Текст книги "Аргентина. Нестор"

– Имя?

Перо еле слышно скрипело по бумаге, механизм работал. Место рождения никакого впечатления не произвело, Москва так Москва.

– Воинское звание?

– Замполитрука.

Может, хоть это прошибет?

Перо и вправду замерло. Чин неспешно поднял взгляд.

– Чему данное звание соответствует в Вермахте?

– Фельдфебель. Политический состав.

Чин покачал головой.

– Не политический, а унтер-офицерский. Это военное учреждение, господин… э-э-э… Белов. В дальнейшем при рапорте звание упоминать обязательно. Не знаю, как там у вас, в Москве, а нас тут полный порядок…

Задумался, пошевелил губами.

– По крайней мере, с августа прошлого года.

Если верить книге, в «Колумбии» всем распоряжалось СС, но автора арестовали в 1933-м, с тех пор много воды утекло. Значит, в августе 1938-го тюрьму передали армии. Кажется, Биллингер писал о том, что и прежде тут держали дезертиров и прочих нарушителей устава. Значит, не передали, а вернули.

– Причина задержания?

Не он удивил, его удивили. Еще и на такое отвечать?

– Шлагбаум повредил. Врезался на авто.

Механизм скрипнул. Чин поджал серые губы.

– Железнодорожный?

Белов обреченно вздохнул. Да чего скрывать? Все равно докопаются.

– Пограничный.

На этот раз чин задумался надолго. Перечитал уже написанное, раз, другой…

– Место рождения – Москва… Это в России? Шлагбаум, говорите? Нет, это незаконный переход государственной границы Рейха. Так в дальнейшем и рапортуйте.

– На третий его? – дохнул в затылок тот, что сзади.

Чин извлек из-под пустой папки какую-то бумажку, поднес к глазам.

– Нет, на четвертый. В одиночку.

Сзади зашевелились.

– Так ведь там, на четвертом…

– Отставить! – поморщился чин. – На четвертом этаже никаких нарушений не происходит. Как и на всех прочих этажах… А вы, господин Белов, сейчас будете ознакомлены с правилами внутреннего распорядка. Извольте их соблюдать, в противном случае последует наказание согласно существующим предписаниям. Отныне вы – Номер 412. Запомните и не путайте.

Вот и номерком оделили, словно в гардеробе. Александр вдруг подумал, что ведет себя как-то неправильно. Настоящий комиссар должен на его месте… Что? Спеть «Интернационал»? Воззвать к трудящимся всего мира? Потребовать освободить Эрнста Тельмана?

– Вы не записали, что я гражданин СССР.

Чин поводил пальцем по бумаге и внезапно усмехнулся, жестко и зло.

– А некуда, боль-ше-ви-чок!

* * *

В семье саму возможность эмиграции отвергали с порога. Когда уехал сосед по лестничной площадке, профессор-химик, отец объяснил на пальцах. Беглецы из СССР никому не нужны, кроме как спецслужбам. Работу хорошему специалисту, допустим, химику найти можно, если знаешь язык, но при первом же кризисе эмигранта первым и уволят. Общаться не с кем, для белогвардейцев они так и останутся чужими. А лет через десять, когда Красная армия дойдет до Бискайского залива, с каждого персонально спросят, причем очень жестко. Мама, став очень серьезной, возразила, напомнив, что спросить могут и здесь, причем не через десять лет, а значительно раньше. Отец лишь пожал плечами. Потом, подумав, рассудил, что проще затеряться в СССР. По линии ВСНХ ему постоянно приходится ездить в командировки, причем в такие места, что иногда и возвращаться не хочется. В Якутии, к примеру, достаточно отъехать полсотни километров от города – и никакой тебе советской власти. На бумаге вроде есть, а на практике ни райкомов, ни даже ОГПУ. А на Чукотке только ленивый не ездит регулярно в Северо-Американские Соединенные Штаты. Граница, конечно, на замке, но забор построить не успели.

Маленький Саша этот разговор запомнил. Уже в институте студент отделения романо-германского языкознания тщательно изучил висевшую на стене в комнате общежития географическую карту СССР, прикидывая, куда лучше попроситься при распределении. Места в столице наперечет, а в какой-нибудь Улан-Удэ отпустят без разговоров. Но и там задерживаться не стоит. Как верно заметил осужденный за формализм поэт Василий Луговской: «Широки просторы. Луна. Синь». Есть, есть места, где только Месяц комиссарит, обходя посты. С Месяцем Месяцовичем и поладить можно.

В Минске, в штабе Белорусского военного округа, он сразу же попросился в часть, куда-нибудь подальше. Получилось же не «подальше», а совсем далеко. Но все равно – тюрьма.

Не ушел, комиссар, не ушел!

* * *

Теперь хлоркой несло не только от костюма, но и от него самого. Тюремный душ оказался химическим. Как только выжил? Шнурки от ботинок, выданных на заставе вместо форменных сапог, исчезли в глубине бумажного пакета, куда следовало сложить все лишние вещи. Таковых, кроме шнурков, не нашлось. Карманы вывернули и, ничего не обнаружив, отправили дальше по вечному тюремному конвейеру. А вот арестантской робой не наделили, не положено подследственному. И волосы, и без того коротко стриженные, не стали изводить под ноль, потому как арестанту еще суд положен. Не пугать же почтенную публику!

«Руки назад! Пошел!» И – вверх по гулким железным ступеням, при двух надзирателях. В интернате видавшие виды одноклассники титуловали таких «два сбоку». Александр механически перевел на немецкий, но рассудил, что в здешних краях свое тюремное арго. Значит, эти в сером с блестящими пуговицами зовутся не «zwei seite», а как-то позаковыристей.

За железом ступеней – гладкий ровный камень, чуть ли не гранит. Широкий коридор, слева двери, справа они же, и все в железе. И лампочки под потолком в железных решетках, и проход, что дальше ведет, решеткой заперт.

– Стой!

Конвейер тащил его без задержек и помех. От Понтия к Пилату, от одних «два сбоку» к другим, точно таким же. Разве что ростом разнились. Те, что его сюда привели, обычные середнячки, а вот один из здешних – сущий громила, такой и в дверь не протиснется.

Сдал-принял, роспись по всей форме. Серые деловито затопали вниз, громила же неторопливо подошел ближе. На поясе – большая связка ключей и резиновая дубинка. Не соврал антифашист!

– Н-ну?

Замполитрука вовремя вспомнил недавно читаные правила. Какой там порядок? Ах, да.

– Номер 412, Александр Белов, фельдфебель, незаконный переход границы.

Громила негромко хохотнул.

– По пьяному делу, что ли? Вы там у себя в Пруссии горазды надираться.

И тут же, став серьезным, нахмурился.

– Запоминай, фельдфебель. Это, стал быть, секция Б-4, а ты в ней – третья категория, потому как унтер-офицерский состав. Но только до первого нарушения, учти. Матрац, смотрю, не выдали? Ну, пошли, есть у меня один в запасе.

Четвертая дверь слева, не запертая, приоткрытая.

– Стой! Кру-угом!

Громила не торопился. Сперва осмотрел с головы до пят, потом задумался, почесал крепкий подбородок.

– По первому разу?

Пришлось признать очевидное. Громила оскалился.

– Непривычно, да, фельдфебель? Не ты строишь, тебя строят. Смотрю, молодой ты, и десять классов на лбу светятся. Артиллерия?

Отмолчаться? Так уже, считай, раскололи.

– Авиация. Аэродромное обслуживание.

– Люфтваффе? – громила даже присвистнул. – Давненько к нам птенцы рейхсминистра не залетали! Вы там чего, небесную ось спиртом чистили? Только, фельдфебель, в дальнейшем не просто отвечай, а к каждому ответу прибавляй «господин старший надзиратель». Правила такие! Понял?

– Так точно, господин старший надзиратель!

– Во! А теперь слушай. Раз ты третья категория, то камеру твою запирать не будем…

Вначале Александр решил, что послышалось. Как так? Это же тюрьма! Громила ухмыльнулся.

– А куда побежишь? До первого поста? Так вот, камеру не запираем, но выходить можно только по сигналу. Загудит, сразу услышишь. Оправка утром и вечером, прогулка – или если начальство распорядится.

Оглянулся, бросил взгляд на пустой коридор и уже шепотом, хоть и громким:

– А еще чтобы ты вовремя выбежать успел, если чего неправильное увидишь. Только не спрашивай, все равно не скажу. А как увидишь, сразу в коридор – и ори! Не накажу, напротив, чаю с сахаром дам, чтобы успокоился. Понял?

Посмотрел прямо в глаза.

– Вижу, не понял. Ну, тогда я тебе просто совру для пущей ясности. «Колумбию» в 1933-м штурмовики Рёма под себя подгребли, а через год вместо них СС пожаловали. Что тут они творили, точно не знаю, но есть байка, будто ходит призрак кого-то из умученных – из камеры в камеру, прямо сквозь стены. Не веришь?

Белову вспомнилась канцелярия. «Так ведь там, на четвертом…»

– Никак нет, господин старший надзиратель. Не верю.

В ответ – тяжелый вздох.

– Вот и я не верю. Но если что, ори погромче.

* * *

Хлорки прибавилось. В камере ею тоже несло, правда, в демократической смеси с карболкой. Стены в свежей побелке, решетчатое окошко под самым потолком, железная койка – и жестяная кружка на ней. В углу, как полагается, ритуальный сосуд, именуемый в отечестве женским именем. Собственно, и все. В книжке Биллингера стены были густо исписаны, но здесь ни царапины. Озаботились, причем не так и давно. Портить стены правила запрещают. А что еще запрещают?

Он присел на твердое железо, поглядел в мертвое око «глазка». Да, считай, все, даже лечь на койку до отбоя нельзя. Но это правила. Биллингер писал, что подпольщики вышли с ним на связь буквально на следующий день. Только кто ему, замполитрука Рабоче-Крестьянской, весточку передаст? Советское посольство – или батальонный «молчи-молчи»?

Издалека донесся гул самолетных моторов. Темпельгоф… Александр скользнул взглядом по зарешеченному оконцу и с удивлением понял, что уже вечер. А еще говорят, в неволе время идет медленно! Сбросил пиджак, уложил рядом, шевельнул губами:

 
Но вот уже вечер уходит прочь…
И вздрагивает тишина.
Последней каплей падает ночь
У моего окна.
 

Тоже Багрицкий, но другой, Всеволод Эдуардович. Сева… Маленький, смешной, какой-то весь несуразный.

– Александр Александрович, я должен вас предупредить. Я должен… Вам лучше уехать, Александр Александрович, причем как можно скорее…

Вот он и уехал.

8

Руки раскинуты, словно при затяжном прыжке с парашютом, но воздух не свистит в ушах, не бьет в лицо. Она не падает, плывет. Внизу огни, несть им числа, а над головой бледные вечерние звезды.

Берлин. И «черепаха» над Берлином. Упрямая маленькая черепашка.

Баронесса Ингрид отпускать не хотела, даже грозила пожаловаться самому Харальду Пейперу. Есть правила конспирации, а еще есть риск, разумный и не очень. Какие гарантии, что нет засады?

Соль не спорила, соглашалась. Никаких гарантий, кроме слова приора Жеана. Отец в этом человеке уверен. Даже объяснил почему. Наибольшую выгоду от сотрудничества с Клеменцией получили летчики. Разрыв лишает их слишком многого, хоронит все надежды. К тому же тот, к кому она летит, рыцарь, причем не по рождению, а по чести, обретенной на поле боя.

По телефону назвали время. Сама Ингрид и звонила из автомата. Если меньше тридцати секунд, разговор засечь не успеют.

Дожди ушли, над огромным шумным городом – чистое весеннее небо. Лететь совсем легко. Во-первых, отдохнула, а во-вторых, никуда не спешит. Два дня изучала план города, намечая ориентиры. Не собьется!

Центр позади, внизу темное пятно – знаменитый парк Тиргартен, а ей дальше на север. Почти сразу за парком река, от нее и следует начинать поиск.

Дни в тихой квартире не прошли даром. Появилась уверенность, которой так не хватало раньше. Приказ четок и ясен, она его выполнит. Что многого не понимает, не страшно, солдат из окопа видит не всю войну, а лишь малый участок поля, отделяющего его от врага. Но это его поле. А здесь, над спокойным вечерним Берлином – ее небо.

 
Пустяк умереть разок
По приказу, по приказу.
За то крест дадут на грудь
Тем, кто шлет нас на войну.
 

Автор песни прав и не прав. Соль не любила войну, на Клеменеции за оружие брались в последний раз больше века назад, во время последнего мятежа «нечистых». Пролитая кровь образумила почти всех, с тех пор планета живет под мирным небом. Но если это мирное небо надо защитить? А чем именно, дипломатией или «тяжелыми системами», решать не ей, ученице седьмого класса.

 
Близка летняя пора.
Чуть займет заря,
Нам в поход пора…
 

Вот и река. Дальше просто, на северо-запад до большого моста. А там уже рядом.

Вдали мелькнули самолетные огни. Наверняка с Темпельгофа. Соль помахала летчикам рукой. Не увидят, но…

Счастливого полета!

Глава 4. Сердце Льва

Генерал-инспектор. – Подследственный. – Odbor Pravih. – Аббат Фариа. – Доктор Отто Ган. – На выход с вещами. – Высота – тысяча метров.

1

Уже на балконе, крепко встав на ноги, она поглядела на светящийся белым фосфором циферблат. Не опоздала, минута в минуту. Даже успела облететь дом, не заметив ничего опасного. Конечно, это мало что значит, засада может ждать в квартире.

Легкий холодок у сердца. Засада? А сейчас увидим! За балконным стеклом неяркий электрический свет, дверь не заперта, только за ручку потяни.

Она расстегнула кобуру и распахнула дверь.

– Добрый вечер!

Человек, сидевший за столом, пружинисто встал. Одернул теплую домашнюю стеганку, шагнул вперед.

– Добрый вечер! Рад встрече, камрад!..

Соль не удивилась. Сейчас она лишь темный силуэт на фоне балконной двери. Удивится хозяин, когда поймет, кого ему прислали.

– Проходите! Ради такого случая выпросил у командования исключительно редкий коньяк…

Не договорил. Соль, сняв шлем, поправила коротко стриженые волосы, улыбнулась.

– Мне бы лучше мороженого.

Генерал-инспектор Люфтваффе Эрнст Удет протянул руку.

– Будет! Сейчас же позвоню в ближайший ресторан. Кстати, на фронт я попросился в семнадцать.

Почти одного роста, она даже чуть выше, но сразу понятно, что разница между ними – целая жизнь. Она только начинает свою войну, он отвоевал одну, а сейчас готовит другую. Крепкий плечистый мужчина в летах и девочка-подросток, маленький солдат и генерал-полковник.

– Соланж или просто Соль. Я много ваших фотографий видела, господин генерал. Военные, где вы совсем…

Кавалер Голубого Макса, 62 подтвержденные победы, подмигнул:

– Я и сейчас очень даже «совсем». Вы не моя подчиненная, поэтому просто Эрнст. Вижу у вас иной аппарат, не ранец. Давайте догадаюсь. Вас потому и прислали, что пилот должен быть не слишком габаритный? Не отвечайте, Соль, это наверняка военная тайна. Да! Итак, звоню по поводу мороженого.

62 победы… Кто-то из сбитых уцелел, но не слишком многие. Небо Эрнста Удета пахло кровью.

* * *

– …Не стану оправдываться, Соль, но мой шеф сделал все, от него зависящее. Четырех ваших сотрудников мы переправили в Швецию. Спасли бы и остальных, но мы их просто не знали. Я не дипломат, поэтому не стану именовать случившееся недоразумением. Это, увы, война, которая не нужна ни вам, ни нам. Она нужна только Гиммлеру. Подлец желает добиться того, что не удалось Рёму с его штурмовиками – стать сначала вторым, а потом и первым. Поэтому предлагаю поговорить о мире.

– О сепаратном мире?

Генерал-инспектор чуть заметно нахмурился.

– Сепаратном – нет. Мой шеф предан фюреру и не видит будущее Рейха без него. Кстати, неделю назад Адольф Гитлер выступал на совещании высшего командования Рейха. Смысл его речи в том, что для нашей страны только сейчас начинается самое главное. Фюрер надеется, что успеет в течение своей жизни осуществить необходимую… Как бы это правильно назвать? Да! Необходимую реконструкцию Европы.

Мороженое, присланное с посыльным, оказалось выше всех похвал, но сейчас Соль даже забыла о нем. Так и слушала с ложечкой в руке. Пальцы дрогнули, белая капля упала в вазочку.

– А если еще проще, господин Удет? Мировая война?

Назвать генерала по имени она так и не решилась.

Тот поджал губы.

– Именно реконструкция. Да! Фюрер очень надеется обойтись без войны. Она в Европе никому не нужна, даже Сталину. За последние годы Рейх вернул почти все территории, где проживают немцы, исключительно мирным путем. Воюют пусть другие… Соль, у вас как с географией?

От неожиданности она сглотнула, зачем-то облизнула губы и долгую секунду соображала, о какой именно географии речь.

– В смысле, земной? Отлично. Ну, почти.

Удет улыбнулся.

– Возьмите карту Европы 1914 года и найдите там Рейх. Вот приблизительно то, что мы хотим получить в ближайшие два-три года. Без войны! Поляки заигрались. Да! После смерти Пилсудского его наследники слишком громко кричали о «Польше от моря до моря», слишком хвалились прошлыми победами. Слова следует подкреплять делами, и они решили для начала проглотить Литву. Русских это насторожило, а когда Мосцицкий и Бек замахнулись и на Латвию, Сталин твердо решил воевать. Да! Ни Британия, ни Франция за Польшу не вступятся, разве что только на словах. А мы… Мы станем проводить миролюбивую политику и твердо защищать интересы Германии. Германии и немецкого народа. Да!

Соль понимала, что это говорится не ей лично, для генерала девчонка с черным «блином» на груди всего лишь курьер облегченного веса. Но ведь и курьер – не попугай, запоминающий все слово в слово.

– Карту я помню, господин Удет. Немецкий народ, если ей верить, проживает и вне границ нынешней Германии. Но мы, миссия Клеменции, не вмешиваемся в ваши территориальные споры.

Об этом ей говорил отец. Именно из-за претензий на чужие земли Клеменция отказалась от военного сотрудничества с Рейхом.

– Не вмешивайтесь, – легко согласился Удет. – Все проблемы мы решим сами в ближайшие годы. Соль! Я не ушел от темы, сейчас из-за Гиммлера наши отношения разорваны. Но… Время идет быстро. Да! Передайте своим: где-то к 1941-му вопрос с Гиммлером так или иначе будет решен, и тогда мы предложим Клеменции настоящий союз. И не думайте, что с Гиммлером проще договориться…

Соль старательно запоминала. 1941 год, настоящий союз. Тот, что был прежде, выходит, не настоящий?

– …У Рейхсфюрера имеется свой план реконструкции – Европа СС. Ее центр будет не в Рейхе, Германия – всего лишь одна из провинций. Гиммлер хочет создать Государство СС на месте исторической Бургундии. Черное сердце Европы… Да! Как это касается вас? Самым прямым образом – вы ничего не получите. Гиммлер вас использует и выгонит прочь. Не сразу, но как только мы выйдем в космос, непременно. Мой шеф не страдает манией величия, планы фюрера его полностью устраивают.

Помолчал, затем ударил взглядом.

– После нашей совместной победы над Францией Клеменция получит весь юг, Прованс и соседние области. Юг вам, север – нам. Да! О границах можно будет поторговаться. Запомнили?

По спине ползли непрошеные мурашки, но Соль сдержалась и кивнула, постаравшись не отвести взгляд. Она внезапно поняла, что чувствовали французские пилоты, когда пилот «Летающего цирка» шел в атаку.

– Но для этого прежних договоренностей недостаточно. Кроме первого и второго списка мы передадим вам третий. Там указаны дополнительные объекты, причем не только на территории Европы. В указанный срок от них должен остаться только пепел. Нам обещали, что это для вас не слишком обременительно.

«Тяжелые системы»! Она с трудом разлепила губы.

– Те, кто меня сюда прислал… Им… Им не нужен пепел! Много веков мы мечтали вернуться в Европу. Но не так!

Генерал улыбнулся.

– Понимаю… Вас учили одному, а сейчас требуют совсем иного. Нет, Соль, ваше руководство вас не обманывает. Я искренне верю, что на Клеменции не хотят превращать Европу в руины. Но иначе у вас ничего не выйдет, так и передайте. За мечту придется заплатить, причем не так и дорого. Да! Мы же не требуем от вас солдат, умирать станут наши парни. Ваше вмешательство позволит уменьшить потери до минимума, в списках в основном военные объекты и промышленные предприятия. Мирные жители если и пострадают, то незначительно.

Соль понимала, что все решали без нее. И дальше решать будут. Она – всего лишь маленький солдат. Легко рисковать собой, слыша барабанный бой… Но кто-то мудрый сказал, что каждый солдат должен знать свой маневр.

– Мы все-таки ушли от темы, господин Удет. Я тоже не дипломат, поэтому не стану именовать случившееся недоразумением. У вас в Рейхе Герман Геринг планирует одно, Генрих Гиммлер – иное. Мое руководство обязательно спросит: кто именно дал вам обещание по этим спискам? Что нам докладывать Высшему Распорядительному Совету?

– Вопрос о компетенциях, очень знакомо, – невозмутимо рассудил генерал-инспектор. – Придется вам поднапрячь память, отважный пилот Соль. Да! Сейчас я вкратце перескажу ход переговоров. Запоминайте!

* * *

Черное железо крыши и острый темный силуэт на фоне уже начавшего белеть неба. Химера… Непрошеный призрак среди ровных, словно из-под линейки, зданий Фалькенберга.

Пора было возвращаться, спускаться вниз, к приоткрытому кухонному окну, но Соль все так же недвижно сидела у самого края. Ничего не видя, ни о чем не думая, даже не чувствуя холода. Хотела немного, минуту-другую, передохнуть, но, видно, и в самом деле отпуска нет на войне, есть только короткая передышка. Бой продолжается, он где-то близко, не отпускает, забирает последние силы.

Химера вытесана из камня. Но и камень иногда способен чувствовать.

 
Бьет барабан, красотки смотрят вслед,
В душе весна, солдату двадцать лет.
 

Вообразить себя солдатом не так и сложно. Пусть тяжело в сражении, зато совесть чиста. Выполнил приказ – и живи до следующего. Даже если ты генерал с голубым крестиком под горлом, все равно отвечаешь не ты, а всемогущий «шеф».

У маленького солдата не осталось командиров. Ни доложить, ни отчитаться об исполнении. Некому, разве что себе самой. Легко рисковать собой, слыша барабанный бой…

Был бы рядом отец. Был бы хоть кто-то из взрослых!

Она поглядела на белый предутренний восток. Оттуда придет война. Европа, земля ее предков-рыцарей, станет пеплом. «Тяжелые системы» создавались против инопланетян. Земляне, если подумать, тоже инопланетяне.

Соль заставила себя встать. Солдат не жалеют, солдатам отдают приказ. Если некому, прикажет последний, оставшийся в строю.

Скоро утро. Время!

 
Близка летняя пора.
Чуть займет заря,
Нам в поход пора…
 

Она шагнула с крыши навстречу заре.

2

– Держать дистанцию! Не разговаривать! За разговоры подам рапорт!..

Башмаки гремят по железным ступеням. У секции Б-4 – прогулка, полчаса на холодном весеннем ветру. Дистанция пять шагов, разговоры запрещены, руки сцеплены сзади.

– Не разговаривать!

Связка ключей с тяжелым звоном бьет в металлические перила. Все это лишь для порядка, никто разговаривать и не пытается. Не о чем, они – подследственные, у каждого своя забота. Потому и мерзнут. У тех, кто с приговором, обмундирование казенное, без бушлата, шапки и шарфа во двор не выпускают. Инструкция! А они, из Б-4, в том, в чем взяли. Только у половины шинели, остальные в мундирчиках, а он, Номер 412, вообще в цивильном.

– По одному, по одному! Не толпиться!

Все четыре этажа не прошли, пробежали. Вот и дверь при карауле, а за нею двор. Пахнуло холодом, номер 412, переступив порог, поглядел в небо. Повезло, дождя сегодня нет. Прошлый раз были тучи, капало, а потом лило, но их все равно гоняли по двору. Порядок есть порядок.

– Дистанция пять шагов! Руки назад! Пошли, пошли!

Александр Белов отвел глаза от клочка синевы между бетонными стенами. Где-то там уже весна. Здесь же, в «Колумбии», зимой и летом все одним цветом. Серым…

– Пять шагов! Пять шагов!..

Замполитрука вдруг понял, что уже привык, почти сразу, после первой же ночи в одиночке. Там, в Союзе, он очень боялся тюрьмы. Здесь, в Рейхе, попал в тюрьму – и не боится. Для фашистов он – красный комиссар, классовый враг и нарушитель границы. Но это все же не 58-я статья через 10 и 11! Пусть родные «органы» клювом щелкают. Упустили вражину!

– Бодрее! Бодрее! Шире шаг!..

Надзирателю скучно, никто ничего не нарушает, не разговаривает, не передает шифрованные послания от ЦК местной компартии. И всего-то их в секции Б-4 двадцать семь душ, по крайней мере, тех, кого на прогулку пускают. Господин старший надзиратель, который громила, обмолвился, что «третья категория» главным образом по части расхищений, приписок и перевода казенного имущества на шнапс. Не бойцы! Он, номер 412, нарушитель государственной границы, здесь чуть ли не знаменитость. Шлагбаум – и в щепки! Да ни у кого на такое духу не хватит!

Само собой, отважные подпольщики так и не объявились. Никто не заглядывал в приоткрытую дверь, не шептал в глазок. Зато нынешним утром юркий уборщик с подбитым глазом предложил купить табаку, а когда некурящий Белов отказался, пообещал принести журнал с девочками, но за особую цену, потому как товар редкий.

– Руки назад! Из строя не выходить! Пять шагов дистанция!..

Антифашист Курт Биллингер определенно писал о какой-то другой «Колумбии». Здесь не рычат от ярости, не лупят дубинкой, не требуют назвать адрес партийного секретаря. Господин старший надзиратель, сидя в стеклянной «дежурке», штудирует журнал по сельскому хозяйству. А голубой мечтой тех, что уже с приговором, является должность кальфактора[42]42
   Кальфакторы – исполняющие различные работы по обслуживанию захваченных, назначаемые администрацией тюрьмы из среды самих заключенных.


[Закрыть]. И власть, и деньги, пусть невеликие.

Газет нет, радио слушать разрешено не всем, и то лишь по воскресеньям. И не надо. Этим он дома досыта наелся.

– Сто-о-ой! Сейчас будем греться. Приседания! Я сказал – приседания! И-раз! И-раз! И-раз!..

Надзирателю скучно. Даже не смотрит, отвернулся. Почти никто и не приседает.

– Эй, табачку не найдется?

Белов удивленно поглядел на соседа в шинели без ремня. Надо же, заговорили!

– Извини, камрад, с этим не ко мне.

Тот взглянул странно.

– А я думал, тебя сюда за то, что в кинозале курил, упекли.

Александр развел руками. Не курил он в кинозале. Не было такого!

* * *

– Итак, подследственный Белов, подтверждаете ли вы факт незаконного пересечения государственной границы Рейха…

Александр едва удержался, чтобы не зевнуть. Следователь оказался сер и скучен, как и все в этих стенах. Хоть бы заорал, дубинкой взмахнул. Так и дубинки нет, только перышко при чернильнице. Скользит по бумаге, буквы готические выводит.

– …марта сего, 1939 года?

Номер части замполитрука вспомнил, однако называть не стал. Из принципа. И о себе почти ничего, только год рождения и Москву, столицу нашей Родины. Перо зафиксировало – и пошло скрипеть дальше. Ждал, что станут расспрашивать о Польше и о шпионе Фридрихе, однако следователя это почему-то не заинтересовало. Вопросы крутились вокруг одного единственного: имелся ли в деяниях подследственного злобный умысел? Видел ли он предупреждающие надписи и дорожную маркировку? Если не видел, то почему? Добил вопрос о наличии водительских прав.

– Отнеситесь к вопросам серьезнее, – подбодрил следователь. – Умысел, между прочим, вполне может быть квалифицирован как террористический акт. А если учесть, что на вас, подследственный, была надета форменная шинель иностранной армии, то это уже военная провокация. В протоколе сказано, что поляки стреляли. Вы утверждаете, что по вашему автомобилю, но может, они осуществляли огневую поддержку? Вы-то не пострадали.

Александр решил промолчать. У его знакомых по интернату такое именовалось «брать на пушку». Тут главное не поддаться, труса не спраздновать.

Следователь макнул перо в чернильницу.

– Следующий вопрос касается…

Чего именно, подследственному Белову узнать не судилось. Резкий стук. Отворилась дверь.

– Хватит! Дальше буду работать я.

Невысокий, крепкий, коротко стриженный. Дорогой костюм, темный галстук, до блеска начищенные ботинки. Уши чуть оттопырены, залысины на лбу, тонкие нервные губы. Годами под сорок, но выглядит моложе. Человек как человек, только вот глаза, взгляд…

Следователь вскочил, перо покатилось по столу. Александр тоже встал. Кажется, начальство пришло.

Резкий взмах руки, и следователь поспешил на выход. Гость, подождав, пока дверь закроется, поморщился, шагнул к столу.

– Меня следует называть «господин советник криминальной полиции».

Поворошил бумаги на столе, взял ту, что сверху, просмотрел бегло, снова поморщился.

– Ерунда!

Резко повернулся, ударил тяжелым колючим взглядом.

– Белов! Вы не хотите возвращаться в СССР. Могу поинтересоваться почему?

* * *

Теперь над столом клубился густой ядовитый дым. Господин советник криминальной полиции курил сигару, уже вторую подряд. Затягивался, резко выдыхал, время от времени взмахивая перед собой ладонью, словно комаров отгонял.

– Чепуха, Белов! Я просмотрел все протоколы, все бумаги. Вы ни разу не потребовали вызвать консула или позвонить в посольство. Даже письменный протест не изволили сочинить. В Гамбурге мы недавно задержали трех ваших моряков за пьяную драку. Так они, представьте себе, голодовку объявили. Один принялся писать письмо товарищу Сталину прямо на стене камеры, карандашом. Я их прекрасно понимаю, отвечать перед НКВД все равно придется, но будут, так сказать, смягчающие обстоятельства.

В том, как держался господин советник, было нечто странное. Двигались лишь губы, лицо оставалось каменным, безразличным. И голос не менялся, резкий и чуть брезгливый, словно подследственный Белов успел лично перед ним сильно провиниться.

– У меня нет смягчающих обстоятельств, – стараясь не дрогнуть голосом, проговорил замполитрука. – Потому и не протестовал. В СССР меня расстреляют только за то, что я оказался в Польше. А я даже не в Польше, а у вас, фашистов.

– Национал-социалистов, не путайте, – господин советник затушил сигару. – Если вы это понимаете, Белов, почему на первом же допросе отказались давать показания о службе в РККА? Домой вам уже не вернуться.

Белов посмотрел прямо в чужие глаза.

– Я не предатель.

– Угу-угу, – любитель сигар вновь перелистал бланки протоколов. – Вас, кажется, предупредили, что ваше положение не слишком завидное? Вас, Белов, могут просто вернуть в СССР со всеми последствиями. В Рейхе же вам светит тюрьма, причем строго по закону. Не время ли о себе подумать? Вы же понимаете, что нужные сведения мы все равно от вас получим.

Вспомнилась книга Биллингера. Не лгал антифашист, не лгал!

– Читал. У вас в гестапо людей бьют плетьми из шкуры бегемота.

И тут случилось странное. Господин советник на какой-то момент ожил. Моргнул недоуменно.

– Из, простите, чего? Бегемота?! Который в зоопарке? А где мы берем эту… Эту шкуру?

Встал, дернул плечами, взглянул обиженно.

– Вы хоть представляете, сколько такая шкура стоит? Какая чушь! И зачем бегемота убивать? Жалко его, симпатичный. Я понимаю, пропаганда, но шкура бегемота!..

Сел, достал из кармана портсигар, на стол бросил.

– И такое приходится выслушивать каждый день. Белов! Если вас начнут бить, вы скажете именно то, что от вас потребуют. Какой в этом смысл? Подобное годится для вашего СССР, где признание – царица доказательств. А я не выдумываю заговоры, я их раскрываю. И мне всегда говорят правду, пусть и не сразу. Вот так!

Чуть дрогнули уголки губ. Взгляд стал острым, внимательным.

– Ладно, Белов, последний вопрос на сегодня… Вы – Нестор?

3

В шерстяном трико, предназначенном для высотных полетов, неудобно и жарко, и баронесса, вникнув в проблему, оделила Соль одним из своих платьев. Получилось не лучше. Слишком длинное, неудобное, да еще с какими-то блестками. Ингрид, понимающе кивнув, села за машинку «Зингер». О том, чтобы просто выйти на улицу ясным днем, и речи не шло. Консьерж (привратник по-здешнему) хоть и надежен, но слишком глазаст и любопытен. В «стапо» не побежит, но соседям разболтать может.