Текст книги "Найденный мир"

Окинув взглядом море, молодой геолог обратил внимание на то, что прежде не казалось ему странным. Насыщенная водорослями, морской ряской и планктоном вода совершенно не пенилась. С запада шла, набирая силу, безветренная мертвая зыбь, волны всплескивались накрест, сохраняя маслянистый блеск. Ребристое зеркало отражало стальную гладь небес, и казалось, что канонерка затерялась не в море, а среди чешуй мирового змея, величайшего из гигантских ящеров Нового мира, такого огромного, что весь океан не в силах был вместить его и сам поместился под неровной, спазматически подрагивающей шкурой.

Небо вздрогнуло. Темная занавесь, колыхавшаяся на горизонте, понеслась навстречу мучительно проламывающему водные гряды «Манджуру». Мушкетов вдруг осознал, что остался на палубе вдвоем с Талой. Филиппинка впилась в релинг с такой силой, что смуглые пальцы обрели цвет слоновой кости. Все затаило дыхание в ожидании шторма, и даже тучи замерли, цепляясь сизыми когтями за стеклянный потолок небес. Потом нос канонерки пробил темную стену, и штиль разбился тысячей осколков ветра.

Буря ударила по кораблю с такой силой, что стон металла перекрыл даже ее сокрушительный вопль. Воздух смешался с водой, накрыв ученого пластом непроглядной иззелена-белой пены. Геолог проклял себя, что вовремя не спустился в каюту, но было поздно – первым же шквалом его промочило до костей, а шторм только усиливался. Ветер сбивал с ног, пытаясь выворотить стоящих на палубе за борт. В вышине, на реях, что-то трепетало со струнным звоном и лопалось под сухой грохот коротких, как морзянка, молний.

Мушкетов попытался сделать шаг – и не смог. Руки приковала к релингу мучительная судорога, ноги не сходили с места. Он мог только смотреть в немом ошеломлении, как вокруг бушует стихия. Сине-белые разряды разбивали бурю на кадры, точно синематографическую ленту. Валы вздымались вокруг, обрушиваясь на палубу, окатывая ученого с головы до ног. Отдаленный уголок сознания молодого ученого не переставал изумляться тому, что ни его, ни филиппинку еще не смыло. А расчетливая, холодная рептилия, угнездившаяся в стволе мозга, непрерывно взвешивала шансы внезапно ставшего крошечным и хрупким корабля выжить в страшном тайфуне и находила их почти невесомыми.

…С берега британский корабль смотрелся впечатляюще. «Как двухголовый слон, – подумал Обручев, – чтобы не сказать хуже». Исполинские орудийные стволы, торчавшие из башен, наводили на мысли почти непристойные. Рядом с броненосцем немецкая канонерка разом показалась маленькой.

– Экий урод, – проворчал геолог себе под нос. – Федор, меня глаза подводят – там у него флаги сигнальные вывешены?

– Точно так, вашбродь, – подтвердил матрос. – Только отсюда не разобрать… хотя…

Обручев оборвал его взмахом руки.

– Лейтенант, – перешел геолог на немецкий, – не подскажете, что сигналит этот британец?

Германский моряк поднял к глазам бинокль.

– …Имею срочное сообщение… – проговорил он, вглядываясь. – …Остановиться и ждать моего сигнала… нуждаюсь в помощи. Вот ведь наглецы!

Обручев воздержался от упоминания о том, что первый сигнал с «Ильтиса» выглядел почти так же. Но только немецкая канонерка не нуждалась в помощи.

– Идемте, господа, – произнес он. – Нам еще долго ковылять вдоль берега… Холера бы взяла здешний стланик, из-за него невозможно выбраться из лагеря. Может, стоило бы перенести его… позже…

Геолога прервал низкий гул. Камни под ногами тяжело шевельнулись.

– Назад! – вскрикнул Обручев, отшатываясь от воды. – Прочь от берега!

Зеркало бухты колыхнулось, разглаживая морщинки на воде. Что-то огромное лениво приподнялось со дна и так же неспешно улеглось обратно. Невысокая волна пробежала от центрального рифа к берегам круглого залива, покачнув корабли и разбившись о щебенчатый пляж, по которому брели с добычей запыхавшиеся охотники. А следом за волной прикатился невыносимый смрад серы и тухлых яиц, быстро рассеявшийся под морским ветром.

– Опять землетрясение, – пробормотал бледный Никольский, приглаживая волосы под фуражкой. – Часто они здесь.

– Часто, – отстраненно подтвердил Обручев, не сводя взгляда с чего-то, видимого лишь ему одному во взбаламученной прибрежной воде.

Сделав несколько быстрых шагов, геолог запустил руку между камнями, не обращая внимания на следующую волну, накрывшую его с головой.

– Вот, – проговорил он с таким видом, словно вытащил по меньшей мере Экскалибур из озера Морганы. Третья волна ударила геолога под колени, но он устоял, пошатнувшись.

Камушек в его ладони сверкнул на солнце. Никольский протянул руку. Камень оказался скользким и неожиданно тяжелым. В черной массе искрились металлом гнойно-желтые чешуйки.

– Это… – Зоолог нервно сглотнул. – Это золото?

Промокший до костей Обручев решительно мотнул головой.

– Колчедан. Медный колчедан.

– Тогда… – Никольский осекся. – Это важно?

– Очень. – Геолог обернулся, окидывая взглядом вновь успокоившиеся воды и темные скалы за устьем Жарковского ручья. – Это значит, что на идее закладывать порт в этой бухте можно ставить крест. Да и лагерь стоило бы перенести подальше от берега. Иначе может выйти… нехорошо. Причем в самое ближайшее время.

Над головами проплыл, раскинув крылья, одинокий сордес. Ввинтился в уши пронзительный вопль проклятой души, горящей в вулканических глубинах ада. И Никольскому показалось, будто земля под его ногами дрогнула снова.

– Почему? – спросил зоолог, понизив голос.

Обручев вздохнул:

– Халькопирит не встречается в изверженных породах. Его образуют, просачиваясь из глубин, насыщенные минералами подземные воды. Гидротермальным процессам мы обязаны существованием многих рудных массивов: большая часть сульфидных минералов мира имеет подобное происхождение. Возможно, кратер, на краю которого мы стоим сейчас, в будущем, через миллионы лет, окажется заполнен такими рудами до краев и послужит источником сырья для канадских горняков, активно разрабатывающих никелевые, медные, свинцовые и цинковые месторождения… Но я отвлекся. Медный колчедан осаждается там, где термальные источники выходят на поверхность, сталкиваясь с холодными морскими водами. А теперь вдумайтесь – как его тяжелые осколки могли попасть на берег?

Никольский с сомнением глянул на камушек в своей ладони.

– Вынесло волнами?

– Какие волны взбаламутят дно этой чаши? – парировал геолог. – Нет, Александр Михайлович, боюсь, что все проще и страшней. Вулкан, в залитом водою жерле которого мы столь неосмотрительно обосновались, не заснул до конца. Об этом свидетельствуют и регулярные трясения земли, какие мы уже дважды наблюдали. Первое я мог бы списать на движения глубинных слоев, вызванные Разломом, но два подряд… тем более сопровождаемые извержением вулканических газов… Одним словом, я предполагаю, что в ближайшее время следует ожидать если не полномасштабного извержения, то прорыва раскаленных газов и лавы на поверхность, что в соприкосновении с морской водой породит грандиозный взрыв. Внимательно присмотревшись, можно найти достаточно свидетельств тому, что подобные события происходят в этой местности регулярно. Взрывная волна сносит и выжигает лес в окрестностях кратера, осколки тяжелых пород из глубины выносит на склоны, все живое погибает… – Обручев глянул на переменившегося в лице зоолога и уточнил: – Ближайшее время в данном случае следует понимать геологически. Это не вопрос часов или дней, хотя нельзя исключить и такого развития событий… Но скорее речь идет все же о годах.

– То есть порт в столь удобной бухте будет очень скоро сметен взрывом здешнего Кракатау, – заключил Никольский. – Очень утешительная перспектива. Знаете, Владимир Афанасьевич, я поддерживаю ваше предложение переместить куда-нибудь наш лагерь. Куда-нибудь подальше от вашего вулкана, и желательно – от здешних обреченных островов.

– Ну, «Кракатау» – это вы палку перегнули, – укорил его геолог. – Такие извержения регулярно не случаются, и между ними могут пройти тысячи, десятки тысяч лет, даже если вулкан не исчерпал себя в единственном пароксизме активности. А вот судьбу несчастного Сен-Пьера наш гипотетический порт вполне мог бы повторить. Вы, я думаю, слышали об этом несчастье?

– Трудно было не слышать, – Николький бледно усмехнулся, – хотя в тот год почти все мое внимание занимали «Пресмыкающиеся и земноводные Российской империи». Но ведь, если верить газетам, город был уничтожен облаком раскаленного пепла?

– Палящей тучей, как называли его очевидцы, – кивнул Обручев. – Намекаете, что из воды пепел не поднимется? Но при извержении вода обратится в пар, и его облако накроет окрестности с той же гибельностью. Верните мне образец, будьте добры.

Зоолог молча отдал товарищу тяжелый камень.

– Пойдемте, – предложил геолог, – а то мы успели изрядно отстать от наших спутников. Это может быть небезопасно… хотя животные почти не встречаются внутри кратера. Обратили внимание?

– Кроме «черных петухов», – напомнил Никольский. – И катоблепа. По сравнению с тем буйством жизни, что мы видели на равнине, это, конечно, ничтожно мало. Но если на нас бросится очень одинокий «петух»…

– Полагаю, одинокого мы вдвоем как-нибудь одолеем, – шутливо отозвался Обручев. – А поторопиться стоит. Чувствуете, как заштилело?

Зоолог поднял голову. Действительно, бриз утих. Сизое небо ложилось на землю свинцовой плитой, и под ее тяжестью все замирало. Сордесы тянулись к гнездовьям, ящерочайки носились над головами, тревожно вскрикивая. Над западным горизонтом, сквозь белую дымку, затянувшую даль, проглядывала темная полоса туч.

– Похоже, будет шторм, – заметил Никольский. – Англичанам повезло, что они нашли бухту до того, как попасть в него.

– Зато не повезло «Манджуру», – ответил геолог, прибавляя шаг. В сапогах у него явственно чавкало. – Я рассчитывал, что корабль вернется сегодня. Тогда бы мы, по крайней мере, могли свалить на капитана ответственность за переговоры с англичанами и немцами. А так получается, что канонерка рискует переждать бурю в открытом море. Куда ее может унести и когда «Манджур» найдет обратную дорогу – бог весть.

– Если буря выйдет сильная, всякие переговоры придется прервать. Даже в гавани, на якоре, кораблям придется несладко, – проговорил зоолог.

– Сильная – это весьма скромно сказано, – проворчал геолог. – Мне кажется, что после Разлома погода будто сошла с ума. Догадываюсь почему: если мы и впрямь попали в прошлое, то климат здесь намного теплее, чем в нашу эпоху. И теперь по одну сторону линии Разлома может идти снег, а по другую – цвести розы.

– Но ведь линия же проходит через океан, – усомнился зоолог.

– Фигурально выражаясь, – отмахнулся Обручев. – Хотя непременно есть континент, этой линией пересеченный. Мы забыли об Антарктиде.

– Действительно, – согласился Никольский. – Но тогда получается…

Он осекся.

– Получается… – повторил он, – что вековой ледник Южного полюса подмывают сейчас теплые меловые воды. Или обдувают теплые ветра. На Северном полюсе, кстати, та же картина.

– Ну вот, – согласился геолог. – А вы говорите – шторм. Таких бурь Земля не видывала, верно, с допотопных времен.

– Я не об этом! – Никольский нервным жестом пригладил усы. – Полярные ледники тают. Похоже, что здешняя бухта не годится для постоянного поселения не только из-за вулкана. Очень скоро… в геологическом смысле… она окажется под водой целиком.

– И Петроград, – мрачно заключил Обручев. – Вот ведь… проклятье. Умеете вы обнадежить, Александр Михайлович…

Буря настигла охотников на входе в лагерь. Возможно, Обручев успел бы добежать до палатки, но ноги отказали ему, когда он увидел летящую по воде тень. Черные тучи накатывали на берег исполинской волной, и между небом и землей не было видно прогала. В миг, когда завеса накрыла палатки, геологу показалось, будто он лицом натолкнулся на мокрую, холодную штукатурку. А потом пришел ветер.

Фуражку унесло первым же порывом. Какое-то мгновение Обручеву думалось, будто и его сейчас подхватит под полы шинели и поволочет прочь, по вскипевшей воде. Потом тяжелая простынь смешанного с дождем ветра с оттягом ударила его по лицу, повалив наземь. Потемнело так, что геолог с трудом разбирал очертания палаток и колючей баррикады. Небо осыпалось тысячей сверкающих осколков, расколотое непрерывно вспыхивающими молниями, но синеватое блистание ничего не освещало – мир погрузился в лютый, жадный мрак. Что-то цеплялось из темноты, тянуло когтистые лапы, а ветер хлестал в лицо, сбивал с ног, вынуждал жаться к земле, нашаривать руками единственную надежную опору в пространстве, наполненном колючей водной пылью. Каждый шаг давался с натугой, и с каждым шагом вместе с теплом тела уходила надежда добраться до ненадежного убежища. В трех вершках от палатки, посреди лагеря, опытный исследователь ощутил себя беспомощным и одиноким, заплутавшим в бескрайнем просторе.

Потом пальцы его нашарили клапан палатки, чьи-то руки втащили ученого внутрь, в слепящий блеск одинокой лампы и душный жар чужого дыхания, тут же выметенный студеной метлой ветра.

– Однако! – просипел Никольский, всем весом прижимая к земле попытавшийся улететь край полотнища.

– Держите, вашбродь! – Горшенин затянул клапан, и в палатке стало тихо.

– Николай Егорович, – выдавил геолог, пытаясь выпутаться из ремня наплечной сумки. – Кажется, мы вас надолго стесним. До нашей палатки нам, боюсь…

– Дай бог нам всем без крыши не остаться, – проговорил лейтенант, с трудом перекрывая ослабевшим после болезни голосом грохот ветра. – Снесет, как пить дать…

Злобин вздохнул. После ранения он сильно осунулся, но глаза его потеряли нехороший лихорадочный блеск, так тревоживший зоолога. Похоже было, что опасность заражения отступила, и оставалось ждать, пока заживут раны, оставленные зубами и когтями стимфалиды. Скорее всего, дети и кони будут шарахаться от Злобина до конца его дней, но, по крайней мере, жизнь моряка оказалась вне опасности.

– «Поднял меня и заставил меня носиться по ветру и сокрушаешь меня».

– По вам, так это просто кара небесная выходит, – проворчал Никольский.

– Не кара, – лейтенант поднял палец. – «Господь говорил Иову из бури». Нам он ниспосылает испытание. – Он поворочался под одеялом. – Возможно, ему будет угодно лишить нас палаток.

Обручев только хмыкнул, пытаясь выпрямить ноги. В тесноте сделать это было трудновато.

– Палатку мы как-нибудь вчетвером удержим, – отозвался он. – Трудней будет дождаться, пока буря стихнет. Если Всевышний и желает испытать что-то, то, очевидно, наше терпение.

Дмитрий Мушкетов проснулся оттого, что его перестало мотать по койке.

Он не мог сказать, какой час на улице, – за иллюминатором стояла непроглядная темень. Корабль швыряло с волны на волну, но демонический голос бури, проникавший сквозь броню и переборки, утих. Черноту наполняли звуки штормовой ночи: скрип и скрежет, неясный гул, мерное биение поршней в паровых машинах, мелодии дерева и металла. В иное время молодой геолог, возможно, испытывал бы страх при мысли о том, что «Манджур» отдан на волю стихии. Сейчас им овладело облегчение оттого, что стихия отвратила свой мрачный взор от затерянного в океане корабля, пройдя мимо, к лежащим на восходе островам.

С осторожностью, нашаривая в темноте потерявшие привычность вещи, ученый зажег лампу. В ее тусклом свете можно было различить стрелки на циферблате. За непроницаемым слоем облаков поднималось в небеса невидимое солнце. Получалось, что страшная буря не помешала молодому человеку проспать большую часть ночи, хотя, спустившись с захлестываемой ледяными волнами палубы, он думал, что до самого утра ему придется сидеть, скорчившись, под негреющим одеялом, прислушиваясь к реву шторма и стонам гнущихся шпангоутов. Одежда, намокшая от первого шквала, конечно, за ночь ничуть не просохла. Пришлось, поминутно ударяясь то плечами, то головой, добывать из багажа сухую, вполголоса ругая себя: надо же было выйти на палубу без непромокаемого плаща.

В коридорах было одновременно клаустрофобически тесно и пугающе пусто. В такой обстановке принято описывать разные романтические ужасы, но никого страшней мичмана Шульца геолог не встретил. Румяная физиономия моряка поблекла от усталости.

– Что, Дмитрий Иванович, не спится? – с неубедительным интересом спросил моряк, пробираясь мимо прижавшегося к переборке Мушкетова к люку.

– Да я уже, признаться, выспался, – ответил молодой геолог, пытаясь понять, зачем вообще выбирался из каюты. Конечно, там душно и тесно… но в кают-компании не лучше, а на палубу в шторм лучше не соваться.

Шульц одобрительно мотнул головой.

– Однако. Ночью штормило немного.

– А сейчас? – полюбопытствовал Мушкетов.

За бортом выл ветер, но с невозмутимого остзейца сталось бы ответить «штиль».

– Стихает, – отозвался тот. – К полудню, должно быть, сможем повернуть обратно.

Геолог нахмурился. Навигация в Новом Свете вернулась к состоянию искусства: по незнакомым звездам, в неведомых морях ориентироваться с прежней точностью было невозможно. И куда буря занесла корабль, определенно моряки смогут сказать лишь по возвращении к уже знакомым берегам Земли Толля. Если «Манджур» не отнесло намного южнее отголосками течения.

– Я тревожусь за коллег, – вполголоса пояснил он. – В лагере. Бурей могло… Да и вообще, после рассказов уцелевших с «Фальконета»…

– Страшные байки это все, – убежденно проговорил Шульц. – Ничего с ними не случится.

Беседовать, перекрикивая рев бури, было почти невозможно. Пошевелиться, не рискуя сорвать с места подрагивающую под ударами ветра палатку, – тем более. Оставалось молча ежиться, с отвращением втягивая спертый, смрадный, стынущий воздух, то впадая в сонное забытье, то вздрагивая и просыпаясь. Было холодно. Казалось, что струи дождя за тонкой стеной брезента вот-вот начнут сосульками замерзать на лету. Сквозь плотную палаточную ткань ветер проходил, как сквозь марлю, выдувая остатки тепла, но не принося свежести. Некоторое время Обручев развлекал себя, пытаясь представить, как отреагируют на перемену погоды местные ящеры. Если хищники были, подобно птицам, теплокровны, то тератавр Катя походил на очень большую ящерицу. Вряд ли катоблепа смоет в море штормом, но при попытке представить себе засыпанного снегом динозавра геолог почувствовал, что его картина мира дает трещины. Гигантские бронтозавры, бредущие сквозь пургу, выхватывая из-под сугробов клочья ягеля…

Что-то заскреблось под краем брезента. Только тогда Обручев осознал, что буря стихает. Возможно, еще немного, и ему удастся выбраться наружу, не рискуя жизнью, доползти до своей палатки и там кое-как уснуть… И тут его скрутил ужас.

Что могло бродить вокруг палаток в опустевшем лагере, между погасшими кострами? И зачем пытается проникнуть внутрь?

– Ружье, – прошептал Никольский.

– Нету, – выдавил Горшенин, пытаясь отодвинуться от угрожающей стенки, не снося при этом палатку целиком. – Снаружи.

– «Наган», – проговорил Злобин гулко. Шевелились только иссеченные губы лейтенанта; лицо и тело застыли уродливой статуей, раскрашенной плывущими тенями. – В изголовье.

Боцманмат запустил руку под сброшенное одеяло.

– Не могу нащупать.

Край брезента заколебался под чьими-то лапами. Скрип и шорох стали слышней.

– Стимфалиды? – одними губами спросил Обручев.

Никольский мотнул головой:

– Нет. Может, «петухи».

Зашевелилась галька под краем палатки.

– Копает, – прошептал Горшенин, целясь из «нагана» в колышущееся полотно. – Щ-щас я ему…

– Стойте! – одернул Никольский. – Оно какое-то… маленькое.

Галька брызнула в стороны. Вместе с порывом холодного ветра в палатку просочилось мохнатое, жирное тельце размером не больше крупной крысы, расчерченное по-бурундучьи яркими полосками.

– Гора родила мышь, – прокомментировал Никольский в некоторой растерянности. – А мы перетрусили, надо же…

– Замерзла, что ль, болезная? – осведомился Горшенин, опуская пистолет.

Животное окинуло людей подслеповатым взглядом глазок-бусинок, не шевелясь и как бы позволяя рассмотреть себя во всех подробностях: от куцего хвостика до рыже-черной мордочки, странным образом напоминавшей причудливо изрисованные клювастые челюсти флагохвостов.

И чем дольше Обручев приглядывался к нему, тем сильней охватывал его необъяснимый страх.

– Сухаря тебе подкинуть? – спросил Горшенин у зверя. – Ну ладно, коли хочешь…

– Стойте! – снова одернул моряка зоолог. – Оно совершенно нас не боится.

– С чего бы? Непуганая, – с трудом выговорил лейтенант, морщась от боли.

– Здесь водятся «черные петухи». И стимфалиды. На этом берегу даже динозаврам ростом со слона есть чего бояться. – Зоолог провел рукой по воздуху над животным. Существо не дрогнуло, только проследило взглядом и поплотнее прижалось к земле. – Почему не боится она?

Зверушка повернула голову на звук. Обручев заметил, что у нее нет ушей, по крайней мере, выступающих из-под гладкого меха. В остальном она напоминала строением и размером обыкновенного хомяка: такая же толстенькая, обманчиво неуклюжая.

– На шмеля похожа, – пробормотал он. – Предупреждающая окраска?

– Мгм. – Никольский осторожно кивнул, не сводя взгляда со зверушки. – Я с ходу вспоминаю только одно млекопитающее со схожей расцветкой и схожими повадками.

Он примолк. Существо пошевелилось, втягивая воздух, потом сделало несколько шагов к лампе: должно быть, искало тепла. На пути ему попалась складка одеяла. Зверушка ткнулась в него носом, чихнула, продемонстрировав множество мелких зубов, и решительно разлеглась в ногах у лейтенанта Злобина.

– Не шевелитесь! – посоветовал зоолог сквозь стиснутые челюсти.

– Почему? – шепотом переспросил подозрительный Горшенин.

– Есть такое животное… тоже пестрое и бесстрашное. Называется «американский скунс», – вполголоса объяснил Никольский.

– Кто-кто? – нахмурился боцманмат.

– Как хорьки воняют, знаете? Скунс вдесятеро хуже и вдобавок выбрызгивает свои выделения на несколько шагов. От него медведи шарахаются.

У моряка отвисла челюсть.

– Так это она, может… пальнуть?

Зверушке не понравились переговоры за ее спиной: она приподнялась с належанного места и зашипела, снова показав зубы.

– Ну-ка, ну-ка… – Никольский невольно подался вперед. – Как интересно!..

Зверек фыркнул и задними лапами попытался прокопать ямку в одеяле – надо полагать, выражал безграничное свое презрение к двуногим строителям брезентовых хаток. Потом снялся с места и неторопливо потопал обратно, к пролазу под стеной палатки, откуда невыносимо дуло. Несколько секунд видны были его отчаянно шевелящиеся задние лапки, потом животное скрылось. Обручев поспешно прикопал дыру галькой и накрыл краем брезента для верности.

– У нее поразительные зубы, – сообщил Никольский всем, кто готов был его слушать – то есть ровным счетом никому из замерзающих в палатке. – Владимир Афанасьевич, вы, кажется, говорили, что палеонтологам известны ископаемые зубы меловых млекопитающих? Непременно надо будет сравнить. Ничего похожего на ее зубную формулу мне не приходилось встречать. Хотя, может быть, у китообразных… нет, там другое… У нее четыре пары резцов, вы заметили? И позади клыков…

– Нет, – отрезал геолог. Ему очень хотелось спать. – Будет день, Александр Михайлович, поймаем вам экземпляр, и препарируйте его, пока душа не успокоится. Где-нибудь по ветру от лагеря. А пока попробуем подремать, что ли.

– Я становлюсь слишком стар для экспедиций, – вздохнул Обручев, с благодарностью принимая от матроса кружку с чернильно-крепким чаем.

– Да полно вам, Владимир Афанасьевич, – Никольский зажмурился, стискивая такую же кружку в окоченевших ладонях. – Вы еще нас всех переживете. Я, знаете ли, сам не в первый раз в поле, но чувствую себя после этой ночи скверно.

– Эта ночь еще не кончилась, – проворчал геолог, оглядываясь.

Порыв ледяного ветра хлестнул его по лицу, и плечи вновь свело от боли…

Солнце взошло давно – время подбиралось к полудню, – но свет его не проникал сквозь тяжелые, брюхатые дождем тучи. Буря унялась еще к утру, но с океана по-прежнему накатывали шквал за шквалом, перемежаясь мгновениями холодной тишины, и за кратерной грядой гремели валы, накатывая на оголенный берег, и стоял над бухтой сизый полумрак, который даже вспышкам далеких беззвучных молний не удавалось разогнать.

Береговой партии очень повезло: то ли пологий склон кратера все же заслонил лагерь от полной ярости шторма, то ли буря промчалась, не касаясь земли, но палатки уцелели почти все, кроме двух, унесенных ветром, и пострадавших не было, если не считать промерзших и промокших. Едва стало возможно выбраться наружу без того, чтобы затеряться в кромешной темноте, рассеченной дождем, за дело мигом взялся Горшенин. Под его руководством матросы сволокли оставшиеся в окрестностях лагеря «угольные пальмы» на кострище. Правда, поджечь их не удавалось долго: смолистая мякоть стволов не желала заниматься под ударами порывистого ветра. Пришлось извести на растопку изрядную порцию ценного керосина. В конце концов посреди лагеря заполыхал костер, настолько огромный и жаркий, что к нему не удавалось даже приблизиться, зато давший немного света и позволявший понемногу сушить промокшую одежду.

– Катя удрала, знаете? – проговорил зоолог, ополовинив кружку с чаем.

Обручев помотал головой.

– Выдрала с корнем хвощ, к которому был привязана веревка, и удрала, – продолжил Никольский. – Я думал, перекусит, нет, какое там… Вот же глупая скотина. Зацепится еще за что, застрянет, удавится.

– Интересно, что делают здешние животные в такую непогоду? – задумчиво проговорил геолог. – Те же «петухи». Где пережидают дождь, снег? Крупные ящеры, мы знаем, откочевывают на юг зимой. А мелкие? Они вроде птиц, значит, их не должен цепенить холод. Чем они питаются тогда?

– Меня больше занимает другое, – азартно продолжил Никольский, дохлебывая чай. – Если подумать: вы же сами говорите, что уже лет пятьдесят палеонтологи знают, что одновременно с динозаврами существовали мелкие млекопитающие. Но ведь рептилии избегают областей с арктическим климатом! Почему в полярных регионах не сложилась теплокровная фауна? И почему никому не пришло в голову, что динозавры – это не совсем рептилии?

– Потому что… – Обручев примолк. – А ведь мы, если вдуматься, не знаем толком мезозойских ископаемых полярного климата. Вот и все. Мы уже имели не один случай убедиться, что нам очень мало известно о животном мире этой эпохи.

– И о растительном, – поддержал зоолог. – Кстати, вы не видели Владимира Леонтьевича?

Обручев оглянулся, нашаривая взглядом палатку ботаника.

– Нет, – ответил он, – мне кажется, я с ним после бури вовсе не сталкивался. Может, он еще спит?

– Разве что ему буря не позволила глаз сомкнуть всю ночь, – отозвался Никольский. – Я бы и сам не отказался… но…

Обручев поморщился. В его палатке тоже промокло насквозь все, что не было упаковано в походный мешок. В том числе пострадали одеяла, одежда и, что особенно раздражало геолога, оставленный в спешке полевой дневник, из которого теперь можно было делать папье-маше.

– Надо бы его разбудить, – промолвил он. – Мне отчего-то кажется, что после того, как вокруг нашей стоянки не осталось смоляных пальм, Павлу Евграфовичу непросто будет обеспечить лагерь дровами. А этот животрепещущий вопрос – по ботанической части.

Он шагнул к палатке ботаника и отдернул клапан.

Словно сквозь вату геолог услышал тревожное «Владимир Афанасьевич, что с вами?» Никольского.

Обручеву не раз доводилось видеть покойников – в последний раз два дня тому назад. И то, что ботаник Комаров был мертв, поразило его, но не потрясло. В оцепенение геолога вогнало выражение иссиня-бледного лица. На нем застыли, смешавшись, адская мука и немыслимый ужас.

– С добры… – начал Никольский, заглядывая геологу через плечо, и осекся.

– Надо позвать лейтенанта, – проговорил Обручев, не сводя глаз с мертвеца. – Пусть… псалтирь почитает.

Он машинально перекрестился.

– И Павла Евграфовича, – добавил зоолог. – Вторую уже могилу придется кому-то долбить. Проклятое место, право слово.

– Сердце сдало, – решил Обручев. – В бурю…

– Нет, – Никольский покачал головой. – Смотрите.

– Куда? – не понял геолог.

– Рука. На запястье.

Теперь Обручев увидел: жирная запятая запекшейся крови.

– Он умер от яда, – уверенно произнес зоолог. – Что-то забралось к нему в палатку, как та зверушка. И ужалило.

– Укусило, – поправил геолог.

– Нет. Ранка только одна.

Оба замолкли. Обручев вернул клапан палатки на место, скрывая жуткую гримасу на лице покойника.

– С каждым часом этот берег становится все опаснее, – не выдержал напряжения Никольский.

– Ядовитые гады и хищные твари – еще не самая большая опасность, – мрачно посулил Обручев, покосившись на темнеющий вдали силуэт британского корабля, едва видимый во мгле над водой. – Когда же вернется «Манджур»?

– Не раньше завтрашнего дня, – уверенно ответил зоолог. – Я спрашивал у лейтенанта: в такую погоду к берегу приближаться – смерти подобно. Утихнет шторм, тогда можно будет войти в бухту. Если, конечно, «Манджур» ее отыщет к этому времени – мало ли куда его могло отнести.

О том, что корабль мог и не пережить бури, он не заговаривал.

– Вы, Владимир Афанасьевич, побудьте пока с усопшим, – проговорил Никольский. – Я позабочусь…

Он отошел, не договорив – о чем. Обручев остался. Несколько мгновений он смотрел на промокшую палатку.

– Проклятье, – с силой пробормотал он, пнув кучку щебня. Хотелось сорвать на чем-нибудь разочарование и злость, порожденные бессилием. Но ничего подходящего не нашлось. – Проклятье. Проклятье.

Открыв глаза, Майкл Харлоу с удивлением осознал, что пытается расстегнуть кобуру висевшего над койкой револьвера. Лишь затем он расслышал негромкое постукивание и понял, что именно этот звук заставил его протянуть руку за оружием. Стук в дверь каюты был непривычный – и вымотанный почти суточным бодрствованием рассудок определил его как опасность прежде, чем капитан-лейтенант проснулся до конца.

– Какого дьяв… Кто там?

– Это я, Майкл.

Голос «Бороды», пусть и странно искаженный, невозможно было не узнать, но лишь распахнув дверь, Харлоу окончательно поверил в реальность происходящего.

– Сэр? Что-то случилось?

– Случилось. Нет-нет, – быстро добавил Крэдок, увидев, как старший офицер напрягся, словно готовясь к прыжку, – не в этом смысле. Будь это еще одна буря или напади на нас огнедышащий ящер размером с броненосец, я бы послал за вами вестового. В этом смысле, хвала Господу, все в порядке.

– Тогда… – Харлоу с трудом сдержал зевок, – в чем дело, сэр?

– Может, – Крэдок оглянулся на коридор, причем взгляд его сложно было назвать иначе, чем «вороватый», – вы сначала позволите мне войти, Майкл?