Текст книги "Ржа"

14

Котята умирали один за другим. Коля, у которого от грусти лицо вытянулось еще сильнее и стало бледным до голубизны, молча наклонялся над коробкой из – под китайских яблок и брал на ладонь очередной остывающий нежно-пушистый комочек. В коробке лежала кошка – старая опытная самка, она была старше Коли и хорошо знала, как ухаживать за котятами. Но они все равно умирали. То ли от неизвестного кошачьего вируса, то ли оттого, что их мать за несколько дней до родов сорвалась с форточки и упала своим беременным животом прямо на край подоконника, то ли еще отчего, что в общем-то было уже не важно. Четверо лежали рядом с коробкой, жалкие, в серенькой зализанной шерсти, неподвижные. Оставались еще двое. Они едва приподымали головы и тонко попискивали. Кошка хрипло и долго мяукала и умоляюще смотрела на Колю. А он смотрел ей в глаза и почему-то чувствовал себя виноватым.

Когда Коля только родился, кошка была еще дурным полугодовалым кошачьим подростком, шустрым и угловатым. Мама хотела отдать ее кому-нибудь или даже выбросить, потому что боялась, что котенок начнет играть с Колей и выцарапает ему глаза. Но выкидывать было жалко, искать новых хозяев некогда, а еще однажды, когда мама зашла в комнату, где спал в кроватке маленький Коля, она увидела, что кошка лежит на Колиной подушке и вылизывает его голову, как собственного котенка. Волосы младенца слиплись, а сам он спал. И кошка осталась насовсем. Жила бок о бок с людьми своею кошачьей жизнью. Уходила гулять в форточку. И каждые полгода приносила нескольких слепых и пискливых котят. Колина мама заворачивала их в марлю и топила в ведре. Воду наводила долго – чтобы котятам не было холодно или горячо. Потом плакала вместе с кошкой. А через полгода все повторялось. Иногда, когда кошке приходило время рожать, мама приносила от ближайшего магазина картонную коробку из-под яблок или печенья. Это означало, что следующая партия котят не познает теплой воды, а мама не будет плакать. Коробка ставилась под стол в их единственной комнате…

В этот раз все было зря – котята умирали. Кошка хрипло орала.

– Коля, не трогай ее… – заглянула в комнату мама.

Только что она сидела на кухне за столом и читала книжку, пытаясь отвлечься от грустных и тоскливо мяучащих событий в комнате.

– Отойди… пусть они… сами. Она лучше знает, что нужно делать.

– Ничего она не знает, – Коля посмотрел на маму и встал с пола, отошел от коробки.

Через полчаса умерли оставшиеся два котенка. Мама достала с полки в кладовке маленькую коробочку из-под детского питания и сложила туда мохнатые тельца.

– Донеси до мусорного бака, – сказала она Коле.

– Я похороню, – сказал Коля.

– Если будешь закапывать, придави камнями, – сказала мама, – Чтобы собаки не достали.

Коля взял коробку, сунул ноги в пыльные резиновые сапоги, стоявшие под дверью, и молча вышел из квартиры. Мама вздохнула, зашла в комнату, взяла из коробки старую кошку, уселась в обнимку с ней на диван и, уже чувствуя как набегают слезы, подумала: как жаль, что сегодня понедельник, вахтовый «Урал» будет допоздна возить шахтеров из рудника по домам, и ее вечер пройдет так бессмысленно – наедине с осиротевшей кошкой.

Коля постоял немного на крыльце, размышляя о похоронах. Ему, в неполные девять лет, еще не приходилось самому закапывать чужие тела в землю. И весь процесс он представлял себе несколько идеализированно – как показывают в кино, хотя и знал, что на самом деле все бывает совсем не так. В фильмах из телевизора мертвых обычно клали в длинный деревянный гроб, который потом лежал в глубокой яме (никогда не показывали, как его туда спускают), а сверху на гроб кидали землю и плакали. Это было бессмысленно. Коля бывал на местном кладбище и прекрасно знал, что когда взрослые копают яму, через полметра грунта они натыкаются на слой вечной мерзлоты. Этот слой можно, конечно, отогреть костром или просто продолбить ломами, и сделать в конце концов вполне приличную могилу. Но все положенное туда и засыпанное землей будет подниматься вверх, потому что лед – вещество чрезвычайно ненадежное, и однажды потревоженный, он будет подтаивать каждый год, образуя подземные «линзы», о которых Коля еще ничего не знал в теории, но понимал интуитивно. Да, и как тут не понять. Каждую весну на кладбище рабочего поселка оттаивали под резким северным солнцем исторгнутые Долиной Шамана покойники. Сквозь лопнувшие крышки гробов были видны льдисто-сизые лица, ощеренные в смертном оскале рты, напитанная холодной водой одежда. Мальчишки ходили между могил, чтобы смотреть и ощущать ледяной ужас внутри своих детских душ.

Свежие могилы были опрятны: прилично подставляли небу поросшие травой холмики. Могилы, которым было лет по десять, уже пучились от поднимающихся сквозь ледяную толщу гробов. Дело шло медленно. Из двадцатилетних захоронений торчали деревянные доски, возвышаясь над тонким слоем ягеля на пару сантиметров.

Если приподнять такую доску, можно было увидеть мертвого мужчину или женщину. Как будто тяжко спящих в глубине ледяной глыбы. Еще через несколько сезонов гроб окончательно поднимался, как останки какого-нибудь мамонта или шерстистого носорога, на поверхность. Стенки гроба распадались, и несчастный мертвец снова видел свет, от которого его спрятали печальные родственники.

Несмотря на всю очевидную абсурдность, жители поселка свято блюли привычный им обряд захоронения. И, если не уезжали на материк, то приходили каждые пятнадцать-двадцать лет с ломами и заступами на кладбище, и перезакапывали своих родителей, мужей, жен или даже детей – целенькими, как будто те умерли только вчера. Сложно искать тут какой-то смысл… тем более, что каждую весну кладбище обходили небритые дурно пахнущие личности с пассатижами в руках, и вырывали золотые зубы у новоявленных подземных пришельцев. Серьги, кольца, и даже одежда…

Хотя в Колином случае речь шла всего лишь о котятах, он не хотел им такой судьбы. Значит, оставался вариант, виденный в индийском кино – когда умершего клали на огромную кучу дров, и сжигали. Представляя себе эту картину, Коля думал о том, каков окажется запах жареных котят, и ему не хотелось это узнавать.

– Коля! – услышал вдруг Коля знакомый голос.

Он обернулся. По дорожке рядом с домом шел собственной персоной демон страха местных младшеклассников – Леша Ильгэсиров. Лицо демона было опухшим и синевато-красным, местами оно сочилось кровью из свежих ссадин. Лешу Ильгэсирова явно кто-то бил, причем очень сильно и совсем недавно. Рядом с Лешей шла низкорослая женщина-эвенка, она поддерживала демона под локоть, потому что он заметно хромал.

– Коля! Твой друг, ему… – сказал Леша жалобно, и попытался шагнуть к крыльцу, но маленькая женщина неожиданно уверенно подтолкнула его вперед и ругнулась по-эвенски жестким командирским голосом.

Леша Ильгэсиров страдальчески поморщился и подчинился ей. Это было удивительно. Раньше он никогда не звал Колю по имени, а только самостоятельно придуманным непонятным прозвищем – Водитель Вахтовки. Хотя Коля даже не знал точно, что такое вахтовка. «Надо будет рассказать пацанам», – подумал Коля у себя в голове, – «Избитый Ильгэсиров, бывает же такое…»

Происшествие заставило его осознать всю опасность бесцельного стояния на крыльце подъезда. Мало ли кто еще мог появиться тут. А ведь у Коли было в руках чрезвычайно важное дело.

«Котят надо похоронить по индейскому обычаю», – думал он, – «Вождь наверняка знает, как это делается»

«Можно еще хоронить так, как хоронят там, в буддийских горах, под каменной насыпью», – размышлял Коля, шагая в направлении тундры. Собственно, тундра здесь находилась в любом направлении, куда ни пойди. Но в одних местах она была горная и цеплялась слабыми корешками за выветрившиеся лавовые плиты, а в других местах, в болоте, можно было даже найти немного земли, там, где посуше. Коля вспоминал своего большеголового доброго дедушку и его рассказы о том, как в Тибете трупы праведников относят на вершины гор и отдают птицам. Но по невысоким сопкам рядом с поселком постоянно шляется всякая ребятня, а на Гору Для Разговоров С Богом не понесешь котят. Зачем Богу мертвые котята, о чем он будет с ними разговаривать?

Коля проходил мимо детской игровой площадки, украшенной бревенчатыми избушками под русскую старину и дощатыми горками. Она была засыпана ровным слоем гравия. На самом ее краю, где площадка переходила в овражек с ручейком на дне, горел костерок, вокруг которого сидели несколько первоклашек. Один держал на коленях большую плоскую коробку с магнитной азбукой – такие пластмассовые буковки, которые можно прилеплять на холодильник или еще куда. У Коли тоже была такая азбука, но только с половиной букв, остальные куда-то подевались. Мальчишки наклонились вперед и будто следили за чем-то в костре. Коля, не сбавляя шага, тоже всмотрелся в тусклое при свете дня пламя. Ему в лицо полетело что-то острое, мелкое и во множестве, мягкий удар в грудь заставил Колю отшатнуться и присесть, а уши наполнились звоном. Когда он открыл глаза, костерка уже не было – только висела мутная гарь в воздухе. Мальчишки сидели прямо на гравии, а один лежал на спине, закрыв лицо руками, и кричал. Вокруг валялись разноцветные пластмассовые буковки магнитной азбуки. Коля пощупал коробку с котятами. Она была цела, и по прежнему содержала в себе легкую тяжесть их пушистых тел.

«Какой странный день», – думал Коля, поднимаясь на ноги и ускоряя шаг. За спиной у него все также кричал лежащий на спине первоклашка.

Индейцев Коля увидел еще издали – в тундре зрение может легко одерживать победы над расстоянием. Его тоже заметили. Минут сорок шли на сближение – группка маленьких воинов с картонным колчанами стрел через плечо и одинокий скорбный Коля, с картонной коробкой в руках.

– Коля, взрывчатки нет! – сразу выпалил новость Пашка, – Мы ходили к трубе, чтобы забрать взрывчатку, а там пусто!

– А я иду котят хоронить, – невпопад ответил Коля и почему-то вспомнил долгий и жалобный крик упавшего навзничь первоклашки.

Он показал индейцам коробку.

– Мы думали, может, ты взял, мы тебя не видели весь день, – Алешка сочувственно косился на коробку в Колиных руках, но дела сейчас были важнее.

Пашка уже высказал вождю все, что думает по этому поводу. Ведь это именно он, Алешка, придумал спрятать единственно эффективное оружие против десятиклассников в таком доступном месте – в трубе через Депутатку. «Кому могло прийти в голову лезть туда?» – вертелось в голове у Алешки.

– Я не брал, – сказал Коля, – Но если оттуда забрали, уже не найти. Может, это взяли десятиклассники еще тогда, когда искали нас?

– Они и сейчас ищут нас…

– Помогите мне с котятами, – устало попросил Коля.

– А можно посмотреть? – спросил Дима: у него дома не было кошки и поэтому он ни разу еще не видел мертвых котят.

– Нате…

Коробка пошла по рукам. В нее заглядывали с почтением и любопытством. Котята сбились в мохнатую кучку в одной стороне коробки, и от них до сих пор пахло домашним уютом и молоком. Особенно долго на котят смотрел Дуди – без улыбки, широко раскрыв глаза. Он хотел даже достать оттуда одного котенка, но у него забрали. Никто не знал, как хоронить. Чтобы сделать курган из камней – нужно было подниматься на сопку и долго таскать куски лавы. А закапывать, конечно, не имело смысла – глубоко не зароешь. В конце концов подняли большую кочку, ухватив за пучки травы, и положили под нее коробку. Картон сразу начал темнеть от болотной влаги. Кочка припечатала его сверху своим мокрым весом. В душах воинов что-то дрогнуло.

– Надо бы траур объявить, – сказал Алешка.

– Не помню, чтобы индейцы хоть раз объявляли траур, – возразил Пашка, – Ни в кино, ни в книжках такого не видел. В кино кто-нибудь из индейцев почти каждый день умирает. Они бы всю жизнь в трауре жили.

– Ладно, – сказал Алешка, – Не будет траура. Раз уж мы все тут собрались, значит надо решать как быть дальше. Десятиклассники знают, что мы брали их вещи. Они требуют чего-то, пока непонятно чего, но я не хочу, чтобы они нас ловили. Оружия у нас нет. Луки – не в счет, выбросьте их нафиг. Взрывчатку мы теперь вряд ли найдем. Думайте! Думайте, где мы будем прятаться и чем защищаться!

– Вообще-то это ты нам должен сказать… – тихо заметил Пашка.

Алешка промолчал. Воины постояли еще несколько минут над могилой котят, и побрели к поселку. Иногда они оборачивались, но скоро уже не могли отличить могильную кочку от всех остальных. Дима снял свой колчан на широкой черной ленте, которую ему дала мама, и бросил его, вместе со стрелами и луком в тундровую лужицу. Колчан тут же подобрал Дуди.

– Брось! Я выбросил это! – шипел на него Дима недовольно.

Но Дуди, счастливо улыбаясь, прижимал к груди никчемное оружие и смотрел на Диму радостными влюбленными глазами.

– Тебя даже Дуди не слушается, – ухмылялся Пашка в сторону Димы.

– А как вообще индейцы мертвых хоронят? – спрашивал Коля, которого не отпускали печальные мысли.

Алешка морщил лоб, вспоминая виденное на киноэкранах:

– Да, знаешь, вроде бы никак не хоронят… Обычно индеец если умирает, то падает в какую-нибудь пропасть или в водопад…

– А помнишь кино «На военной тропе»? – напоминал Пашка, жуя сорванные по дороге ягодки голубики, – Там они своего друга, которого солдаты убили, положили на дерево.

– Чтобы его птицы ели? – спросил Коля.

– В кино его никто не ел, – мотал головой Пашка.

– А знаете, как эвены мертвых хоронят? – встревал Спиря, – Может быть, и индейцы хоронят так же?

Ему последнее время вообще хотелось считать, что эвены – это и есть индейцы, и что он всегда был индейцем, от самого рождения. Ведь эвены тоже стреляли из луков, и тоже были гордыми и благородными, и курили трубки. Теперь вдруг ему показалось, что этому можно найти практическое подтверждение.

– Ну, и как эвены это делают? – Дима слегка усмехнулся: он знал, что все, кто живет в поселке, одинаково закапывают своих покойников в вечную мерзлоту.

А Спиря в рассуждениях руководствовался тем, что рассказывал ему дед:

– Мертвеца кладут прямо на камни, а вокруг строят из камней стену. И получается вокруг стена, высокая, чтобы зверь не мог перелезть, а сверху открыто все – чтобы душа человека могла улететь в небо.

Алешка прислушался. От рассказа Спири явственно несло суровой индейщиной. Это могло пригодиться.

– А птицы его едят? – спросил Коля.

– Кого? – не понял Спиря.

– Ну, покойника. Ты же сам говоришь: зверь перебраться через стену не может, а сверху небо. Значит, его могут есть птицы.

– Какие птицы?

Теперь наморщил лоб Коля. Его дед рассказывал про стервятников и каких-то горных грифов. А здесь водились только вороны и куропатки:

– Ну, не куропатки же, вороны, наверное… Только они же на зиму улетают. Кто же зимой покойников ест?

– Коль, ты чего? – шутливо-тревожно заглянул ему в лицо Пашка, – Никто не ест покойников.

Коля раздраженно махнул рукой.

– А правда, как же зимой? – спросил Алешка, – Где зимой эвены камни берут? Снег же и холодно – никаких стен не построишь!

– А зимой они не хоронят, – смеялся Дима ехидненько, – Откладывают до весны в холодок.

Спиря потерянно молчал: рухнуло подтверждение индейского происхождения эвенов.

15

Племя вышло из тундры, когда солнце над грядой сопок уже краснело по-вечернему. Резиновые сапоги шаркали по растресканной, укатанной грузовиками, земле. Редкие прохожие тянулись от автобусных остановок к цветным коробочкам пятиэтажек. Индейцы шли быстро и уже на подходе к родным улицам догнали четверых мужиков в пыльных робах – те шагали вальяжной шеренгой, занимая всю ширину внутриквартального проезда.

– Твой отец, – толкнули Алешку.

Вождь закрутил недоуменно головой, и вдруг один из идущих перед ним взрослых обернулся и оказался, и правда, его отцом. Он улыбался сыну с высоты своего роста.

– Это мой папа с друзьями, – объяснил Алешка.

Ему почему-то было приятно, что вот, идет его отец, такой большой и сильный, и что у него есть такие же большие и сильные друзья, и все они сейчас увидят Алешку. Тем более, что в одном из папиных друзей он опознал того бородатого, который пил чай с конфетами в каптерке пилорамы.

– А вот сын мой, – проговорил отец весело.

И Алешка даже засмеялся – так это было хорошо: такая неожиданная встреча. Работяги остановились, развернулись к пацанам, и один из них, незнакомый, с блеклыми серыми глазами вдруг ухватил Алешку одной рукой поперек туловища, поднял в воздух и зажал подмышкой. Алешка, ошеломленный, задрыгал ногами в пустоте и неожиданно для самого себя жалобно крикнул:

– Папа!

– Ага! – заворчал блеклоглазый, и от него потянуло тухлым спиртовым перегаром, – Вырываешься! Ну, дык, я тебя…

И он играючи перекинул тело Алешки несколько раз – из одной крепкой руки в другую, каждый раз переворачивая вождя вверх тормашками. Было страшно, противно и больно. Кувыркаясь в пьяных руках, Алешка видел лицо отца – все такое же улыбчивое и расслабленное.

– Ну, ты же индеец, – ухмыльнулся отец, – Индейцы должны уметь применять всякие там боевые приемы!

«Он пьяный», – мелькнуло в Алешкиной голове, и ему стало очень стыдно перед своим племенем, которое стояло рядом и смотрело во все глаза. Стыдно – аж до жжения где-то в горле. Кто-то мелко хихикал: по голосу, вроде бы, Дима.

– Отпусти! – сказал Алешка твердо.

– Не отпущу! – пьяный перехватил Алешку еще раз и тот повис бессильно прямо перед своими воинами. Первым стоял Пашка, и на лице его была жалеюще-ехидная улыбочка.

– А я тебе что-то принес, – сказал отец.

И в его руках, как будто ниоткуда, появился лук.

Это был странный лук: два тонких стальных стержня шли, изгибаясь, параллельно друг другу. Их концы удерживались вместе аккуратными брусочками из твердого полированного дерева. А посередине из такого же дерева было квадратное ложе с круглым отверстием для стрелы. Толстая капроновая тетива удерживала согнутую сталь. Лук был ростом с Дуди.

– Ну-ка! Попробуй!

Алешку поставили на ноги, взъерошенного, как воробья, и отец сунул ему в руки железный лук и неоперенный деревянный стержень – стрелу.

– Это что? – угрюмо спросил Алешка.

– Ты же просил настоящий лук! – пьяно улыбнулся отец, – Куда настоящее-то!

Вождь неуверенно взялся за деревянное ложе, не с первой попытки попал стрелой в прорезь, потянул тетиву изо всех сил. И усилия его хватило, чтобы отклонить капроновый шнур на полсантиметра. Тетива своей жесткостью напоминала стальной стержень.

– Я не могу… – сказал Алешка.

Отец оглянулся на молчащих воинов и выцепил взглядом Диму.

– А ну-ка ты! – он протянул лук.

Толстый индеец шаркнул резиновыми подошвами и подошел к оружию. Взял, удивившись легкости и твердости лука, тоже не сразу попал стрелой в прорезь ложа, и тоже бессильно пожал плечами, подергав неподвижно-жесткий капрон.

– Эх! – презрительно поджал губы Алешкин отец, – А клянчил настоящий лук! Каши мало ел! И друзья твои…

Он сам небрежно принял оружие из рук Димы, поднял к груди и плавным движением плеча растянул тетиву – так, что концы стальных стержней сошлись на треть расстояния между ними. Послышался тихий отчетливый хруст – то ли лука, то ли закаменевшего от напряжения плеча. Вскинув лук вверх, отец спустил тетиву, и она не звякнула, а гулко вздохнула, как эхо взрыва. Стрела белым трассером ушла под углом в высоту, превратилась в точку, а потом упала короткой черточкой за несколько улиц от них.

Индейцы почтительно зашептались.

– А ну, дай болт! – скомандовал отец.

Его бородатый спутник, единственный трезвый из друзей Алешкиного папы, улыбнулся, сунул руку в черный пластиковый пакет, стоявший на земле у его ног, и достал оттуда ржавый стержень с отточенным концом.

– Железная стрела, – выдохнули воины.

– Пойдем-ка! – Алешкин папа направился к подъезду своего дома. Индейцы устремились за ним. Алешка, превозмогая стыд и беспомощность, тоже бежал рядом, но старался держаться подальше от блеклоглазого.

Все вместе зашли в подъезд. Внутренняя дверь тут была сделана из древесно-стружечных плит, толщиной в пару сантиметров. От двери до стены напротив было метра четыре. Алешкин папа кивком головы отогнал в сторону мелких воинов, встал спиной к стене, вложил стальной болт в ложе, и снова растянул тетиву. Замер так на мгновение, в течение которого сам не мог понять, что сейчас произойдет. А потом выстрелил.

Что-то стукнуло, и железный стержень исчез. На красной поверхности дверного ДСП чернела дырка с белыми свежими краями. Пашка выскочил вперед, распахнул дверь и охнул: стрела наполовину торчала из внешней двери, застряв в толстой доске.

– Вов, этим ведь убить можно, – тихо и трезво сказал бородатый, косясь на гордого и пьяного Алешкиного папу, – Еще убьют кого-нибудь.

– Они не смоо-о-о-гут, – удовлетворенно протянул Алешкин папа, – Ты же видел. Пусть играют.

И он снова дал стальной лук сыну.

Потом Алешку на глазах у всего племени загнали домой. Его папа сказал, что хватит уже шляться, и что он хочет показать дяде Сереже, как он, Алешка, умеет играть в шахматы.

В шахматы играть Алешке не хотелось. Он зашел в прихожую, прислонил смертельно-бесполезный лук к стоящему в углу зеленому пылесосу «Буран», и скинул сапоги. Из спальни выглянула мама. При первом же взгляде на мужа, ее лицо поблекло – тот, нетрезво пошатываясь посреди прихожей, стягивал нога об ногу пыльные кирзачи.

– Дай пожрать! – бросил он жене, как ни в чем не бывало.

Половину прихожей заполнили его друзья в таких же пыльных робах и кирзовых сапогах. Длинный и плечистый блеклоглазый, трезвый с рыжей бородой и смущенно опущенным взором, и еще один, помельче, якут квадратного сложения. От множества мужчин комната вдруг стала тесной.

– Я ничего не готовила, – сказала мама с вызовом в голосе.

– Ну, так приготовь… – голос Алешкиного папы тихо и угрожающе дрогнул, и мама, как будто кто подменил ее, вдруг спокойно и деловито отправилась на кухню.

Когда мужчины расселись там же, на кухне, вокруг обеденного стола, она уже стругала салат в небольшой эмалированный тазик. Салаты на Крайнем Севере считаются чрезвычайно дорогим блюдом, куда дороже любого сорта мяса или, там, икры. Поэтому ее действия выглядели просто образцом радушия и гостеприимства.

Перед Алешкой лежала шахматная доска. Напротив него сидел пьяный и смотрел на него тусклыми глазами рыбьего цвета. Хрустела шинкуемая капуста в маминых руках.

– Ходи! – сказал блеклоглазый.

– Я не хочу играть, – ответил Алешка.

Он старался дышать в сторону, чтобы не чувствовать запаха переваренного спирта из чужого рта. Но это плохо получалось.

– Ну, тогда я похожу, – пьяный двинул пешку на две клетки, – Теперь ты!

Алешка посмотрел ему в глаза, задержал дыхание и поднял доску за край, ссыпая фигуры на стол. Принялся складывать их поспешно внутрь складной доски.

– Эй, ты чего? – блеклоглазый дернул доску на себя, и фигуры разлетелись по кухне, стукая об пол блестящими лаковым гранями.

– Зачем же так! – трезвый с рыжей бородой всплеснул руками и полез под стол собирать шахматы.

– Зачем же так, – повторял он, фигурки хрустели в его больших горстях.

Алешке было невыносимо. Он хотел куда-нибудь пропасть, улететь в окно, провалиться сквозь пол, спрятаться под одеялом, уснуть, умереть, испариться, лишь бы не находиться сейчас тут, на этой хрустящей салатом и шахматами, заполненной отцовским перегаром и маминым смирением просторной светлой кухне.

– Вот, возьми, – рыжебородый, стоя на коленях, сунул Алешке в руку закрытую доску с фигурами, а потом поднялся на ноги, – Я, Вов, извини, пойду. Извини.

Отец ему что-то говорил. Потом хлопнула входная дверь.