "Суд Линча"

– А эта соседка – совершенно очаровательная бабка, очень интеллигентная, порядочная, – сказал Денисов, единственный раз мельком видевший в конце коридора коммуналки какую-то согбенную старуху в замызганном халате. – Я уверен, вы с ней подружитесь крепко. Станете помогать друг другу и все такое. Правда, там, в комнате, требуется ремонтик небольшой, косметический. На ремонт я дам денег. Как видите, прежде всего, я о вас думаю.

– Я должна написать какую-то бумажку? – спросила тетка бесстрастным голосом.

– Да, надо одну бумаженцию составить, – Денисов радовался, что все прошло так гладко, без слез и взаимных обвинений, тетка против всех ожиданий, оказалась такой покладистой, что захотелось её поцеловать, а весь разговор потребовал минимума времени и слов. Вот что значит найти верный ход. – Я дам вам типовой образец или лучше напишете вечером под мою диктовку.

– Почему же ты мне раньше ничего не сказал о своих планах? О том, что собираешься на лечение за границу? – тетка наклонила голову набок и посмотрела в глаза Денисова.

– Я колебался до последнего, – Денисов с горечью вздохнул. – И что толку разговоры разговаривать, если я ещё не нашел для вас подходящего жилья? Теперь вот эти проблемы решил, поэтому и говорю.

– А в какой же стране тебя лечить станут? – поинтересовалась тетка.

– В Швеции, – наобум назвал страну Денисов. – Там есть одно закрытое заведение, частная клиника. Персонал, обслуживание все на высшем уровне. Лечат по специальной методике, разработанной тамошним профессором, как его там, – Денисов несколько раз щелкнул пальцами, – Андерсеном.

– И долго это лечение продолжится? – глаза тетки по-прежнему не выражали ни радости, ни огорчения.

– Это как пойдет.

– Значит, те люди, которых ты приводил на прошлой неделе, муж с женой, и есть покупатели нашей квартиры? – спросила тетка.

Денисов почувствовал, что устал от вопросов.

– Точно, это и есть покупатели.

Тогда, неделю назад, тетка застала их, осматривающих квартиру, врасплох, вернувшись из химчистки раньше времени. Денисову пришлось отбрехиваться, сочинять для тетки очередную сказку, а покупателям объяснять, что его родственница пока не в курсе их дел, но возражать против сделки не станет.

Глава десятая

Последние несколько дней после похорон Елены Викторовны Леднев в мятой несвежей пижаме провалялся на разобранном в большой комнате диване. Он чувствовал в душе такую пустоту, что, кажется, произнеси он какое-то слово, из глубины собственной утробы ему отзовется эхо. Эта иллюзия казалась такой реальной, что Леднев, ворочаясь с боку на бок, иногда громко вслух произносил какие-то бессмысленные междометия и даже ждал ответа утробного эха.

В холодильнике с поминок осталась еда, и дважды в день он засовывал в себя какие-то бутерброды, но не чувствовал вкуса пищи. Однажды он нацедил из полупустой бутылки полстакана водки, прикончил её в два глотка, удивляясь пресному вкусу напитка. Он даже понюхал горлышко бутылки, не вода ли. Вместо опьянения пришло болезненное жжение в кишечнике, сменившееся позывами тошноты. Леднев долго мотался по квартире, бесцельно передвигая ноги, пока не наткнулся на разобранный диван и не упал на него с твердым решением уже не подниматься до самого вечера, а лучше, до завтрашнего утра.

Он лежал, смотрел на противоположную пустую стену, переворачивался на спину, останавливая долгий взгляд на потолке. Диван с жесткими покатыми боками, довольно узкий, непригодный для долгого лежания на нем, лишь усугублял мучения Леднева, почему-то не уходившего в спальню, на кровать. Казалось, что в спальне слишком мало места, мало воздуха и много пыли. «Потерпи дружище, полежу на тебе ещё немного», – время от времени говорил вслух Леднев, обращаясь к дивану. Диван отзывался легким скрипом, воспринятым Ледневым, как согласие и дальше терпеть тяжесть хозяина. «Ну и молодец, – отзывался Леднев. – Ведь ты для того и создан, чтобы я когда-нибудь тебя сломал. А пока живи и скрипи себе сколько хочешь».

Такое общение с собственной мебелью в эти минуты не казалось ему странным, противоестественным. Включить телевизор или радио, взяться за книгу, нет, на это он не был способен, любая информация вызывала приступы раздражения, а способность сопереживать потерялась и, казалось, не обнаружится уже никогда. И он продолжал лежать, сосать бесчисленные сигареты и таращиться в потолок, время от времени произнося вслух бессвязные слова или реплики.

Последними людьми, которых Леднев видел после похорон бывшей жены, оказались одетые в черное женщины, разбудившие его на следующий день ни свет ни заря. Спросонья Леднев долго не мог понять причину этого раннего визита. Оказалось, они ещё накануне договорились между собой помочь хозяину убрать квартиру и вообще сделать по дому все, что полагается.

Босой, пижаме Леднев долго расхаживал между этими женщинами, даже пытался давать советы и распоряжения, но, как оказалось, не мог ответить на самые простые бытовые вопросы. День похорон качался и плыл перед глазами, лезли в голову какие-то подробности, самые незначительные, никчемные. А то главное, что нужно было запомнить навсегда, это главное куда-то делось, исчезло, покрывшись слоем мелочной суеты. И что было это главное, в чем оно состояло? – спрашивал себя Леднев и уже не мог ответить определенно. Он предлагал женщинам помощь, но больше мешал, чем помогал, путаясь у всех под ногами.

Наконец, он нашел себе дело, вынес два полных ведра мусора. Вернувшись, стал приводить в порядок свой гардероб. Повесил на вешалку скомканный черный пиджак, долго искал брюки к нему, заглядывал даже в ванную и под диван, но безуспешно, брюки как сквозь землю провалились. Леднев постранствовал по квартире, пытался побриться неверной слабой рукой, но только порезался, насухо вытер лицо полотенцем и вернулся на диван. Женщины на кухне о чем-то переговаривались вполголоса и гремели посудой. Сквозь сон, похожий на легкий обморок, он услышал, как женщины попрощались с ним и закрыли за собой входную дверь.

* * *

Время от времени раздавались телефонные звонки, чьи-то голоса произносили слова утешения, бодрили Леднева. «В кои-то веки раз никто у меня ничего не просит», – думал он, односложно отвечая на соболезнования. И что было ответить?

– Ведь такая молодая была, – говорил неизвестно кому принадлежащий тонкий голосок.

– Да, молодая, – говорил Леднев.

– А ведь могла бы ещё пожить, – пищала трубка.

– Могла, – соглашался Леднев.

Он не вдумывался ни в то, что ему говорят, ни в то, что он отвечает.

– А я ведь только сегодня все узнала, я просто потрясена, – сказала другая незнакомая женщина, забывшая от волнения представиться. – Вы даже не представляете, чем была для меня при жизни Елена.

– Не представляю, – машинально ответил Леднев.

– Она была для меня тем мерилом нравственности, душевной чистоты, по которому я сверяла свои внутренние часы, – сказала женщина.

– Какие ещё часы? – не понял Леднев, положил трубку и отключил телефон до вечера. Два или три раза кто-то звонил в дверь настойчиво, долго, но Леднев даже не пошевелился на своем диване. «Где они все были при её жизни со своими часами и нравственными мерилами?» – думал он, безуспешно пытаясь задремать хотя бы на час, хотя бы на полчаса. Но вместо сна, бодрящего, здорового сна приходили какие-то сумерки и в этих сумерках колебались такие же сумеречные не то люди, не то тени.

В полумраке вечера он поднялся, включил телефон и сколько мог, сжав зубы, выстоял под леденящей струей воды из душа, обтерся грубоватым жестким полотенцем, сунул в рот сигарету и почувствовал, что жизнь медленно возвращается к нему. Не выпуская изо рта зажженную сигарету он босыми ногами прошлепал в комнату, с ненавистью глянул на диван со скомканными на нем простынями, рухнул в кресло и вытянул во всю длину голые ноги.

Зазвонил телефон, и Леднев несколько секунд раздумывал, кто бы это мог быть. Оказалось, плотник из какой-то неизвестной Ледневу организации. Плотник долго сопел, что-то высмаркивал из носа, наконец спросил, можно ли зайти завтра, чтобы разобрать скамьи, сколоченные к поминкам. Ледневу не хотелось видеть плотника, но и смотреть на скамьи из необструганных досок, поверху обтянутых толстой почтовой бумагой, занимавшие полкомнаты, тоже не хотелось.

– Валяй, заходи, когда хочешь, – сказал Леднев.

Плотник снова с особым чувством закашлялся и засморкался, давая понять, что следующий его вопрос свойства деликатного.

– Вы… вам, простите, материал-то, доски без надобности? – наконец, выговорил он придушенным голосом. – Если без надобности, разрешите их мне того, забрать. А то оказии у нас разные бывают, а досок сухих не найти.

– Забери, пусть у тебя лежат. Когда со мной такая оказия случится, они, глядишь, и пригодятся, – Леднев положил трубку и отодвинул телефон подальше от себя, словно это могло спасти его от следующего звонка.

Он взял новую сигарету и прикурил от настольной зажигалки.

«Сейчас какая-нибудь баба явится, – думал Леднев. – Станет просить оберточную бумагу со скамеек. Дескать, бандерольку сыну собрала, а завернуть не во что». Из состояния прострации Леднева вывел звонок в дверь. Сев на диван, он потряс головой. Раздался новый продолжительный звонок, за ним ещё один. Забыв надеть шлепанцы, Леднев поплелся к двери. «Интересно, долго меня ещё будут донимать?» – думал он, подходя к двери.

* * *

Дернув ручку на себя, он чуть не застонал от досады. На пороге, помахивая кулаком с зажатым в нем горлышком коньячной бутылки, одетый в облегающее ярко-голубое трико, стоял сосед, ветеринар Голубцов. Лицо его казалось скорбным, будто у Голубцова вдруг заныли все оставшиеся зубы. Леднев молчал.

– Зашел вот, – сказал Голубцов, развел руки в стороны и едва не разбил о стену бутылку коньяка. – В такие минуты человеку нельзя оставаться одному.

– Точно, нельзя, – согласился Леднев, немного прикрыл дверь, а оставшийся проем плотно загородил своим телом, лишив Голубцова малейшей возможности юркнуть в квартиру. – Спасибо, ты чуткий человек. Это в наше время редкость. Чуткость, участие человеческое редкость в наше время, – разжевал простенькую мысль Леднев.

– А я кровь сегодня на станции сдавал, – сказал Голубцов прокисшим голосом. Он уже понял, что в гости его вряд ли пригласят. – Пол-литра отлили только так. Теперь ведь почти никаких льгот донорам. Тарелку баланды нальют – и топай. Ну, отгулы еще. И ещё копейки какие-то дали, – он задумался, стараясь точно и емко выразить сумму материального вознаграждения за сданную кровь и нашел искомые слова. – Копейки унизительные, – Голубцов поморщился.

– То-то я смотрю, ты такой бледный, – сказал Леднев, – как полотно.

– Здоровья и так ни хрена нет, а тут ещё кровь сдавай, – вздохнул Голубцов. – Скоро и меня в ящике понесете. На погост.

– Так что же ты кровь последнюю сдаешь? – Леднев, демонстрируя человеческое участие, склонил голову набок и почмокал губами. Одновременно он как бы между прочим прикрыл дверь в квартиру ещё плотнее.

– Как тут не сдашь? – с горечью спросил Голубцов, не пропустивший манипуляцию Леднева с дверью. – Как же её не сдашь-то? На садовом участке работы по уши, дни к отпуску лишние нужны. Да ещё в Сочи собрался на недельку, стариной тряхнуть. Так что, дни лишние мне нужны. И ещё из этих… гуманистических побуждений. Помоги ближнему и все такое, – последние слова прозвучали совсем жалобно.

Голубцов потеряют последнюю надежду посидеть за бутылочкой с соседом.

– Ладно, спасибо, что зашел.

Леднев почувствовал, что этот короткий разговор отнял у него много сил. Он посмотрел на Голубцова и подумал, что тот действительно выглядит неважно. На бледном лице донора ярко горели выразительные глаза.

– Может, восстановим силы? – Голубцов кивнул на бутылку. – Силы-то они свои, не колхозные.

– Не могу, – покачал головой Леднев.

Заперев дверь на все замки, Леднев побрел к дивану. Он подумал, что за последние дни он постарел лет на десять. Раздумывая об этом, он посмотрел в настенное зеркало. Землистое лицо, заросшее щетиной, пегой и клочковатой, удивило его своей животной дикостью, каким-то совершенно нечеловеческим выражением глубоко запавших глаз. Он решил, что нужно сейчас же, немедленно привести себя в божеский вид. Драма подошла к концу, её персонажи должны уйти за кулисы и смыть грим.

Но вместо того, чтобы отправиться в ванну и привести себя в порядок, Леднев шире распахнул балконную дверь и рухнул на диван, неудобно подвернув под себя руки. Он задал себе вопрос, почему на похоронах Лены не присутствовал почти никто из её родственников. Ну, отца, матери, их в живых нет уж лет десять как. Но остались же две двоюродных сестры, обе моложе Лены, москвички, замужем и та и другая.

* * *

Накануне похорон Леднев дозвонился одной из них – Наташе, у другой сестры Галины никто днями не брал трубку. Он объяснил в какое время и в какое место подадут катафалк, автобусы для тех, кто желает проводить Лену на кладбище. Он так и сказал «на кладбище», хотя на языке назойливо вертелось «проводить в последний путь».

Но Леднев, чуткий к слову, старался по возможности избегать высокого штиля в разговорной речи. Наташа разговаривала с ним так, будто Леднев её чем-то обидел, оказался виноват перед ней, и вот теперь, во время разговора своей вины признать не хочет, а только валяет дурака и уходит от важного разговора. «А что, Иван Сергеевич, разве гражданской панихиды не будет?» – спросила Наташа каким-то напряженным, не своим голосом, будто от положительного ответа Леднева зависело чуть ли не все её будущее. «Боюсь, Наташа, вы не совсем понимаете ситуацию. Останки Лены пролежали в морге больше месяца. То, что от неё осталось, это… В общем, панихиды не будет. Да и сам я против гражданской панихиды. Не нужно этого».

«Почему? – голос Наташи сделался тонким. – Лену знала и любила вся театральная Москва, все знаменитости. Люди пришли бы попрощаться, с последним поклоном к ней бы пришли. Да собрались бы толпы народа, лишь бы последний раз взглянуть на мою сестру. А вы, именно вы всем помешали, последний раз уже после её смерти становитесь всем поперек дороги. Вы портили ей жизнь и вот теперь смерть сумели испортить».

Леднев слушал эту околесицу почти бесстрастно, не перебивая. Он только начинал злиться, хотел возразить. Даже если бы гражданская панихида состоялась, никаких толп фанатичных поклонников там и в помине не оказалось. Леднев ещё хотел сказать, что у так называемой театральной Москвы слишком короткая память. Имя Лены для этой театральной Москвы почти что пустой звук, пшик… Возможно, столь раннее забвение имени сестры больно ранит самолюбие Наташи.

Он, Леднев, все это прекрасно понимает, но факт остается фактом: никаких там знаменитостей, никаких репортеров, толпящихся у запаянного цинкового гроба, ничего такого не предвидится. Но Леднев смолчал, продолжая выслушивать длинный и по существу оскорбительный монолог Наташи, ожидая, когда она наконец выпустит пар. «Даже похоронить по-людски не хотите, – почти прокричала она. – Такую актрису».

«Наташе хочется, как лучше, – подумал он. – Всем хочется, как лучше. И что из этого получается? Разве мне не хотелось изменить жизнь Лены к лучшему, когда мы познакомились, когда поженились? И что из этого вышло? Всем хочется как лучше, да. Но откуда у этой Наташи такая озлобленность против меня? Почему она винит меня в Лениных неудачах? Почему в собственных неудачах люди всегда винят посторонних, только не себя самих? Черт знает почему». Он откашлялся и ещё раз спросил Наташу, собирается ли она на похороны сестры. Наташа грохнула трубку с такой силой, что, казалось, разбила её в мелкие осколки.

На похоронах ни Наташа, ни другая сестра Галина так и не появились.

* * *

Свет утреннего солнца пробился в окно и растекся по комнате. Денисов тяжело вздохнул, перевернулся с боку на бок, а потом на спину, скинул с груди простыню и заложил руки за голову. Крохотный паучок свил свою прозрачную паутину в углу под потолком и, затаившись, ждал свою добычу. Глазея на потолок, Денисов думал, что надо бы снять паутину тряпкой, но продолжал лежать неподвижно. Вставать, начинать новый день и браться за дела не хотелось.

Вчерашним вечером, едва переступив порог квартиры, ещё не разувшись, он почувствовал приступ слабости и знакомый тошнотворный запах тухлого мяса. Значит, в запасе две-три минуты, не больше. На этот раз болезнь не застала его врасплох, случалось и хуже, гораздо хуже.

Торопясь, он вошел в комнату, встав на цыпочки, забросил кейс с деньгами и документами на «стенку», кинул пиджак на кресло, снял ботинки и развязал галстук, чтобы ненароком, впав в сумеречное состояние, не задушить самого себя. Хорошо усвоив, что делать в такой ситуации, он поспешил сесть на мягкое, кажется, в то же кресло, на которое бросил пиджак, расстегнул рубашку. Еще он успел вытянуть ноги, хотел позвать тетку, но передумал.

Приступ продолжался часа три-четыре. Денисов пришел в себя глубокой ночью. Раздетый теткой до трусов, он сидел в кресле с запрокинутой назад головой, ощущая спазмы в желудке. Он с усилием поднялся на ноги, нашарив дверной косяк, а рядом выключатель, зажег свет. Костюм, пристроенный на вешалке, лежал на другом кресле, диван оказался разложен и застелен, видимого беспорядка в комнате не заметно. Значит, все время, пока длился приступ, он спокойно просидел в кресле. Посмотрев на настенные часы, он сообразил, что на дворе глубокая ночь.

Денисов заснул под утро, пропотел во сне то ли от духоты, то ли переживая заново беды прошедшего дня, и теперь, проснувшись, чувствовал себя усталым и несвежим. Он слышал как в сквере перед домом, словно соревнуясь одна с другой, пели на разные голоса какие-то птицы, за дверью в коридоре бродила тетка. События вчерашнего дня вспомнились в эту минуту особенно отчетливо, показались такими выпуклыми и близкими, что Денисов застонал, но, чтобы тетка не услышала его стон, прикусил зубами угол подушки. Все оказалось плохо, гораздо хуже, чем можно было предположить. Он посчитал ту сумму, которую потерял вчера и снова чуть не застонал.

«Ну, будь же мужиком, научись переносить поражения», – сказал он себе вчера по дороге домой и повторил эту фразу вслух раз десять, а то и больше, внутренне понимая, что с такими поражениями нельзя смириться и безответно пережить их нельзя. Главное, уже не вернуть потерянные деньги. Наволочка пахла стиральным порошком и ещё какой-то гадостью, отбеливателем что ли. Денисов сбросил с себя простыню, сел на диване, чувствуя ещё не прошедшую с ночи слабость в конечностях. Он повернул к лицу тыльные стороны ладоней и, растопырив пальцы, убедился, что они предательски дрожат. Денисов сжал эти дрожащие пальцы в кулаки.

«Все ерунда, а деньги – навоз», – сказал он вслух и не поверил сказанному. Он подумал, что времени на все запланированные дела остается мало, а этих дел слишком много. Можно не успеть, не уложиться в срок. И тогда его прихватят. Или бандиты, или милиция. Если бы вчера все прошло гладко, все удалось, считай, партия сделана. Остались бы мелочи, технические вопросы. Уже через неделю он мог бы оказаться за границей, сосать пиво и плевать на всю эту поганую жизнь, на политиков, на несправедливое устройство мира, на богатых и бедных, на всех вместе взятых, потому что его партия уже сделана, он выбыл из игры и находится в бессрочном пожизненном отпуске. Он может себе позволить плевать на всех, он заработал этот отпуск. Не важно как.

Но вчерашний день перечеркнул планы. Денисов потянулся, разбросав руки по сторонам. Интересно, этот Сычев, этот толстый клоп, паразитирующий на инвалидах, представляет себе, какие дырки образуются в человеческом теле, когда в него стреляют из обреза охотничьего ружья? Стреляют в живот или в грудь. Будь здоров, какие дырки. Картечь вырывает из тела все: внутренности, ребра, куски позвоночника. Входное отверстие сантиметров десять, а выходное почти вдвое больше. Сычев, небось, и ружья приличного никогда в руках не держал. Одни бабы на уме. Гад, он сам подписал себе смертный приговор, своей белой изнеженной лапкой. И не спасут его теперь ни мальчики с пушками, ни сам Господь Бог.

Денисов тут же поправил себя: Сычев пользовался охраной от случая к случаю, у него слишком много купленных за взятки высоких покровителей, значит, считает он, и бояться нечего. Тут этот бездарь, предводитель инвалидов сильно ошибся. И ещё бы раз выстрелить ему, уже мертвому, в морду. Кровавое море – это то, что надо. Вот только время, время уходит слишком быстро. «Ничего, – утешил себя Денисов, – времени на то, чтобы нажать на спусковой крючок, много не требуется. На благое дело всегда найдется лишняя минутка».

Он поднялся с дивана, взял с кресла короткий шелковый халат, черный, усыпанный большими желтыми звездами, перекинул его через руку и, как был в одних трусах, поплелся в ванную. Сычев сдохнет, скоро сдохнет, но его смерть слабое утешение. Деньги все равно не вернуть. Будь проклят день, когда Денисов познакомился с Сычевым, заключил с ним первую сделку, поверил в его деловую порядочность. Нет, в Москве нельзя верить почти никому, жуликов куда больше, чем порядочных людей. Воруют все, кто ещё не стар и не болен, кто не утратил физическую способность хоть что-то украсть.

Пожелав тетке, подметавшей чистый коридор, доброго утра, Денисов попросил её сварить кофе покрепче и тут же налить его в чашку, чтобы немного остыл. Он остановился в дверях ванной комнаты и спросил тетку, готова ли та к переезду.

– Нищему собраться, только подпоясаться, – проворчала тетка и внимательно посмотрела на племянника.

Он закрылся на щеколду. Увидев в зеркале над раковиной свое отражение, Денисов решил, что вид у него и вправду не блестящий, бледная физиономия, красноватые белки глаз, будто он пьянствовал всю ночь. Повесив на крючок халат, он полез под душ, чтобы немного освежиться, смыть с себя липкий ночной пот.

Вчерашний день тоже начинался прохладным душем…

* * *

Сычев, приехав на место раньше назначенного срока, вышел из машины и прохаживался взад-вперед по тротуару, заложив руки за спину. Иногда он останавливался, быстро смотрел на наручные часы и принимался снова ходить. Конечно, он не знал, что Денисов приехал к нотариальной конторе ещё раньше, припарковал машину в переулке и теперь издалека, сидя на скамейке, наблюдает за метаниями своего клиента.

Не торопясь, выкурив сигарету, Денисов поднялся и зашагал к Сычеву, помахивая кейсом с документами. Без сюрпризов все-таки не обошлось. В салоне сычевского «Мерседеса» на заднем сиденье развалились два мордастых парня.

– Мы же договорились встретиться вдвоем, – сказал Денисов, пожимая руку Сычева. Неприятный щекочущий холодок пробежал по спине и исчез. – А ты привел своих…

– Да ладно тебе, – отмахнулся Сычев. – Со мной такие деньги, а ты хочешь, чтобы я по городу один ездил. Зачем лишние сложности? Любой кретин сунет мне в морду ствол и заберет все.

Денисову оставалось лишь согласиться.

– Логично, – сказал он. – Действуем, как договорились. Половина суммы сейчас, перед оформлением сделки. Вторая половина после её регистрации на Зеленом проспекте.

– Слушай, Сергей, – Сычев шмыгнул носом. – Да это просто мальчишество какое-то. Мы что, в шпионов играем? Половина сейчас, половина потом – детский сад. Ты меня знаешь, я тебя знаю. Джентльменское соглашение.

– Мы же договорились, – лицо Денисова стало напряженным.

– Бога ради, – Сычев открыл перед ним заднюю дверцу. – Садись. Дайте ему чемодан, пусть пересчитает, – обратился Сычев к телохранителям.

Денисов сел рядом с ребятами Сычева, которым пришлось подвинуться, поставил между ног кейс с документами. Один из охранников положил на колени Денисова «дипломат». Щелкнув замками, Денисов взял наугад пачку денег, осмотрел и пересчитал купюры, потом вытянул другую пачку. Сычев, заложив руки за спину, продолжил неторопливую прогулку по тротуару. «Если все чисто, почему Сычев нервничает?» – спросил себя Денисов, снимая с пачки денег резинку и пересчитывая купюры. Пересчитав пачки с деньгами, Денисов захлопнул крышку чемоданчика. «Сомнения, сомнения, слишком много сомнений», – подумал он, проверяя, надежно ли закрыты замочки. Он вылез из машины, сжимая в каждой ладони по ручке кейса.

– Порядок? – спросил Сычев. – Все по три раза пересчитано. Тут без обмана.

– Может, это старомодно, но я привык считать деньги сам, – на душе Денисова стало легче. – Единственная просьба, деликатная. Давай оформим сделку задним числом, ну, прошлым месяцем. Тебе разницы никакой, а нотариус свой человек, с ним я договорился.

– Прошлым месяцем? – Сычев понимающе кивнул. – В прошлом месяце твой любимый начальник Кудрявцев ещё был жив. Так и знал, ты попросишь все оформить задним числом, – Сычев почесал затылок. – А ты, Сергей, малый не промах. Умный малый. Задним числом… А если я не хочу задним числом, как тогда?

– Оформим сегодняшним, по большому счету, это не имеет значения, – Денисов почувствовал, как вспотела ладонь, сжимающая кейс с деньгами. – И Кудрявцев, его смерть здесь ни при чем.

– Ладно, задним числом, так задним числом. Это не принципиальный вопрос. Просто ты, Сергей, умный малый. Даже не ожидал от тебя такой прыти.

«Сука, он все понял, – подумал Денисов. – Надо быть дебилом, чтобы не понять этого фокуса». Он уже жалел о том, что попросил Сычева оформить сделку прошлым месяцем, он хотел взять свои слова назад, но слово не воробей. «Пути к отступлению тю-тю, – подумал Денисов. – Скорее всего, Сычев все понял не сейчас, раньше. Когда я предложил купить этот особняк, когда он услышал о смерти Кудрявцева, он связал эти два события, две ниточки в одну». Прохожие, женщины и мужчины шли мимо них по тротуару, на секунду останавливали на Сычеве и Денисове равнодушные взгляды и спешили дальше.

* * *

Нотариус Михаил Михайлович Корсаков маленький, вертлявый мужичок со скорбным, как у гробовщика лицом, встретил их у входной двери в коридоре, провел мимо очереди людей, дожидавшихся приема, в свой кабинет, усадил на мягкие, просиженные чуть ли не до дыр кресла перед низким столиком. Сам он уселся на деревянном стуле напротив посетителей. Осведомившись о здоровье нотариуса, Денисов, частый и желанный гость в конторе, закинул ногу на ногу.

Представления о приличиях, усвоенные Корсаковым ещё в юности, в семье отставного офицера, обязывали его перед тем, как перейти к делу, поговорить с клиентами минуту-другую на отвлеченные темы. Появление в его кабинете Сычева, как впрочем, появление любого незнакомого человека, вызвало в душе нотариуса всегдашнее, в таких случаях, чувство легкой тревоги. Накануне Денисов посетил контору, объяснил нотариусу, что сделку, в силу ряда обстоятельств, нужно заключить задним числом и заплатил вперед. Корсаков не удивился: «Как скажете, Сергей Сергеевич, задним, так задним, какие мелочи». Денисов хорошо платил Корсакову, и нотариус не задавал лишних вопросов. Корсаков предложил посетителям по рюмке коньяку, вперед зная, что Денисов откажется. Сычев же согласился выпить и принял из рук нотариуса початую бутылку французского коньяка и большую рюмку.

– Сами распоряжайтесь, – сказал Корсаков. – Наливайте, пейте без стеснения. Сам не употребляю, для друзей держу.

Корсаков, вступая в контакт с незнакомыми людьми, избрал простоватую доверительную манеру беседы, располагавшую к нему людей. Сычев не понравился Корсакову, с первого взгляда решившему, что этот толстяк сожрет человека без соли и не подавится. В молодые годы люди часто обманывали будущего нотариуса, сейчас он сам часто обманывал замороченных жизнью людей и немало поднаторел в этом занятии. Корсакову казалось, что он видел своих клиентов насквозь. К Денисову он относился с долей доброжелательности, раз и навсегда решив, что этот хоть и жулик, но платит хорошо и, главное, от него неприятностей не жди.

– Парит на улице? – поинтересовался нотариус, разглядывая влажное от пота лицо Сычева. – И откуда только такая жара в Москве? Прямо спасу от неё нет. У меня супруга сердечница, так она даже встать с постели не может в такую жару. Сразу головокружение начинается. Падает сразу, – Корсаков следил глазами, как Сычев доверху налил себе большую рюмку и выпил.

– Да, некоторые думают, что нотариальная контора-это Эльдорадо, – тяжело вздохнув, продолжал Корсаков. – Нет, тут большими деньгами, уж мне поверьте, не пахнет.

– Сейчас у всех трудные времена, – сказал Денисов, подыгрывая Корсакову.

Денисов знал, что нотариус приобрел в Испании роскошный дом на берегу моря, там, в подземном гараже стояли новенькие «Мерседес» и «Порше», на теннисном корте упражнялась двадцатилетняя любовница Михаила Михайловича. Бракоразводный процесс в Москве с женой сердечницей подходил к благополучному для Корсакова финалу.

– Да, какие уж тут доходы, – вздохнул Корсаков, сделавшись совсем печальным. – Крохи. Жене вот лекарства три дня назад купил импортные, какие-то. Сумасшедшие деньги отдал, просто сумасшедшие. А толку от этих лекарств? Ровно никакого толку. Как болела, так и болеет. Никакого улучшения, за сердце хватается, дышит, как паровоз. Боюсь даже на неё смотреть. Совсем меня измучила.

О болезни жены нотариус всегда говорил много и охотно, при этом в его глазах загорался какой-то странный огонек. Он очень надеялся, что супружеская эпопея скоро закончится. Так или иначе, но закончится. Неделю назад он рассчитал сиделку, ходившую за больной супругой, решив, что услуги сиделки обходятся ему в копеечку.

Откашлявшись в сухонький кулачок, Корсаков деликатно дал понять посетителям, что не намерен рассказывать о болезнях жены до самого вечера, тем более что сами они люди деловые и на праздные разговоры не настроены. Корсаков вежливо попросил гостей пересесть к письменному столу, взял из рук Денисова документы. Когда все расселись на новых местах перед столом, нотариус принялся заполнять бумажки, то и дело поднимая голову и посматривая на Сычева с плаксивым выражением лица.

– Вот они документы, бумажка к бумажке, все на месте. – Корсаков полистал документы и непонятно зачем скорчил такую плаксивую гримасу, что, казалось, из его глаз вот-вот польются потоки слез.

Сычев, слегка разомлевший от жары и коньяка, исходил потом и вытирал испарину со лба клетчатым платком. Денисов, спросив разрешения, курил, глядя через зарешеченное окно во двор.

– Договор купли-продажи нежилого помещения в трех экземплярчиках, – сказал Корсаков. – Один экземплярчик остается у меня. Второй получит новый хозяин помещения, третий – продавец. На память и для отчетности.