Текст книги "Панкрат"

Глава 4

– Откуда у вас столько оружия? – спросил Чепрагин, снаряжая очередной магазин к “Калашникову”. – Грабите склады вахов?

– Как можно, Коля, – ернически укорил лейтенанта Шумилов, опередив собравшегося было ответить Панкрата. – С вертолетов сбрасывают, конечно же. Знаешь, есть такая штука, гуманитарная помощь называется…

Суворин усмехнулся. Шутит – значит, входит в норму. Оторвавшись на мгновение от чистки автомата, он бросил быстрый взгляд на сержанта: тот лежал на топчане, сооруженном из веток, накрытых обрезками брезента, и обгладывал ножку куропатки, которую Панкрат утром вытащил из самодельных силков и изжарил. На лице Шумилова, впрочем, не было и тени улыбки – как правило, он шутил с непроницаемо серьезным лицом.

– Нет, в самом деле, – настаивал Чепрагин, отмахнувшись от сержантских выдумок. – Откуда? И в том вашем укрытии – автоматы, патроны, гранаты… Здесь – вообще арсенал целый.

Он уважительно кивнул в сторону переносного гранатометного комплекса российского (уважают боевики оружие противника, что ни говори!) производства. Смертоносная машинка стояла у стены, раскорячившись на трех выдвинутых опорах, словно диковинный краб; короб с упрятанной в нем лентой был подвешен к ствольной коробке и больше всего походил на какую-то опухоль, поразившую железное чудовище.

Суворин проследил за его взглядом. Кивнул:

– Хорошая машинка-Сержант не преминул подать голос со своего топчана:

– Куда уж лучше: четыре сотни выстрелов в минуту, лента на девяносто зарядов и весу всего пуд. С такой дурой можно и стометровку бегать.

Чепрагин покосился на него:

– Молчи уже, спринтер… Теперь тебе только бегать.

Шумилов зашевелился, осторожно свесил с топчана ногу, упакованную в самую настоящую шину, и попытался встать. С первого раза не получилось – он повалился обратно на топчан. Но на подбежавшего, чтобы помочь, лейтенанта зыркнул так, что тот поспешил вернуться к своему прерванному занятию.

Стиснув зубы и поддерживая ногу в месте подколенного сгиба рукой, сержант рывком (на лбу выступил пот) поднялся, схватился рукой за свисавший с потолка конус сталагмита и устоял, хотя и покачиваясь.

– Возьми трость, я тебе вчера вырезал, – негромко произнес Суворин, глядя в сторону. – Вон там стоит, возле пукалки этой.

Рядом с гранатометом действительно стояла трость. Длинная, как раз под рост Шумилова. Вчера Седой целый вечер провел в поисках подходящего орешника, потом сидел часа два, приводя палку в “пристойный” вид – вырезал даже какой-то фантасмагорический орнамент на рукояти.

Сержант, увидев трость, покосился на “охотника”, нахмурился, хотел что-то сказать, но только вздохнул сквозь сжатые зубы – получилось нечто вроде придушенного свиста. Он тяжело переживал свое временное увечье, сделавшее его обузой для Суворина и Чепрагина. И, когда кто-нибудь из них намеренно или случайно (чаще, конечно же, случайно) напоминал ему об этом, готов был чуть ли не лезть в драку. В последние несколько дней, однако, дела пошли на поправку.

Шумилов взял трость, оперся на нее, сделал несколько шагов к выходу и остановился рядом с лейтенантом и “охотником”, которые от нечего делать перебирали, чистили и снаряжали имевшееся в этой пещере оружие.

– Спасибо, – произнес он.

И получил в ответ широкую улыбку Суворина. Криво усмехнулся в ответ. Поморщился от боли – видно, неловко шевельнул ногой.

– Только мне трость еще рано, – словно извиняясь, проговорил спецназовец. – Мне бы пока костыли не помешали…

Суворин кивнул.

– Будут тебе костыли, – проговорил он, словно гвоздь вбил. – Завтра сделаю.

Шумилов, прищурившись, глянул на светлое пятно выхода, до которого было еще метров тридцать по чуть загибавшемуся вправо коридору, соразмерил расстояние со своими силами и, сказав: “Пойду, никотином подышу на свежем воздухе”, – двинулся дальше.

Суворин и лейтенант проводили его внимательными взглядами – сержант шел, одной рукой опираясь на трость, а другой держась за стену.

– Еще ему недели три. Как минимум, – задумчиво произнес Чепрагин. – И то еще бабушка надвое сказала – может ведь и срастись не правильно.

Седой дернул щекой. Поднял руку, машинально потер подбородок, потом пошарил по карманам в поисках папирос.

– Черт, закончились, что ли…

– У меня есть, – с готовностью отозвался Чепрагин. Панкрат вспомнил Чудика, у которого всегда водились сигареты, и закусил губу – до боли, до крови закусил. Железистый привкус во рту остудил голову. Он взял из протянутой Чепрагиным пачки сигарету, чиркнул спичкой и раскурил сначала ему, потом себе. Затянулся. Выдохнул горький дым, из бесформенного облака превратившийся в тоненькую струйку, которая поднялась к потолку пещеры, терявшемуся во тьме, и там обратилась в ничто.

– У нас нет такого времени, – произнес, наконец, Седой, нарушив молчание. – У нас нет времени вообще.

Лейтенанту не надо было объяснять – он прекрасно понимал, о чем идет речь. Об этом они говорили уже не однажды.

– А откуда у меня оружие… – Панкрат снова затянулся, и невольная пауза прозвучала так, будто он сам позабыл и теперь пытается вспомнить, откуда же взялись все эти смертоносные игрушки в его убежище. – Склады вахов грабить вряд ли возможно, скажу я тебе. Охрана там солидная, на базе у них. Я видел – впечатляет. Нет, склады я не трогаю, – снова затяжка и дымный выдох. – Однажды удачно нарвался на машину с боеприпасами, ехавшую без конвоя… Убрал охрану, заглянул в кузов, а там…

И он сделал широкий жест рукой, обведя стоявшие в “кострах” автоматы различных модификаций – от “Калашниковых” до пресловутых “узи”, так любимых террористами во всем мире; винтовки, среди которых были и наши “винторезы”, и американские “М-16”, которые Панкрат считал единственно удачным оружием из всего, произведенного “оплотом мировой демократии”; ящики, в которых лежали запаянные наглухо жестяные коробки с российскими и натовскими патронами, гранаты разных типов и одноразовые гранатометы.

– Все в одиночку перетаскали? – удивленно изогнув бровь, не удержался от вопроса лейтенант. Панкрат хмыкнул.

– Обижаешь, – в этот раз он выдохнул дым через нос и сделался похожим на огнедышащего демона. – Зачем в одиночку? Один из сопровождавших жив остался, в штаны только наложил. Так я его и приспособил в качестве носильщика, себе в помощь… Он, кстати, не чеченом оказался, – Суворин усмехнулся. – И даже не арабом.

Он замолчал, степенно соблюдая загадочную паузу, как и положено профессиональному рассказчику.

– И кем же? – не выдержав, поинтересовался Чепрагин, подыгрывая ему.

– Ты не поверишь… Этот сукин сын оказался американцем.

Глянув на расширившиеся от удивления глаза лейтенанта, Суворин рассмеялся.

– Думаешь, вру? – внезапно он стал совершенно серьезным. – Американец, сука, был – самый настоящий. Инструктор, понимаешь ли, по всяким там террористическим делам…

Он зажмурился – дым попал в глаза, и навернулись слезы.

– Хреново, – пробормотал он, яростно протирая глаза кулаком. – Вентиляции в этой пещере нет ни черта.

– Так, может, выйдем наружу? – предложил Чепрагин, откладывая очередной магазин к стопке уже снаряженных. – Мирон вышел вот и правильно сделал.

Панкрат поднялся.

– Верно, надо выйти.

Он подобрал с пола кусок жести и накрыл им костер, бросавший вокруг багровые отсветы и вместе со светом, проникавшим снаружи через отверстие входа, боровшийся против тьмы, сгустившейся по углам пещеры. Сделав это, Панкрат шагнул в направлении выхода.

Лейтенант последовал за ним.

– А что с американцем-то? – задал он вопрос в маячившую перед ним спину.

Панкрат ответил не сразу. Чепрагин не видел его лица, но почему-то ему казалось, что сейчас на нем отражается какое-то не самое лучшее чувство. Только когда они вышли наружу, он наконец произнес:

– Поговорили мы с ним. Хорошо поговорили, обстоятельно. Он, скотина, решил, видно, что я, если сразу его не шлепнул, жизнь ему сохранить собираюсь. Ошибался, сучара.

– Да ладно вам о ерунде всякой базарить-то, – непочтительно вторгся в их разговор сержант, сидевший на большом валуне рядом со входом – небольшим отверстием высотой едва ли в человеческий рост. – Гляньте лучше, день какой светлый.

Суворин легонько толкнул Шумилова в плечо.

– Ну, боец, раз уже ты о погоде разговор заводишь, значит, на поправку идешь…

Тот поморщился, скептически фыркнул:

– Какая там поправка… Лучше сигаретой угостите, а то мои все вышли уже.

– Мои тоже, – с сожалением признался Суворин. – Только у Николая остались.

Чепрагин не заставил себя долго ждать – тут же протянул открытую пачку.

Шумилов вытащил сигарету, закурил. Некоторое время они молчали.

– Точно ты, Мирон, сказал – светлый сегодня день, – проговорил Чепрагин, щурясь от яркого солнца. – Особенный какой-то. И не скажешь, что осень. Воздух, ты глянь, – прозрачный, как стекло.

– В горах всегда так, – заметил Седой. – Я же говорил тебе, здесь красивые места.

Воздух, пронизанный солнечными лучами, искрился и словно трепетал. Легкие порывы ветра, обычно сердитого и резкого, сегодня только ласково касались их лиц. Было тепло, но не жарко – та самая температура, которой почти не чувствуешь.

Очередное убежище Панкрата, куда он привел спецназовцев после памятной бойни в котловине, находилось на уступе отвесной скалы, и подняться сюда можно было по едва заметной стороннему наблюдателю тропке – достаточно широкой, впрочем, чтобы не испытывать тех неудобств, которыми обычно сопровождается лазанье по такого рода местам.

Пещера, где они схоронились, была небольшой – шагов пятнадцать в ширину и двадцать в длину. Почти все пространство, к тому же, было занято оружием. К ней вел узкий ход-коридор, и при желании один обороняющийся, засев в пещере, мог сдерживать сотню нападающих, просто-напросто завалив проход телами убитых.

С уступа, на котором они сейчас отдыхали от “трудов праведных”, открывался замечательный вид на вершины гор поменьше. Их белоснежные шапки поблескивали на солнце, словно сахарная пудра. Высоко в небе парил орел, отсюда казавшийся темной черточкой в необычайно чистом прозрачно-голубом небе. Три пары глаз, принадлежавших нелетающим существам, с завистью следили за ним – эх, им бы сейчас крылья!..

– Да хотя бы ногу здоровую… – вслух, сам того не заметив, пробормотал Шалимов.

Впрочем, никто его не услышал – парящий орел на какое-то время занял внимание спецназовцев целиком. Потом, словно очнувшись, Суворин вдруг произнес, сам себе удивившись:

– Анекдот про вахов знаете?

Чепрагин непонимающе уставился на него – настолько слово “анекдот” почему-то не вязалось с натурой Седого. Шумилов же, отрицательно мотнув головой, потребовал:

– Давай, рассказывай. Седой зачем-то прокашлялся.

– Дело, короче, происходит у врат рая… – начал он. – Появляется как-то перед святым Петром лицо, так сказать, нерусской национальности, небритое, в камуфляже. Святой Петр ему сразу же и заявляет: “Извините, мол, но нам тут чеченские террористы не нужны”. Вот…

Он замолчал.

– Все, что ли? – подозрительно спросил сержант.

– Да нет, – ответил Суворин. – Слушай дальше. А этот чечен и говорит святому Петру: “Мне туда и не надо. Это у вас есть двадцать минут на то, чтобы всех оттуда вывести”.

Шумилов коротко хохотнул. Суворин смущенно почесал затылок.

– Вот теперь – все, – почему-то виновато произнес он.

Шумилов повернулся в его сторону.

– Да ладно тебе, командир, – сказал он вдруг. – Анекдот клевый. Только рассказывать его надо дома, сидя, желательно, у камина и попивая хороший коньяк. В домашнем, так сказать, кругу. Тогда это смешно. А так… – он помолчал, потом тихо закончил:

– А так это страшно.

И тут неожиданно подал голос Чепрагин:

– У меня родители погибли во время теракта. В доме на…

Что-то в тоне, которым это было сказано, заставило Панкрата обернуться и посмотреть лейтенанту в лицо. Увидев глаза Чепрагина, он впервые понял, что означает выражение “взгляд, обращенный внутрь себя”: они были широко открыты, но не видели сейчас ни сержанта, ни Седого. То, на что они смотрели, то, на чем застыл сейчас ничего не выражающий взгляд лейтенанта, находилось глубоко внутри него самого, спрятано под многими слоями памяти, запертое в прошлом и забытое.., по крайней мере, он изо всех сил пытался это забыть. Но ничего не выходило. Поэтому на дне взгляда черной водой плескалось страдание, выдавая застарелую боль. Суворин заметил, как влажно блеснули глаза лейтенанта, и мгновением позже по небритой щеке скатилась крошечная слеза, которой оказалось недостаточно для того, чтобы преодолеть хотя бы половину пути.

Настоящие мужчины не плачут – они оплакивают…

* * *

Тогда был такой же.., да, точно такой же светлый осенний день, один из тех редких дней, когда лето возвращается, чтобы еще раз сообщить людям что-то важное – то, что они так и не успели понять за предыдущие три месяца. Одуревшие птицы поют, прыгая с ветки на ветку уже облетевших деревьев, и солнце слепит глаза, и небо – такое непривычно чистое…

Воздушно-десантный полк, в котором служил лейтенант Николай Чепрагин, базировался под Москвой, в живописном лесном массиве, – где был построен военный городок, большей частью – подземный. Вообще-то живописным этот массив был в какую угодно пору года, но только не осенью. Падали листья, медно-золотым ковром устилая землю, затем этот ковер постепенно темнел, превращаясь в скользкое, нездорового черно-коричневого цвета месиво. Деревья, потерявшие листву, тянули голые ветви к небу, словно беспомощные пальцы каких-то рвущихся из-под земли существ. Ветер, дождь, слякоть, непрекращающаяся холодная капель с крыш и ветвей – задень тонкую веточку, и окропит тебя чуть ли не всего скопившейся на ней влагой.

Но тогда был особенный день.

О, если бы он знал, что этот день станет особенным именно для него! Впрочем, вряд ли он смог бы что-то изменить…

"Судьба, – говорили друзья, сочувственно пожимая его плечо. – От судьбы не уйдешь, Колян”. – “Видно, так уж им судьбой было уготовлено”, – говорил священник, к которому он, выпив над могилой стопку, подошел после отпевания. “А что ж Бог? Или положено так?” – спросил он, хмелея. – “И Христу была судьба определена”, – отозвался святой отец, темнея лицом, – Ой, не греши, сыне, не пытай того боле”.

В тот день… Он прошел полосу препятствий за рекордное время, отстрелялся так, что позавидовал сам себе, в спарринге положил узбека Кызылова, мастера по вольной борьбе, гиганта с руками, словно наждак, смазанный клеем. Там, в спортзале, когда он дожимал болевой захват, заставляя Кызылова хлопать ладонью по некрашеным доскам пола, его и нашел рядовой, фамилии которого он не знал, и доложил, что полковник Кравцов приказывает явиться к нему.

Он помнил, что сердце в тот миг разом оборвалось и будто закачалось над пропастью – так, как если бы оно превратилось вдруг в пудовую гирю, повисшую на гитарной струне. Еще доля секунды – и все, и обрыв… Но обрыва не случилось.

Тогда не случилось. Время еще не наступило…

Душ, переодевание, вереницы коридоров. Хмурое лицо полковника, отводящего взгляд. Бюст Ленина в углу кабинета, огромная ладонь кощунственно облапила макушку вождя… “Домой вам надо, лейтенант. Домой. Срочно”.

Вопрос в глазах. Сердце снова повисает в пустоте. Пустота – голодная, хищная, засасывает в себя, не отпускает.

Вместо ответа – телеграмма. Из рук в руки. Буквы, поначалу легко складывающиеся в слова, а потом резво скачущие по серому бумажному полю. Не поймать их, не собрать снова. Но чертовка память цепко держит смысл, скрытый за бестолковыми черными литерами, не выпускает, не дает забыть и забыться – и перед мысленным взором, красным по черному, то же самое: “Коля приезжай срочно мать отец погибли Тетя Зоя"

Ленин издевательски подмигивает из-под полковничьей ладони.

Вопрос: “Вам плохо, лейтенант?"

Нет ответа.

Движение воздуха в кабинете – грузное тело перемещается к сейфу, щелкает замок, на столе появляется запотевший графин и цветная стопка. “Выпей, сынок”.

Пьешь, как воду.

"Суки чернозадые”. И не понятно, кто сказал: то ли ты, то ли полковник. Впрочем, может быть, вместе”.

Словно резкий прыжок камеры – от одной сцены к другой, пропуская тряску по плохим дорогам в попутной “газели” и такси, летящее пулей по адресу, с которым связана вся жизнь.

Здание, изувеченное взрывом. Беда случилась полсуток назад, но спасатели еще работают. И будут работать. Пока не спасут тех, кого можно спасти, и не обнаружат тела тех, кому помощь уже не нужна.

Мир пляшет вокруг тебя пляску святого Витта… Лица мужчин и женщин, искаженные лица в слезах, бетонной пыли и крови – своей, чужой.

Носилки, врачи, собаки спасателей… Груды кирпича, искореженных плит. Оголенная арматура изогнулась причудливо, словно усохшие ветви растений. Дым, черный и удушливый, валит откуда-то из-под земли.

Камера, наезд! Крупным планом – нога, торчащая из кучи строительного мусора, выглядевшая на его фоне чем-то совершенно неестественным, постыдно чуждым. Нога кровоточит, ступня уже посинела.

Заходится лаем собака.

«С дороги, мать твою, встал тут, мать твою, не путайтесь… Мать вашу!»

Спасатели крепят крюки в специально просверленных отверстиях, напрягается, словно живой, кран, гидравлика вынесет, выдюжит.., вот, пошла, ну, давай же.

Дальше – никак. Трос натянулся струной, вибрирует, словно бельевая веревка на ветру. Плита упирается, не идет, ее держит завал, который разбирать можно еще целый день. Эх, мать! Черная куртка со светящейся надписью МЧС ныряет под плиту. Трос продолжает вибрировать.

Секунда.., десять.., тридцать.

Куртка появляется, на руках – сине-розовый комок, который оказывается годовалой девочкой (обрывки синего комбинезончика, сквозь которые просвечивает розовое тело в ссадинах и синяках).

Трос лопается. Гах-хх! Плита ударяет в остатки фундамента, поднимая тучи пыли, и волна воздуха толкает тебя в грудь.

Как выжил здесь этот ребенок? Чудо? Неисповедимы пути Твои…

Тебя чудо обошло стороной. Мать и отец – в морге. На холодных столах. Под холодным электрическим светом. Среди таких же холодных, как они, – тех, кому сегодня не хватило чуда. А где-то.., где-то сейчас те, кто это сделал. Звери? Люди? А может быть, они здесь, рядом, бродят вокруг, наслаждаясь той болью, которой сочится взорванный дом, вернее, его жалкие, вдесятеро уменьшившиеся останки? От таких можно ожидать чего угодно…

Это – война?

Отец и мать – солдаты?

Ты топишь свой неродившийся смех в слезах, которые впервые за сегодняшний день вырываются на волю. Открываются шлюзы глаз, и кровь души… Верно – кровь души. Душа кровоточит слезами.

Это – война?

Потом – похороны, отпевание, сто граммов и луста хлеба, возвращением часть, устная просьба, потом письменная… “Прошу направить меня.., в Чеченскую республику…” Потом – маленький человечек в мятом костюме-тройке, нервно потеющий полковник (даже Ленин – и тот…) Дата, подпись. Потом – месяц тренировочно-испытательного лагеря с отсевом в семьдесят процентов. Изнуряющие тренировки, спецподготовка, изучение портативных устройств связи, диверсионно-подрывного дела, основ тактики и стратегии превентивных операций…

Потом – Чечня.

* * *

Чепрагин словно вынырнул из чего-то темного, сдавившего его со всех сторон. Вылетел из глубины памяти на поверхность, в солнечный осенний день, вернулся в тело, которое тормошил за плечо Суворин и понял, что прошло всего-то две-три секунды. Какие-то мгновения.., а вспомнилось все. Все, что случилось в тот день и последующие недели.

– Что с тобой, парень? – голос Седого звучал словно через стеклянную перегородку, постепенно делаясь все громче.

И он почувствовал вдруг, что больше не в силах носить в себе свое прошлое.

Когда Чепрагин замолчал, на несколько минут воцарилась глубокая тишина. Потом Суворин проговорил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Вот как, значит…

Сержант поерзал, поудобнее устраивая на валуне сломанную ногу, и каким-то неуверенным голосом попросил:

– Дай сигарету, Петрович.

Панкрат глянул на него непонимающе – он впервые услышал отчество Чепрагина.

Лейтенант с отсутствующим выражением лица вытряхнул из пачки сигарету, протянул Шумилову.

– Последняя, – произнес он равнодушно, констатируя факт.

Сержант отдернул руку:

– Последнюю не заберу.

– Бери-бери, – подбодрил его Суворин, вставая. – У меня есть. Трофейные, правда. “Мальборо” будете?

Шумилов поморщился.

– Лучше наших ничего нету, – пробормотал он себе под нос, поднося к сигарете зажженную спичку. – Ну, на бесптичье и попа соловей…

Чепрагин невольно улыбнулся. Засмеялся и Панкрат:

– Ладно, пойду за сигаретами.

С этими словами он исчез под деформированной аркой входа.

Некоторое, время бойцы сидели молча. Сигарета догорела до половины, и Шумилов протянул лейтенанту дымящийся недокурок.

– Добей, Петрович. А то когда теперь наши покурим… Чепрагин молча взял сигарету, затянулся, выдохнул терпкий дым, поглядел, как он свивается в причудливые кольца, и проговорил:

– Знаешь, я где-то читал.., или слышал… Вот не помню уже, кто это сказал. В общем, что-то вроде того, что в душе человеческой, мол, постоянно горит пламя, и тлеющий огонек сигареты – это его след.

Сержант озадаченно покрутил головой.

– Мудрено заворачиваешь, лейтенант… Но насчет пламени – согласен. Вот только сдается мне, что не у всех оно горит. Ну, я в том смысле, что не у всех народов оно есть, это самое пламя. У нас, русских, точно есть, – он замолчал на мгновение, словно обдумывая что-то, потом продолжил. – Русского человека всегда какой-то огонь гложет. Оттого и счастье наше, и беды наши… Вот американца возьми – того, я так понимаю, жадность гложет: машину там, виллу, в турне какое по миру съездить. Ну, что б эта самая американская мечта у него осуществилась. А что в деньгах, Петрович?

Спросив, он тут же сам себе ответил:

– А в деньгах, Петрович, огня нет. Деньги затхлым духом пахнут. И потому душонки у этих капиталистов затхлые, мелкие, и каждой своя цена есть. Русской же душе цены нет, потому как огонь не купишь этот. Глянь на историю нашу… Да, были и злодеи великие, но ведь и гениев не счесть! Не в пример немчуре или тем же американцам безродным. Гол русский мужик был, а какие шедевры создавал… Не ради денег, а потому, что огонь в душе.

Сержант замолчал, переводя дух с непривычки – такие длинные речи ему до сих пор несвойственны были.

– И тебя, Петрович, тот же огонь сюда привел… Ты извини, если я тут запутанно выражаюсь – мысль, она, знаешь, вперед слов летит, – Шумилов хмыкнул. – Особенно когда слов мало знаешь. Ну, да ладно…

Воспользовавшись наступившей паузой, Чепрагин спросил:

– Слушай, Мирон, а ты здесь как оказался? По долгу службы – или тоже не как все?

Сержант не успел ответить – вернулся Суворин с красно-белой пачкой в руке.

– Отрава для настоящих ковбоев, – с пафосом произнес он, срывая целлофановую обертку. – Угощайтесь.

Чепрагин, хотя только что затушил окурок “Десанта”, протянул руку – неостывшая от воспоминаний душа требовала огня и дыма.

– Давай уж, ладно, – согласился и Шумилов. – Одна беда – этих беспонтовок штук шесть выкурить надо, иначе не почувствуешь ни хрена.

– Так бери сразу две, – предложил Суворин.

– Да уж, придется, – кивнул сержант, вынимая из пачки две сигареты.

Он и поджег сразу две, затянулся, не обращая внимания на подшучивания товарищей, и скорчил кислую мину:

– Эх, буржуйские это штучки…

Минуты две курили молча. Панкрат смотрел на горы, переживая какое-то странное чувство нереальности происходящего: скажи ему кто-нибудь еще полтора месяца назад, что он снова вернется в Чечню, он бы рассмеялся этому шутнику в лицо. Или дал бы по морде за глупые шутки. А вот… Попал, что называется, в переплет. Стоило колесу фортуны повернуться чуть-чуть не в ту сторону, и сложившиеся обстоятельства просто-напросто вытолкнули его из гражданской жизни, как пробку из бутылки.

Ира, Ирочка, Ируся… Защемило, заныло сердце. Всколыхнулось что-то в душе – нежное и горькое одновременно, словно раскусил миндаль в шоколадной скорлупе. Эх, жизнь, дерьмовая ты штука! Война-чертовка, доколе будешь ты у людей покой и сон отнимать, лишать самого дорогого, души сжигать до углей черных?..

– Так ты спрашивал, Петрович, как я здесь оказался, – “проявился” вдруг в сознании Суворина голос сержанта, возвращая его в реальный мир. – Твоими словами говоря, тоже не по-людски.

Он вздохнул, зачем-то коснулся шины загрубелой ладонью – на ощупь и не отличишь от дерева, к которому она притронулась.

– Я в особой разведроте служил, при ГРУ, – медленно, словно слова давались ему с трудом, произнес Шумилов.

– Так ты “грушник”? – Чепрагин удивленно посмотрел на сержанта, который тут же вырос в его глазах на полторы головы.

Суворин только усмехнулся – здесь он научился уже ничему не удивляться.

– “Грушник”, – кивнул Шумилов. – Только ты меня так, пожалуйста, не называй.

– Почему? – позволил себе поинтересоваться лейтенант.

– Потому, – отрезал Мирон. – Я, когда это слово слышу, всегда себе представляю сопляка в коротких штанах, который из колхозного сада груши тырит.

Чепрагин рассмеялся, услышав это объяснение. Унять смех оказалось непросто – видно, вырвалось таким образом нервное напряжение, накопившееся за последние дни.

– Ну, – произнес он, наконец отсмеявшись. – Так как ты здесь оказался все-таки?

– А просто, – меланхолично ответил сержант, одной затяжкой добивая обе свои сигареты. – Дал подполковнику в морду.

Тут уж и Суворин не выдержал, расхохотался.

– Ты, Мирон, не мелочишься, как я посмотрю, – он удивленно покачал головой. – Чем подпол тебе не угодил-то?

Сержант принялся внимательно рассматривать собственную тень, лежавшую, словно смятый коврик, на каменной россыпи, обрывавшейся в бездну через каких-то двадцать-тридцать метров.

– К жене моей приставал, – неохотно произнес он в конце концов. – Она у меня тоже в Конторе работала. Отдел… – сержант поскреб затылок, сплюнул. – Аналитический, короче.

Суворин вздохнул. Жены у него никогда не было, но понять чувства сержанта было проще простого, если ты мужик, конечно же, а не тряпка.

– А жена-то что? – не утерпев, спросил Чепрагин. Он тоже не был женат, и ему было интересно, чем закончилась эта история.

– Жена? – словно припоминая, переспросил сержант. – Жена ему взаимностью отвечала – подполкан все-таки.

– Да ты что? – изумился лейтенант. – Чего ж тогда драться было?

– “Чего”, – передразнил его Шумилов. – Вырастешь – узнаешь. Честь мужская – не коврик на пороге, ног не вытрешь. Я ее не трогал – это, в конце концов, не моя проблема. Но чтоб в моей постели подполкан заблудный валялся… Зуб я ему выбил, короче, – и, помолчав секунду, добавил:

– Да еще ребра поломал.

– Ну, а Чечня здесь причем? – недоуменно спросил Чепрагин через несколько минут, видя, что сержант вроде как не собирается продолжать.

– Чтобы по судам меня не таскать да дело это не вытаскивать на свет божий – подполковник ведь тоже замарался – “опустили” меня в звании да сюда отправили, – Шумилов вздохнул. – Подозреваю, что не обошлось тут без моей благоверной… Из тюрьмы я бы точно вернулся, а вот из Чечни – так, видно, думала.

Сержант сокрушенно покачал головой и понурился.

– А какое же у тебя звание было, а, Мирон? – спросил его Панкрат.

– Капитаном был, – коротко ответил тот. Чепрагин удивленно поднял брови:

– Так ты, выходит…

– Ага, – кивнул Шумилов, напыжившись. – Я тут самый крутой. Так что построились – и жрать, шагом марш!

Суворин при этих словах ощутил, как заурчало в желудке.

– Ты знаешь, Мирон, не мешало бы, – поддержал он инициативу сержанта. – Так что, если Петрович не против…

– Не против, не против, – отозвался лейтенант. – Опять куропатка?

Шумилов хмыкнул и, опираясь на трость, поднялся с камня.

– А ты что, лося хотел? – ехидно спросил он. – Что нашему командиру под пулю попало, то и кушать будем…

* * *

На вид ощипанная куропатка выглядела тощей, но, оказавшись на вертеле, буквально истекла жиром. Слушая шкворчание густых мутноватых капель, падавших на уголья, Суворин вспоминал далекое детство, походы за город каждое последнее воскресенье месяца с чудаковатым, но добрым воспитателем Ильей Андреевичем. Он до сих пор помнил его лицо – худое, вечно заросшее трехдневной щетиной, но чистое и улыбающееся – в отличие от сине-красных, хотя и чисто выбритых рож прочих сотрудников детдома, любивших топить свободное время в горячительных напитках.

Тогда он мечтал о том, чтобы однажды Илья Андреевич стал его папой. Очень хотелось бродить в лесу каждое воскресенье, а еще больше хотелось постоянно узнавать новое о таких обычных, совсем не выдающихся вещах, которые окружают тебя постоянно: травах, деревьях, насекомых и животных…

– Готово, – объявил кухаривший сегодня лейтенант. – Добавь какой-нибудь своей травки, Панкрат…

– Ну-ну, – не смог упустить такой возможности Шумилов, – добавь. Травки-конопельки.

Суворин усмехнулся, откинул крышку одного из ящиков и извлек оттуда полотняный кисет, набитый под самую завязку душистыми травами, собранными им в редкие моменты затишья в разных местах гор. Один из пучков он протянул Чепрагину, и тот резво порубил высохшую траву на мелкие кусочки. Каждому досталась небольшая горка.

Растерев травинки, уже хрупкие и почти сухие, в пальцах, они посыпали свои куски куропатки этой приправой.

– Это вместо соли, перца и прочих приправ, – пояснил Суворин.

– И вместо хлеба, – подхватил сержант, вгрызаясь в подрумянившееся крыло здоровыми белыми зубами, которым позавидовал бы любой актер из роликов, рекламирующих зубные пасты.

– Да, хлебушка бы… – мечтательно произнес Чепрагин, стремительно уничтожая свою порцию.

– За хлебом пойдем завтра, – отозвался Панкрат. Две пары глаз удивленно уставились на него. Челюсти остановились.

– Что, где-то поблизости открылась пекарня? – спросил наконец Шумилов. Суворин кивнул:

– Точно. На базе у чеченов. Завтра – выпечка пробных хлебцев.

Чепрагин слабо улыбнулся.

– Значит, завтра… – пробормотал сержант.

– Извини, Мирон, но ждать, пока ты придешь в норму, я не могу, – Седой постарался, чтобы его слова звучали как можно нейтральнее, но заметил, как сразу же потемнело лицо Шумилова. – Чтобы тебя утешить, могу сообщить, что с тобой останется лейтенант.

– Что значит “останется”? – вскинулся не ожидавший такого поворота Чепрагин. – Не понял…

– Остынь, лейтенант, – Суворин предостерегающе поднял руку. – Я пойду один, и это решено. Ты поможешь мне в самом начале, с часовыми. Потом вернешься сюда, к сержанту.

Что-то в тоне Седого говорило Чепрагину, что по этому поводу не имеет смысла препираться. Бросив короткий, словно выстрел, взгляд в сторону Шумилова, слушавшего, вытянув шею и как-то по-птичьи наклонив голову, Панкрат продолжил: