Текст книги "Спасатель. Жди меня, и я вернусь"

На поверку остров оказался далеко не таким неприступным, каким выглядел при первом знакомстве. К тому же в Женькином распоряжении была карта Шмяка, на которой, помимо Меча Самурая, Рыбьих Костей, Коробкиного Хобота и многого другого, были отмечены Якорная Банка и какая-то Крысиная Нора.

С Якорной Банкой все было более или менее ясно. Как человек начитанный, Женька знал, что слово «банка» на морском жаргоне обозначает не только скамью в шлюпке (или, скажем, табуретку во флотской казарме), но и отмель. Глубины тут, судя по густо-синему, прямо-таки ультрамариновому цвету воды, были будь здоров, и упомянутая банка, очевидно, являлась одним из немногих мест, где сброшенный с борта судна якорь мог лечь на дно. По крайней мере, Женька на это очень надеялся – недаром же, в самом деле, ее назвали Якорной!

Эту самую банку он имел в виду уже тогда, когда решился угнать траулер, тем более что располагалась она недалеко от бухты, в которой произошел исторический угон. Правда, в навигации он не смыслил ровным счетом ни черта, но ему опять повезло: заметив, что вода за бортом посветлела, изменив цвет с ультрамаринового на зеленоватый, он решил, что прибыл на место, застопорил ход, отдал якорь, и тот благополучнейшим образом лег на грунт. «Бинго», – сказал себе Женька – без особого, впрочем, веселья, поскольку поводов для такового у него с некоторых пор поубавилось, – и отправился на поиски бинокля.

Бинокль висел на привинченном к переборке крюке в рулевой рубке, по левую руку от штурвала. Переборка вокруг него была густо исклевана пулями, но сам бинокль не пострадал, сбереженный от прямого попадания той же таинственной высшей силой, что и несовершеннолетний угонщик малотоннажных морских судов. Женька осмотрел в него береговую линию и разглядел что-то отдаленно напоминавшее грот – еще одну захлестываемую волнами неровную, низкую каменную арку, похожую на дырку, проеденную коварным кариесом у самого основания коренного зуба. Если карта Шмяка не врала и если Женька Соколкин привел свою посудину именно на Якорную Банку, а не на какую-нибудь другую, не отмеченную на карте отмель, эта едва заметная червоточина не могла быть ничем иным, кроме Крысиной Норы. И на карте ее отметили, конечно же, неспроста – если припомнить, кто и зачем эту карту составлял, то явно не как подлежащий обязательному осмотру природный памятник.

Навешивая бинокль себе на шею, Женька Соколкин между делом подумал, что с той минуты, когда ему вздумалось самостоятельно осмотреть обнаруженный на дне колодца тоннель, все происходящие с ним события действительно напоминают сюжет компьютерной игры, где приходится двигаться вперед, и только вперед по единственному проложенному разработчиками программы маршруту. Цифровой мир велик, прямо-таки необъятен, но свернуть некуда – надо идти вперед, обходя ловушки и преодолевая препятствия, разгадывая мудреные загадки и побеждая врагов…

Вспомнив о побежденных врагах, Женька поскучнел. Чтобы добраться до острова и посмотреть, что такое на самом деле Крысиная Нора, нужно было спуститься в шлюпку – то есть для начала опять покинуть мостик и вернуться на палубу. А для этого, в свою очередь, требовалось опять, уже в который раз, перешагнуть через то, что лежало у подножия трапа.

Это была уже не детская шалость и не маленькая, простительная оплошность. Откровенно говоря, Женька даже не знал, что ему обо всем этом думать и как с этим жить. И никакие оправдания наподобие того, что он действовал по необходимости, тут не помогали: смотреть вниз, на палубу, все равно было жутко. За последние месяцы он приобрел богатый опыт по части совершения необратимых поступков, но сегодняшний – это уже было нечто особенное, разом превзошедшее все, что он успел натворить до сих пор.

А вышло это опять как бы само собой, без его участия и уж точно не по его инициативе. Он как раз вывел траулер из бухты, отошел подальше от берега, чтобы ненароком не напороться на подводные камни, и, развернув суденышко на юг, повел его вдоль береговой линии в направлении Якорной Банки. События последнего получаса были таковы, что каждое последующее решительно вытесняло из памяти предыдущие – по крайней мере, временно, до тех пор, пока не минует смертельная угроза и успокоившийся мозг не расставит воспоминания в хронологическом порядке, каждое на свое, причитающееся ему место. Короче говоря, к тому моменту, когда траулер обогнул южный мыс, окончательно уйдя с линии автоматного огня, Женька Соколкин напрочь позабыл о запертом в жилых отсеках судна вахтенном матросе. А впрочем, если бы и помнил – что бы от этого изменилось?

О том, что на судне он не один, Женька вспомнил, услышав глухой шум и короткое непечатное ругательство, послышавшиеся со стороны ведущего на мостик трапа. Бросив штурвал, он схватился за автомат и выскочил из рубки. Матрос преодолел почти половину подъема; он стоял на трапе согнувшись и одной рукой держался за перила, а другой потирал ушибленное о железную ступеньку колено. Вид у него был заспанный и взъерошенный; он явно не понимал, что происходит, и был полон решимости в этом разобраться. На бедре у него прямо как у ковбоя с Дикого Запада висела на дополнительном ремне кожаная кобура с пистолетом, и, увидев этот, с позволения сказать, аксессуар, Женька взял автомат на изготовку.

Матрос поднял голову. При виде стоящего на мостике подростка с «Калашниковым» наперевес на его красной от выпитой водки физиономии отобразилось искреннее изумление.

– А ты что за фрукт? – сипло поинтересовался он. – Ну-ка, отдай ствол! У штурвала кто?

– Конь в пальто, – призвав на помощь всю свою наглость, сообщил Женька. – А ну, двигай в каюту!

Задрав голову, матрос посмотрел на пустую рубку, потом перевел взгляд на маячащий на некотором удалении берег, быстро глянул на солнце и снова уставился на Женьку.

– Ты чего творишь, сопля зеленая? Мазута ты береговая, крысеныш сухопутный! Я тебе сейчас ноги вырву и другим концом в ж… вставлю!

Он шагнул вперед с явным намерением осуществить свою угрозу. Подняв ствол автомата повыше, Женька дал короткую очередь. Вахтенный отпрянул, схватившись за клапан кобуры.

– Даже не думай, – сказал ободренный трусостью противника Женька. – Ствол на палубу, живо!

И поскольку матрос не спешил подчиниться, снова пальнул в воздух. Автомат коротко, оглушительно протрещал, плюясь дымящимися гильзами. Вахтенный попятился еще на одну ступеньку.

– Кобуру не трогай, – сказал ему Женька. – Ремень расстегни, и все.

Матрос посмотрел на него с явным сомнением, как будто прикидывая, стоит ли принимать всерьез слова подростка – или, как он выразился, сопли зеленой и сухопутного крысеныша. Женька сделал требовательное движение стволом автомата, и храбрый покоритель морских просторов с видимой неохотой взялся за пряжку широкого офицерского ремня, на котором висела кобура. Он возился с ней мучительно долго, как будто там что-то заело, не сводя с Женьки недоброго, настороженного взгляда, а потом сделал то, чего делать не следовало: шагнул вперед – раз и еще раз, – сократив разделявшее их расстояние на целых две ступеньки.

– Назад! – испуганно крикнул Женька и дал еще одну очередь в воздух. – Застрелю!

– А ты попробуй, – предложил вахтенный и поднялся еще на одну ступеньку. В его голосе появилась нехорошая вкрадчивость, глаза сощурились, а на лице проступило явное пренебрежение. – Попробуй, огрызок. Думаешь, это так просто?

Женька опять пальнул в воздух и направил курящийся ленивым синеватым дымком автомат вахтенному в грудь. Пожав плечами, тот расстегнул наконец ремень и разжал пальцы. Пряжка звякнула о стальную ступеньку трапа, и увлекаемый тяжестью кобуры ремень скрылся из вида, свалившись на палубу.

– Доволен? – спросил матрос и снова шагнул вперед. – Что дальше, гражданин начальник?

– Я сказал: марш в каюту! – скомандовал Женька.

Голос предательски дрогнул: Соколкин до смерти боялся, что вахтенный его не послушается. И что тогда: стрелять? Теперь, когда дошло до дела, Женька со всей прямотой и ответственностью мог бы признаться, что не готов к столь крутым и решительным мерам, как убийство. Ну, не готов, и все тут! Не учили его этому в школе, и дома тоже не учили – может, и зря.

– В которую прикажете? – с шутовской вежливостью осведомился морячок.

Он уже откровенно издевался, как будто точно знал, что Женька в него не выстрелит. Хуже того: он снова двинулся вперед, одним махом преодолев целых две ступеньки.

Отпрянув, Женька надавил на спусковой крючок – не нажал, а именно надавил, как давят от испуга, слишком сильно и чересчур надолго. Но длинной очереди, которая должна была стать следствием этого судорожного движения, не последовало: автомат коротко бахнул, после чего послышался сухой металлический щелчок бойка, опустившегося на пустой патронник.

Вахтенный был уже на верхней ступеньке трапа. Он победоносно ухмылялся, разводя в стороны руки, как делают взрослые, в шутку пугая малышню: а вот я вас сейчас поймаю! Поймаю и съем, и даже косточек не выплюну…

Женька суетливо передернул затвор. О своей способности или неспособности убить человека он больше не думал: этого пьяного шутника нужно было остановить во что бы то ни стало, пока шутка не зашла слишком далеко.

– Стой, стреляю! – срывающимся голосом выкрикнул он последнее предупреждение и спустил курок.

В ответ послышался знакомый сухой щелчок.

– Патроны кончились? – сочувственно сказал вахтенный. – Это бывает.

Он рванулся вперед. Женька замахнулся прикладом, но матрос, который был на голову выше и килограммов на двадцать тяжелее его, играючи отбил удар – просто отмахнулся, как от мухи, и автомат, вырвавшись из Женькиных рук, отлетел в сторону. Ударившись прикладом о перила мостика, он подскочил вверх, завертелся бумерангом, спикировал к палубе, лязгнул о фальшборт, снова подпрыгнул, и в следующее мгновение раздавшийся за бортом короткий всплеск поставил жирную точку в жизнеописании этого орудия истребления.

Очередной взмах мускулистой волосатой ручищи швырнул Соколкина на палубу – оглушенного, со звоном в голове и с онемевшим, стремительно опухающим ухом. Рулевой наклонился, сгреб Женку за грудки, рывком поставил на ноги и встряхнул, как пустой мешок.

– Абзац тебе, крысеныш, – дыша в лицо густым перегаром, сказал он. – Будешь знать, как на флоте с дерьмом вроде тебя поступают!

Он рванул Женьку на себя, одновременно занося кулак для сокрушительного удара в лицо, а потом вдруг передумал драться, охнул, ослабил хватку и с непонятным изумлением уставился на что-то, как показалось сначала, у себя под ногами. Проследив за направлением его взгляда, Женька увидел торчащий из живота вахтенного побитый ржавчиной клинок с полуистлевшей деревянной рукояткой и не сразу сообразил, что ладонь, которая эту рукоятку сжимает, принадлежит не какому-то третьему лицу, а ему, Евгению Соколкину, персонально.

Каким образом старый японский штык, подобранный в бункере КНП и до сего момента мирно висевший в веревочной петле на поясе, очутился сначала в его руке, а затем под грудинной костью вахтенного матроса, Женька так и не понял. Но факт оставался фактом – он был там. Соколкин разжал пальцы и испуганно отпрянул от своего противника, который с моментально осунувшимся, посеревшим лицом продолжал изумленно наблюдать за тем, как торчащий из его живота десятисантиметровый кусочек лезвия из пятнистого, тускло-серого с рыжими проплешинами ржавчины становится темно-красным. Кровь добралась до гарды и закапала с дужки на горячую палубу мостика. Матрос поднял на Женьку полный непонимания и обиды взгляд, пошатнулся и, сломавшись в коленях, кубарем покатился по ступенькам крутого трапа. Ступеньки глухо гудели, когда он ударялся о них локтями, коленями и головой, рукоятка штыка выбивала по ним неровную набатную дробь: бам, ба-бам, бряк, бам-ба-бам-м-м-м…

Вспомнив этот звук, Женька знобко передернул плечами: бр-р-р-р… Делать, однако, было нечего: маршрут его персональной «бродилки-стрелялки» пролегал через подножие трапа, и с этим приходилось как-то мириться. Еще раз напомнив себе, что при ином раскладе там, на палубе, сейчас наверняка лежал бы не матрос, а он сам, Женька решительно двинулся вниз. Он спускался, придерживая на груди тяжелый морской бинокль и внимательно глядя под ноги, чтобы не наступать на пятна свернувшейся, загустевшей крови.

Мертвец лежал там же, где и раньше, посреди темной, похожей на густой вишневый сироп лужи. На фальшборте, о чем-то негромко переговариваясь между собой, сидели целых четыре чайки. Глянув на них, Женька понял, что его злоключения еще далеко не кончились. Было ясно, что оставлять мертвого человека здесь, на палубе, под летним солнцем, нельзя.

Если сцену убийства Женькина память милосердно не сохранила, то импровизированная погребальная церемония врезалась в нее надолго, если не навсегда. Моряков принято хоронить в море. Женька читал, что раньше к ногам погибшего матроса привязывали пушечное ядро, а позже на смену ядрам пришли колосники из топок паровых котлов. Ни того, ни другого на МРТ не было и не могло быть, но воспоминание о ядрах навело Женьку на удачную мысль. Он пошарил на палубе и очень быстро нашел то, что искал, – прикрытый брезентом небольшой штабель зеленых деревянных ящиков с черной маркировкой, таких же, как те, которые люди Виктора Павловича грузили на борт «Глории». В первом же открытом Женькой ящике обнаружились тяжелые цинки с патронами. Для надежности он взял два, по одному на каждую ногу, и, пока пристраивал их на места, стараясь как можно крепче затянуть веревочные узлы, постоянно боролся с ощущением нереальности происходящего. Легкая качка, яркое солнце, крики чаек, плеск океанской волны, разбивающейся о помятый стальной борт, – это бы еще куда ни шло. А вот то, чем он занимался, что делал с телом собственноручно убитого человека, нет, ребята, это уже не лезло ни в какие ворота. Этого с ним, Женькой Соколкиным, просто не могло быть, а значит, все эти жуткие, невообразимые события просто привиделись ему в ночном кошмаре. Правильно мама говорит: надо меньше смотреть телевизор, а все эти ужастики, которые показывают по некоторым каналам после десяти часов вечера, лучше и вовсе не смотреть…

Труп оказался неимоверно тяжелым, и, пытаясь перевалить его через фальшборт, Женька едва не отказался от своей затеи. Заранее все хорошенько просчитав, он сначала положил на борт и свесил наружу ноги с привязанными к ним патронными цинками, а затем, взяв под мышки, начал приподнимать тело. Он чувствовал, что вот-вот надорвется; в голове роились идеи использования различных механических приспособлений, но мысль выбросить тело за борт при помощи лебедки показалась ему кощунственной, и, скрипя зубами от непосильного напряжения, он кое-как вытолкал то, что осталось от вахтенного, наружу. За бортом послышался тяжелый всплеск, и, когда Женька опасливо посмотрел вниз, волна уже стерла недолговечный след на воде, оставленный упавшим в нее телом.

Запустить лодочный мотор удалось с третьей попытки. Отцепив карабин буксирного шкота, Соколкин развернул легкое надувное суденышко и направил его к берегу. Мотор ревел, волны со звонкими шлепками били в резиновое днище, заставляя лодку подпрыгивать. Она шла, задрав нос и волоча за собой пенные усы; Женька сидел на кормовой банке, держась за рукоятку, и старался ни о чем не думать. На поясе у него красовался широкий, слабо, ввиду отсутствия дополнительных дырочек, затянутый офицерский ремень с висящей на нем тяжелой кожаной кобурой.

При ближайшем рассмотрении Крысиная Нора действительно оказалась гротом, из которого брала начало узкая извилистая расселина, круто уходившая куда-то вверх. Женьку подмывало просто выйти из лодки и отправиться в путь, но это был бы крайне безответственный шаг: смена приливов и отливов могла свести на нет все его усилия, потому что добраться до Якорной Банки вплавь было, мягко говоря, затруднительно.

Поэтому он сделал все, что мог, стараясь помешать морю унести лодку в неизвестном направлении. Для начала он снял и, пыхтя, оттащил как можно дальше от воды тяжеленный мотор. После этого настала очередь самой лодки. В гроте имелся крошечный галечный пляжик. Женьке удалось выволочь на него свое судно, а потом он провел еще полчаса, доверху загружая его обломками камней – по возможности гладкими, обточенными морем и неспособными повредить резиновые борта.

Закончив, он чувствовал себя выжатым как лимон. Ни разу в жизни до этого дня ему не приходилось вкалывать так, как нынче – до седьмого пота, до дрожи в руках и ногах, – и тяжестей он за этот бесконечно долгий день перетаскал столько, сколько не перетаскал за всю предыдущую жизнь. Поэтому не было ничего удивительного в том, что, обезопасив лодку, он не продолжил путь в ту же минуту, а, найдя в уголке выстланное сухими водорослями каменное гнездышко, прилег немного отдохнуть. После всего, что с ним сегодня приключилось, он думал, что еще очень долго не сможет спать по ночам, однако сморило его едва ли не раньше, чем он успел вытянуться во весь рост на своем шуршащем, пахнущем йодом и рыбой ложе.

Он проснулся, как от толчка, и сразу понял, что проспал все на свете. В гроте было светло, даже светлее, чем прежде, но свет был уже не тот – теплый, красноватый, как сироп, убывающий свет заката. Выбравшись из нагретой собственным телом постели, Женька спустился к самой воде, присел на корточки и выглянул наружу. Малиновый шар солнца повис прямо напротив каменной арки грота, почти касаясь нижним краем воды, и море сверкало, как расплавленная медь.

Все мышцы у Женьки были словно налиты свинцом и повиновались крайне неохотно, что обещало ему в ближайшие два дня массу болевых ощущений – это он знал наверняка по прежнему опыту занятий спортом. Утешая его, тренер часто повторял: «Это нормально, болят – значит, растут». Что делать с этой болью, Женька тоже знал: продолжай двигаться, и все пройдет само.

И он начал двигаться – поправил на шее ремешок бинокля, передвинул кобуру с пистолетом с живота на бедро и, не давая себе времени на колебания, стал подниматься по расселине.

Этот подъем мало напоминал прогулку. Участков, где Женька мог просто идти, тут было раз, два и обчелся; в основном приходилось карабкаться, протискиваться, а кое-где и ползти, обдирая бока, колени и локти о торчащие отовсюду острые камни. Пару раз он едва не сорвался с приличной высоты, когда казавшиеся несокрушимо прочными каменные выступы неожиданно обламывались, лишая ногу опоры. К счастью, Крысиная Нора была не совсем норой: только первые два или три десятка метров представляли собой тоннель, а потом над головой, в казавшейся недосягаемой высоте, появилась мало-помалу темнеющая, наливающаяся вечерней синевой полоска неба. По мере того как Женька упорно карабкался вверх по крутому дну расселины, эта полоска становилась все ближе. Свет убывал буквально на глазах, заставляя торопиться; о том, чтобы остановиться и передохнуть, нечего было и думать. Во рту у Женьки пересохло, и сейчас он не задумываясь отдал бы половину причитающейся ему доли партийного золота за кружку воды и краюху обыкновенного ржаного хлеба. Впрочем, золота у него не было, и Женька о нем почти не думал. Возможно, оно действительно лежало где-то здесь, чуть ли не прямо под ногами, но что с того? В тонне морской воды, например, его содержится несколько миллиграммов; вокруг, таким образом, плавают миллионы тонн драгоценного металла, а какая тебе от этого польза? В земле его тоже хватает, и что? В общем, не до жиру, быть бы живу. Главное – выбраться отсюда живыми, а золото – да пусть его лежит! Мертвому оно точно ни к чему, а живой себе на жизнь как-нибудь заработает…

В небе уже зажглись первые звезды, когда вконец обессилевший Женька выбрался на поверхность двумя километрами юго-западнее расположенного на верхушке Меча Самурая командно-наблюдательного пункта. Не теряя времени, он двинулся в путь, торопясь преодолеть как можно большее расстояние при меркнущем вечернем свете. Над западным краем горизонта в чистом небе, окрашивая его в нежные, абсолютно неправдоподобные цвета, дотлевала полоска заката; Меч Самурая возвышался впереди, вырисовываясь на темнеющем синем фоне громадным черным силуэтом почти правильной конусообразной формы. На его вершине не было видно ни одного огонька, и это немного приободрило Женьку: если бы штурм увенчался успехом, победителям незачем было бы соблюдать осторожность.

Свет продолжал убывать, и настоящая темнота накрыла остров своим непроницаемым покрывалом гораздо раньше, чем того хотелось бы одинокому путнику. Женька брел впотьмах, поминутно спотыкаясь, почти уверенный, что его вот-вот схватят за штаны и со словами «Попался, крысеныш!» потащат в какое-нибудь укромное местечко для допроса с пристрастием. Но минуты бежали, расстояние между ним и КНП мало-помалу сокращалось, а ничего страшного по-прежнему не происходило. Какое-то время он шел с пистолетом в руке – просто так, на всякий случай, – а потом в очередной раз споткнулся, не удержался на ногах и упал, больно ударившись коленом и локтем. Пистолет выскользнул из ладони, и его пришлось долго искать, ползая в темноте на карачках и ощупывая землю рукой. При этом Женьке подумалось, что все могло кончиться намного хуже, если бы пистолет при падении нечаянно выстрелил. Выстрел в ночи мог привлечь внимание врагов – это в лучшем случае. А в худшем можно было просто-напросто застрелиться и остаться лежать на камнях на поживу неразборчивым в еде чайкам. Нет уж, слуга покорный! Отыскав пистолет, который обнаружился метрах в трех от места падения, Женька сердито засунул его в кобуру и старательно застегнул клапан.

Потом он провалился в какую-то яму, к счастью оказавшуюся неглубокой. Заметно ослабевший, но явственный запах тротилового дыма, исходивший от ее рыхлых, осыпающихся стенок, подсказал, что это не простая яма, а воронка, оставленная разрывом мины. Это означало, что Женька близок к вершине горы, а значит, и к концу неимоверно затянувшегося, предпринятого не по своей воле путешествия. Выбравшись из воронки, он зашагал веселее и в то же время осторожнее, поскольку ему вовсе не улыбалось свернуть себе шею и разбить голову, сверзившись с бруствера на бетонное дно траншеи. Вскоре впереди на чуть более светлом фоне неба показались знакомые очертания бункера, при таком освещении выглядевшего просто бесформенной темной массой. Женька пошел еще осторожнее, остро жалея, что при нем нет трости Виктора Павловича или хотя бы обыкновенной палки, которой можно было бы ощупывать дорогу перед собой.

Наконец нога, которую он, как умел, использовал в качестве трости, вместо твердой земли ощутила впереди пустоту. Женька опустился на корточки и, протянув руку, нащупал среди жестких стеблей травы шершавую грань бетонной стенки. Опершись о нее, он осторожно спрыгнул в траншею. Под ногой звякнула стреляная гильза, и сейчас же справа, совсем рядом, послышался до боли знакомый звук – скользящее, лязгающее клацанье передернутого автоматного затвора.

– Не стреляйте, – торопливо сказал Женька, – это я!

В темноте, больно резанув по глазам, вспыхнул луч сильного аккумуляторного фонаря. Кто-то длинно присвистнул; в следующее мгновение ослепленного Женьку крепко ухватили за шиворот и куда-то поволокли. Под ногами застучали, заскрежетали обломки бетона, он споткнулся, больно ушибив палец на ноге, но упасть ему не дали. В нос ударили запахи табачного дыма, грубой, но сытной солдатской еды, сапожного крема, пороховой гари, оружейного масла и крепкого мужского пота, воздух стал сырым и затхлым, и, почуяв эту затхлую сырость, Женька понял, что находится в бункере.

– Смотрите, кто пришел! – послышался над ухом сипловатый мужской голос, и луч фонаря снова уперся Женьке в лицо, заставляя щурить глаза и отворачиваться.

– Ба, – сказали из темноты, – какие люди! Милости прошу к нашему шалашу!

Женька почувствовал, что у него подкашиваются ноги. Этот голос был ему знаком, и принадлежал он человеку в оранжевом пуховике, который приезжал в пансионат, чтобы забрать оттуда свою так называемую тетушку, профессиональную мокрушницу по кличке Герда.

Чья-то твердая рука одним движением сорвала с него ремень с кобурой; другие руки быстро ощупали его с головы до ног, и одна из них, бесцеремонно забравшись за пазуху, выудила оттуда карту. Зашуршала бумага, и Оранжевый, хмыкнув, сказал куда-то в сторону:

– Видал, Кувалда? А ты говоришь – зачем сопляк… Паренек-то полезный!