Текст книги "Ржа"

18

– Мороженого бы сейчас… – глубоко и печально вздохнул Коля, глядя перед собой, в чашку, где молдавское вишневое варенье из магазина было густо намешано с уксусом, соленым сливочным маслом и горчицей.

Про обряды инициации у индейцев и всяких дикарей вычитал Пашка. Точнее, вычитал его брат, а потом показал Пашке страшные картинки, где негры прыгали с высоких решетчатых башен вниз головой, привязав себя за ноги длинной веревкой. А индейцы-ацтеки продевали сквозь свои тела шипастые веревки. Еще там были фотографии проткнутых палочками носов, длинных шрамов на грязных боках, укусы акульих зубов…

Все это Пашка рассказал соплеменникам, когда они удалились для ожидания вождя и Дуди во временный вигвам – на трубы отопления и канализации под Пашкиным домом.

Идея посвящения в суровые воины понравилась племени сразу. А вот с методами инициации выходила заминка. Легче всего было залезть повыше на какой-нибудь стройке, привязать себя за ногу и… Но почему-то никто не хотел идти легким путем. Акульих зубов ни у кого в запасе тоже не имелось. И никаких других, кроме собственных. По словам Пашки, в каком-то африканском племени передние зубы выбивали невесте в процессе бракосочетания. Однако суровым воинам, оседлавшим теплотрассу, этот обычай был не к лицу – никто из них не собирался ни жениться, ни выходить замуж, ни, тем более, оставаться без зубов в расцвете лет. При этом каждому хотелось быть посвященным. Была идея съесть лимон (с кожурой) и не поморщиться, но любые фрукты были сумасшедшей редкостью в заполярной индейской прерии. Например, у Пашки дома лежала половина лимона в холодильнике, и взять ее не представлялось возможности: каждый вечер Пашкина мама отрезала прозрачный ломтик, чтобы бросить в чайник, и поэтому не могла не заметить пропажи. К тому же, для инициации явно требовался целый лимон. Каждому. А не половинка на все племя.

– Для мороженого снег нужен, – ответили Коле, – Ешь, давай!

Мороженое, как ни удивительно, это почти мифическое лакомство для северных детей. Туда, где ледяная ночь висит над снежными долинами полгода подряд – никто не привозит мороженого, никому даже в голову не приходит такая глупость. Его приходится делать самому – из того, что есть под рукой. Сахар, сгущенку, сливочное масло (хоть оно чаще всего соленое), сухое молоко, а иногда даже яичный порошок, потому что он похож на сухое молоко, смешивают в разных пропорциях со снегом и выставляют на тот же снег. Полярная ночь – чудесный мороженщик: стакан с молочно-снежной смесью промерзает насквозь за считанные минуты. Вот только летом даже за полярным кругом снега не достать.

А заменить лимон чем-нибудь еще более противным, но доступным, придумал Коля. И даже позвал индейцев для этого к себе домой. Хотя это и было формальным проступком – вождь вполне конкретно указал место, где надо было его дожидаться – они все же пошли к Коле: уж слишком тоскливо было сидеть под домом и ничего не делать.

Смесь для инициации готовили вдохновенно, с горящими глазами. Бросили в чашку соленое сливочное масло, почти сразу – варенье, потому что оно, как и масленка, стояло на столе.

– Фруто де вишини, – прочитал на этикетке написанные русскими буквами нерусские слова индеец Дима, – То ли фруктовое, то ли вишневое… Пойдет!

И вылил на масло, куда Коля, похохатывая, уже сыпал горчичный порошок из пакета. Довершили дело доброй толикой уксусной кислоты.

Смесь источала адский запах. Жребий бросили на спичках и выпало Коле.

– Три ложки! – напоминали ему братья по оружию, – Три! А то никакой ты не индеец.

– Если я съем, вы тоже будете! – зло ответил Коля, – Три ложки!

К моменту, когда вождь с тяжелой сумкой в руках и Дуди под рукой заглянул под дом, племя уже сидело совсем по другим местам. Каждый по одному. У каждого был жесточайший понос.

– Это вас Маниту наказал! – выговаривал вождь бледным от бессонной ночи индейцам на следующий день.

Он взмахивал рукой в направлении Горы Для Разговоров С Богом, и племя послушно косилось в ту сторону. Гора была мрачна. По ее лысой каменной макушке тащилось брюхом большое серое облако. За облаком явственно ощущался Бог. Он смотрел каждому в душу, и душа немела от этого взгляда и справедливых упреков вождя.

– Как вообще вы можете сами придумывать законы и обычаи? Традиции! – кричал вождь, впяливаясь каждому ослушнику в лицо черным яростным взглядом, – Вы что, думаете, традицию можно придумать, когда вам скучно сидеть под домом? Я даже не говорю о том, что вы ушли с того места, где я велел ждать. А если бы со мной или Дуди что-то случилось? Вы знаете, кто на нас напал на остановке? Прыгун! Да, Паша, тот самый, что тебе в лицо харкал! Хорошо, что нам удалось от него отделаться, а если бы… Если бы надо было нас спасать? Индейцы, у которых понос от собственной глупости – никого спасти не смогут! Вы знали это? Так, знайте! Вы нарушили мой приказ, чтобы устроить себе понос!

– Есть такая традиция, – сказал уныло индеец Дима.

От мучительной ночи он даже немного похудел, и глаза его, прятавшиеся раньше за пухлыми щеками, широко раскрылись. Они оказались карими, умными и страдающими.

– Что?… – споткнулся Алешка от неожиданности, – Какая традиция? Устраивать себе понос – традиция? Интересно…

– Посвящение – это традиция… – Дима хотел что-то объяснить.

– Ну, и как? – зло перебил его Алешка, – Посвятился? Живот не болит?

Дима опустил голову.

– Кто еще хочет рассказать мне о традициях? – вождь гордо задрал подбородок и глядел на всех сверху вниз.

– Аборигены Новой Гвинеи прыгают вниз с высоких башен, – сказал тихо Пашка, такой же бледный, как все остальные, – А мальчик-масай должен убить льва, чтобы стать мужчиной.

– Хочешь льва? – спросил вождь, – Или тебя устроит чашечка варенья с уксусом? Льва достать будет труднее.

– Меня устроит башня, – упрямо, хотя и глухо бубнил Пашка, – Только я прыгать не буду. Я бы просто залез на башню. Потому что, чтобы залезть на башню, нужно быть смелым, а все индейцы смелые… да, и башен у нас нет.

– У нас есть башня! – ехидно продолжил Алешка, – Вот она, посмотрите!

Он протянул руку им за спины. Воины обернулись. Они стояли во дворе дома Алешки и Пашки, а за их спинами, и за крышами домов поднималась в облачное небо пустая и молчаливая труба старой котельной. Когда-то эта котельная отапливала весь поселок, и потому имела большую трубу – метров пятьдесят в высоту. Сейчас огромную бетонную коробку давно закрытой котельной перестраивали – хотели сделать в ней спортивный комплекс. А труба все так же стояла на массивном квадратном фундаменте – холодная и ненужная. На самом ее верху стоял жестяной чертик – поставленный неизвестно кем, зачем, и когда. Алешка видел этого чертика, сколько себя помнил. Когда мама водила его в детский садик, и они стояли на остановке, Алешка запрокидывал голову, смотрел на чертика, и все ждал, когда же он шевельнется. Ему казалось, что чертик двигает рукой или ногой именно в тот момент, когда он, Алешка, отводит взгляд. И еще он всегда хотел дотронуться до чертика. Но с самого начала понимал, что это невозможно – из трубы постоянно валил густой черный дым. А теперь дыма не было. Никто уже даже не помнил, когда дым из этой трубы шел в последний раз.

– Там есть скобы, сбоку, – сказал Пашка.

– Да, – сказал Алешка, – Только никто нам не позволит туда залезть. Все ведь сразу увидят, что мы лезем – она же у всех на виду.

– Внутри тоже есть скобы, – сказал Дима, его щеки зарумянились от нарастающего азарта, а глаза снова сжались в хитрые щелочки, – Я вам говорю, во всех таких трубах внутри тоже есть скобы. Только когда человек туда лезет, ему дают противогаз, потому что там нечем дышать из-за сажи. Я видел в кино!

– У нас есть распираторы, – отрывисто и нечетко проговорил молчавший Спиря.

– Точно! – загалдели воины, и сразу принялись договариваться, где они сейчас встретятся после того, как сбегают домой за распираторами.

А Коля, зеленоватый с лица от дурноты, что до сих пор ощущалась, когда он вспоминал вкус неудавшегося посвящения, подошел к Алешке и тихо спросил:

– Вы бросали в Прыгуна сюрикены? Когда он на вас напал, вы бросали их в него?

– Нет, – так же тихо ответил Алешка.

– А почему? – спросил Коля.

Вождь хотел ответить, что ему даже в голову не пришла в тот момент идея швырнуть заточенную на точильном круге железку в живого человека, но понял, что именно это произносить нельзя.

– Мы не успели, – сказал он, – Подошел мой папа. Мы просто не успели.

В обеденный перерыв строители, что разбирали в котельной старые печи и фундаменты котлов, ушли в направлении автобусной остановки. Индейцы проникли в гулкое помещение, полное золотого пыльного света, через раскрытые ворота, куда когда-то въезжали грузовики с углем. Длинные окна под высоким потолком не имели стекол и свет клубился в них частицами потревоженной многолетней сажи, которые светились, будто раскаленные добела. Из четырех печей одна была уже полностью разобрана, еще две зияли черно-рыжими провалами в кирпичных боках. И только последняя, ближняя к большой трубе, стояла нетронутой. Дверца ее черного зева была приоткрыта.

– Проверить приборы! – скомандовал вождь.

Звякнули жестяные кольца, хлопнула разрываемая пленка на торцах респираторов. Алешка сунул в рот резиновый загубник и резко вдохнул. Воздух с привкусом набора «Юный химик» свободно проходил в легкие. Он распаковал этот самоспасатель еще несколько дней назад – ему нужна была резиновая прищепка для носа, чтобы нырять в ванне. Сам распиратор был недышаный, вполне пригодный для использования. Вот только резиновую прищепку он забыл дома, но воины тоже не стали надевать на свои носы эти смешные штуки. Только Дуди защемил ноздри прищепкой и серьезно, с усердием дышал сквозь загубник. Над ним похихикали, но он не вынул серую трубку изо рта, а только косил глазами, как пугливая лошадь.

– На шею! – рявкнул Алешка, накидывая на себя брезентовый ремень спасательного прибора.

– В каком порядке пойдем? – поинтересовался Коля.

Вождь задумался на мгновение:

– Первый ты, Коля, потом Дима, потом Паша, Спиря, Дуди. Я замыкающий: внизу будет самое опасное место, если кто-то сорвется.

Индейцы одобрительно поглядели на вождя.

– Поэтому не срывайтесь, – добавил вождь. – Если сильно устанете и не сможете лезть дальше, скажите, и мы вернемся. Поняли?

Кивнули все, кроме Дуди.

– Лезем до верха, потом обратно. Пошли! – Алешка махнул рукой.

Коля отодвинул толстую чугунную дверцу, вставил в рот загубник самоспасателя и сунул плечи и голову в черную пасть печи. Легко подтянул ноги и тихо пропал во тьме. Следом, крутнув по сторонам круглой головой, полез Дима.

Алешка думал, что Дуди испугается, но он так же как и все в свою очередь спокойно полез во мрак. На секунду вождь остался один у открытой печи. Из ее черной утробы не доносилось ни звука. Солнечный свет потоками раскаленной пыли заполнял пустое гигантское тело мертвой котельной. Алешка ощутил вдруг тягостное одиночество в этом пустом и солнечном мире, и потому торопливо сунул руки в темноту, схватился там за какой-то мягкий от сажи выступ и втянулся внутрь. Пополз вперед, не видя вообще ничего. Сразу наткнулся на резиновые подошвы Дудиных сапожек. Дуди не спеша и уверенно продвигался вперед. Справа появилась невидимая стена, твердая под слоем пушистого невидимого пепла, повернула под прямым углом, и еще через полминуты исчезла. Движение остановилось.

Алешка понял, что там, впереди, воины влезают на первые скобы, ведущие вверх.

Вот Дудины сапожки продвинулись вперед еще на несколько шагов, поднялись и исчезли. Алешка протянул вперед руку и нащупал сажистую слегка вогнутую стенку. Чуть выше нащупалась широкая рубчатая железная скоба. Он задрал вверх голову, в надежде увидеть свет и кусочек неба. Но вверху почему-то было так же темно, как и везде кругом. Это было непонятно, потому что труба в поперечнике была метра три, и ползущие по ее внутренней поверхности воины никак не могли загородить небесного света. Решив подумать об этом позже, Алешка встал на ноги, нащупал следующую скобу и полез вверх. Иногда он натыкался на Дуди, и приходилось несколько секунд ждать. Потом попа Дуди исчезала, невидимая, в угольном небытии, и Алешка снова устремлялся за ней. Начинали уставать руки, и накатывала тихая жуть, оттого что было невозможно увидеть, сколько придется падать, если вдруг сорвешься. Казалось, что прошло уже минут двадцать или даже полчаса слепого подъема.

«А ведь высоты боятся, потому что видят ее», – подумал Алешка, – «А когда ты не видишь, сколько тебе падать, то, выходит, и бояться тебе нечего. Если нечего бояться, значит, не надо быть смелым, а если не надо быть смелым, значит, мы вообще сюда зря полезли. Вот!» На этой мысли Алешка споткнулся, потому что из его загубника на мгновение, с легким шаркающим звуком, исчез воздух. Вождь спокойно остановился на очередной скобе и усиленно подышал в резиновую трубку. Дышалось нормально, легко и с химическим вкусом. Жестяная корбочка распиратора висела на лице, как намордник. Челюсти крепко держали скользкую резинку.

Алешка пополз дальше, но буквально через пару метров, на вдохе, в его распираторе что-то заклекотало, шаркнуло несколько раз, и воздух опять пропал. С полминуты он пытался дышать сквозь загубник, а потом выпустил его, потому что не получалось. Самоспасатель, невидимый, мотнулся на брезентовом ремне, дернул слегка за шею. Алешка снова попытался вдохнуть и не смог. Воздух перед лицом был густым, как кисель: так много он содержал в себе сажи. Алешка обернулся, посмотрел вверх, свесился вниз: темнота. Голова заполнилась тупой болью, в груди появилось ощущение жгучей тяжести. Он рванулся вверх, с разинутым ртом, в который сыпалась только невидимая сухая сажа и не попадал воздух. Сердце ухнуло где-то между ушами, потом еще раз, еще – громче и громче. Руки тряслись и судорожно цеплялись за рубчатые жесткие скобы. Он ударился лицом о сапог Дуди, ухватил его за штанину. Шаман замер. Алешка хотел ему крикнуть, что не может дышать, но за последнюю страшную минуту, пока полз вверх, он растерял весь воздух, а вдохнуть не мог, и ему было нечем кричать. Он боялся, что, не услышав просьбы, Дуди полезет себе дальше, а его оставит здесь, в этой черной мягкой трубе, и в последние минуты жизни кругом будет лишь мрак, невидимое железо и сухая, забившая рот и нос, горькая сажа. Алешка часто-часто затрясся на Дудиной ноге, и изо всех сил постарался вдохнуть, но сажа попала в легкие и он чуть не упал от скрутившего его приступа беззвучного безвоздушного кашля. Тело судорожно билось грудью о железную скобу. Руки одеревенели. Перед глазами растекался багровый туман с черными прожилками. Что-то тыкалось ему в лицо – неприятное, скользкое, странно знакомое. Алешка помотал головой, и вдруг неожиданно для себя ухватил эту скользкую штуку губами и резко втянул струю химического аромата. И еще раз. И еще. Так что багровый туман сразу превратился в уже привычную черноту, а в уши вместо кровяного надсадного гула вернулась мягкая, как сажа, тишина. Чужая рука выдернула загубник из его рта. Он понял, что до сих пор держится за штанину шамана. Перехватившись за скобу, Алешка подождал немного и скоро ему в лоб стукнулся жестяной корпус распиратора – можно было сделать еще несколько вдохов. Когда воздух снова забрали, начали двигаться. Через каждые три скобы он останавливался и получал свою порцию кислорода, в котором различался вкус чужих слюней и сажи. Скоро из чернильного мрака проступили пятки резиновых сапог у него над головой. И стало видно шаманскую руку, которая свешивалась вниз с болтающимся распиратором на ремне. Высоко вверху проявлялся и все светлел кружок темного неба.

Когда на черную стену перед ним упал настоящий солнечный свет, вождь почувствовал, что позади него, а вернее внизу, там, в мягком и тихом мраке, осталась что-то очень важное, старое, привычное. А здесь, наверху, начинается неизвестное. И что бы сейчас ни произошло, вернуться туда, вниз, по тем же скобам, будет уже невозможно. Потому что того, что осталось внизу, уже нет. Оно исчезло, как исчезает всякое человеческое прошлое.

Он вдохнул полной грудью, с болью, потому что сажа больно щекотала глубоко под ребрами, и вдруг оказался перед краем трубы. Прямо перед ним Дуди осторожно, прижимаясь животом к железной кромке, переваливался наружу. Вот он махнул рукой, бросая вниз ненужный больше распиратор, и его голова скрылась из виду. Алешка выглянул: со всех сторон над ним разбегался купол пронзительно синего неба и упирался на горизонте в изломанную спину горного хребта. Поселок лежал в выгнувшейся лодочкой долине, как сложная заводная игрушка. Маленькие цветные человечки ждали у кукольного домика остановки автобус, который неспешно пылил по смешной узенькой полосе голого грунта. Вот один из человечков задрал булавочную головку и указал рукой-тычинкой прямо на Алешку. «Надо спускаться», – подумал вождь.

Индейцы уселись на серый бетонный фундамент, солнечное тепло которого ощущалось сквозь штаны. Стали болтать ногами. Несколько минут все молчали, ошеломленные. Прямо над ними уходила в бесконечную высь черная железная труба. И руки, натруженные о бесчисленные ступени-скобы, горели, как будто к ним привязали горчичники.

Алешка никак не мог понять, почему там, наверху, он не заметил чертика, к которому хотел прикоснуться всю сознательную жизнь. Он задирал голову вверх, но отсюда не видно было – стоит ли все еще чертик в своем дымном поднебесье. И еще он думал: «Как Дуди узнал, что у меня распиратор сломался?» Но мысли о чертике были все же важнее, и он думал их больше.

Индеец Дима, ухмыляя толстое хитроглазое лицо, вспоминал, как его брат Ганя с хлюпаньем бил кулаком по бледной щекастой роже Леши Ильгэсирова.

– Абас! – говорил плечистый тяжелый Ганя, когда попадал Ильгэсирову кулаком в зубы.

Это ведь очень неприятно – царапать кулак о резцы такого мерзкого человека как Леша Ильгэсиров. К тому же и зубы у грозы поселковой детворы были мерзкие – желтые и с черным налетом.

– Сидьенг кигхи! – взахлеб рассказывал Дима старшим братьям, когда объяснял, почему Ильгэсиров заслужил наказания, – Это сволочь такая! Он меня ударил!

Потом Дима подумал и добавил:

– И Дуди! Дуди тоже ударил, убай!

– А кто такой этот Дуди? Он ведь не русский? – кривил умное и нахальное лицо Мичил.

– Я не знаю, – отмахивался Дима, – Какая разница! Дуди – он из какой-то двинутой горной национальности. А Ильгэсиров – эвен!

Ганя и Мичил с улыбкой переглядывались.

– Не бойся, – сказал потом Мичил, – С Ильгэсировым Ганя поговорит. Таких уродов надо ставить на место.

Где место Леши Ильгэсирова – определить было трудно: от Ганиных ударов он перекатывался по земле то в одну сторону, то в другую, иногда вскакивая на короткие ножки и порываясь бежать. Ганя его настигал в два шага, валил могучим рывком за одежду, и бил ногой. Место экзекуции с трех сторон окружали привычные северные контейнеры – рубчатыми железными стенами в пятнах ржавчины. Когда от очередной зуботычины эвен Ильгэсиров укатился к одной из этих стен и замер там неопрятной жирной кучей, Ганя весело улыбнулся и сказал младшему брату:

– Я его все-таки вырубил.

Вырубленый вдруг снова подскочил и бросился бежать.

– Эй, тохто! – помахал ему в спину Ганя, в этот момент особенно похожий своей осанистостью и благородной мордатостью на былинного якутского боотура, – А поговорить?

– Эбюсь омор!!! – крикнул через плечо Леша Ильгэсиров слова, которые должны были означать по-якутски страшное ругательство, но были настолько исковерканы эвенским произношением, что Ганя половину вечера размышлял над тем, что же именно ему предложил сделать обиженный и униженный враг.

Надо сказать, что самый старший из индейского племени, воин Коля, Ильгэсирова не вспоминал, хотя именно опухший красно-синий вид заклятого неприятеля поразил его не так давно, когда он стоял на крыльце своего дома, с мертвыми котятами в руках и размышлял о тайне погребения. На фундаменте старой трубы Коля, как ни странно, думал о том, что бывает между взрослыми мужчиной и женщиной, когда они остаются наедине. Тот самый водитель вахтовки, которым так обидно дразнил Колю Ильгэсиров, почти каждый вечер звонил переливчатой соловьиной трелью в дверь их однокомнатной квартиры и уводил куда-то маму. Возвращалась мама поздно, когда уже пора было спать, и ничего не рассказывала сыну. Да, тот и не спрашивал. Он просто смотрел на маму в ясном солнечном свете полярной ночи – как она, в ночной рубашке, ложится в свою постель – а потом отворачивался к стене. То, что мама ложилась в постель, почему-то заставляло думать о лице того водителя. Они были связаны – узкая мамина койка с лакированными спинками и чужое мужское лицо. И Коля даже знал, чем они были связаны, но каждый раз боялся додумать эту мысль до конца. А глянув вниз, с тошнотворной трубной высоты, он вдруг представил себе все, что делают наедине мама и тот человек. Подробно, до мельчайших черточек в их лицах, до плоских складок сброшенной одежды, до неслышанных ни разу, ни в жизни ни во сне, интонаций голоса. И представив, остался равнодушен. И это неожиданное безразличие его удивляло теперь.

Спиря не боялся высоты, темноты и возможного наказания. Свежеисполненный обряд посвящения не коснулся в его душе никаких чувствительных мест. Зато, пока он лез в мягком угольном мраке по отвесной выгнутой стене, ему в голову снова пришла отброшенная было теория эвенского происхождения индейцев. Так как лазить внутри большой трубы был индейский обычай, Спиря тщательно перебирал все рассказы, сказки и песни, слышанные от деда, на предмет обнаружения отголосков этой традиции в своем родовом прошлом. И ему даже казалось, что он что-то такое вспоминает. Только очень смутно. Ему чудились пасти чудовищ, величиной с землю или больше, силуэты божественных рыб в бескрайней глубине предвечного моря и свет, свет солнечного неба, возникающий так неуверенно и все ярче в адской пепельной тьме. Но он не мог определить, откуда это.

Проще всего было с Пашкой и Дуди. Пашка хотел есть, а Дуди улыбался.