Текст книги "Святые и дурачок"

– Господи! Хорошо нам здесь быть! Давай сделаем три шалаша – Тебе, Моисею и Илии!

Но, к примеру, когда от Учителя, не поняв его слов и не поверив им, уходят многие ученики, на вопрос «не хотите ли и вы отойти?» Симон отвечает так же просто и так же неразумно:

– Господи! К кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни: и мы уверовали и познали, что Ты Христос, Сын Бога живого.

И много позже, после троекратного отречения, после обретения Воскресшего на троекратное же «любишь ли меня?» произносит с мукой, но не раздумывая:

– Ты всё знаешь, Ты знаешь, что я люблю Тебя!

Да, было: он трижды отрёкся. Но так случилось потому, что он дальше всех пошёл за Учителем – в самую пасть зверя, во двор к первосвященнику. Никто не посмел, а он пошёл. Не задумываясь о последствиях. И теперь, увидев Воскресшего на берегу Тивериадского озера, он бросился в воду как был, нагишом, и поплыл к берегу, не успев подумать, что в лодке было бы удобнее и быстрее.

У Симона действие идёт из сердца, опережая мысль и страх.

Поэтому и Учитель говорит Симону такое, что никому другому:

– Ты – Камень, и на этом камне Я создам Церковь Мою.

И тут же, через несколько минут, на попытку простой Симоновой жалости:

– Отойди от Меня, сатана! Ты Мне соблазн! Потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое.

Только что – фундамент Церкви, и вот – «отойди, сатана». В простоте Симона – противоречие, и это самая суть двухполюсной человеческой природы: тянется вверх и тут же падает вниз; поверни так – прекрасен, поверни сяк – урод. Симон – человек, такой же, какими, наверно, были первенцы Адама.

Таков он до некоего момента, о коем ниже.

Совсем другое дело Савл. У этого всё определено, продумано и направлено к цели. Ярость и расчёт. Он никогда не смешон, никогда не наивен. Правда, мы не слышим пока его речи: в Евангелиях Савла нет… Вернее, он, может быть, и есть – в массовке, в толпе, вместе с ребятишками, вопящими «Осанна!» и размахивающими пальмовыми ветвями. Его речь зазвучит гораздо позже, за неким рубежом, который тоже пока нам неизвестен. Но если в Симоне простота оборачивается раздвоением силы и слабости, то в Савле сложность мысли подкрепляется ударной сосредоточенностью действия. «Савл терзал церковь, входя в дома и влача мужчин и женщин, отдавал в темницу». «Савл же, ещё дыша угрозами и убийством на учеников Господа…» (Де. 8:3; 9:1)

Что у них общего?

Великая страсть осуществления ожидаемого.

Хочется сказать как-то по-другому, но я не знаю как.

У этого общего их качества нет достойного названия, но есть действующая сила. Которая доплескивается до нас сквозь вязкую гущу двух тысячелетий.

И ещё одно.

В жизни каждого из них есть некий эпицентр, точка разлома и нового рождения. Во времени это почти мгновение. Может быть, один-два дня, может быть, несколько часов, а может, и минут. До этого было одно бытие, после – стало другое. До этого был один человек, после – тот же и другой. До этого Симон и Савл, после – Пётр и Павел.

Для Петра – у гроба Учителя.

Для Павла – на пути в Дамаск.

Мы не знаем, никогда не узнаем и не сможем представить, что делали и чем жили апостолы и те, кто был с ними, в субботу перед Воскресением. Или, может быть, узнаем при своём смертном часе – потому что это муки смерти. Нам не понять, как прошёл для Симона, сына Ионы, этот день. Мы знаем точно, что каково бы ни было другим, ему было жутче всех. Мир разлетелся вдребезги. Разодралась надвое, как храмовая завеса, его душа.

– Хотя бы надлежало мне и умереть с Тобою, не отрекусь от Тебя… Я душу мою положу за Тебя.

– Душу твою за Меня положишь? Истинно, истинно говорю тебе: не пропоёт петух, как отречёшься от Меня трижды.

И отрёкся. Трижды.

И вот утром третьего дня женщины, отправившиеся к гробнице, дабы совершить обряды, как положено с мёртвым, возвращаются в смятении. И он слышит, что гробница открыта и тела нет. И бежит… Так же, как прыгнул из лодки, чтобы пойти по водам. «Но Пётр, встав, побежал ко гробу». «И входит во гроб, и видит одни пелены лежащие, и плат, который был на главе Его, не с пеленами лежащий, но особо свитый на другом месте». (Лк. 24:12; Ин. 20:6–7)

Иоанн, который тоже был там, говорит о себе: «Увидел и уверовал». Именно в этот момент.

И Пётр.

Уверовал именно в этот момент.

Увидел Свет.

Родился.

В Иоанново свидетельство следует вдуматься.

Оба они обрели веру не тогда, когда познакомились с Иисусом. И не тогда, когда видели творимые Им исцеления. И не тогда, когда слушали то, что Он говорил. И не тогда, когда Он пришёл к ним воскресший. А именно у пустой гробницы.

Что там произошло? Ничего.

Что они увидели или услышали? Увидели тряпки: пелены и плат. И тёмный провал гробницы, в которой ничего не было.

Ни света, ни облака, ни голоса с неба.

Из звуков – только шелестение кустарниковой листвы, утренние клики птиц и шевеление раннего жучка по песочку.

И открылась новая – настоящая – жизнь.

Всё самое главное происходит тогда, когда вроде бы ничего не происходит.

Беседы с Павлом

С Павлом всё наоборот, но, по сути, так же.

«Когда же он шёл и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба. Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: “Савл, Савл! что ты гонишь Меня?”»

В «Деяниях апостолов» (9:3–8) это событие описано изнутри, очевидно со слов апостола, как свет с неба и голос. Но спутники Савла ничего не видели. А что слышали, то не могли понять: дальний гром гремит или земля содрогается – в горах такое бывает.

А Савл увидел и услышал Того, Кого не может быть.

Упал на землю и ослеп.

Упасть – лишиться признаков жизни: сделаться как мёртвый.

Ослепнуть – лишиться понимания мира: своей «точки зрения».

Пётр увидел пустоту в гробнице. И Павел ослеп – увидел пустоту.

Там, вне времени и пространства, в тайне, которую мы не можем отличить от пустоты, – ослепшему человеку является крохотная точка, источник Света. И Свет во тьме светит, и тьма не объяла его. И в этом Свете становятся видны пелены, лежащие на смертном ложе, и платок, свитый и отдельно положенный. И Сам Учитель выходит из тишины, не такой, как все, особенный – воскресший. И слышен Его голос… Слова не перевести на обычный язык:

– Я Иисус, Которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна.

Чтобы увидеть Свет, надо лишиться «точки зрения».

Человек лепит свою точку зрения на всё – как ребёнок куличик из песка – обычно в возрасте от четырнадцати до восемнадцати. Ну или до двадцати. Я впервые прочитал апостола Павла, когда уже вылепил «точку зрения».

Один наш приятель привёз из Венгрии книжечку: карманное издание Нового Завета в зелёной обложке. Это был примерно год 1980-й – 1981-й – самое тягучее время брежневского застоя. Никто ни во что не верил и ничего было нельзя. Нельзя, например, купить книгу – Новый Завет или Евангелие. Их нигде не продавали, кроме как в церкви, но там – по спискам, только своим. Надо было записываться, а значит, ставиться под прицел КГБ. И ждать очереди. В год, может, пяти человекам на весь приход разрешат купить. Карманных изданий там вообще не бывало. Конечно, у меня дома в книжном шкафу стояла старинная Библия, увесистая, как камень, на котором зиждется Церковь. Читать её можно только не вынося из комнаты.

И тут наш друг Норби Хорват, венгр и католик, привозит из Венгрии книжечку. Венгрия хоть была коммунистическая, но там многое дозволялось – например, приобретать Писание. Привёз, конечно, нелегально, пронеся как-то, кажется в штанах, через таможню. Спасибо ему за этот риск и благодеяние: наши связи давно порвались, и я даже не знаю, жив ли он… Но всегда буду Бога молить о нём, о католике.

Я уже захаживал в это время в церковь, а больше – бродил около. Зная это, Норберт подарил книжечку мне. Я её потом тридцать лет носил и возил с собой всюду: на работу, в экспедицию, за границу, в гости… Однажды у меня её отобрала милиция, но потом вернула. Несколько раз она тонула, несколько раз терялась – и возвращалась. Я читал её в поезде, в автобусе, в самолёте, на берегу Нила, Ганга, Оби и Енисея, в палатке, в юрте, в каюте сухогруза, под лиственницами в саянской тайге и под пальмой на южном берегу Крыма. Между прочим, в Эфесе, нынешнем турецком Сельчуке, читал послания апостола Павла, глядя на камни, по которым, быть может, ступали сандалии апостола Павла. Потом, когда я уже не мог разбирать её мелкий шрифт, она пропала и больше не вернулась.

Тогда, в восьмидесятом или восемьдесят первом, я уже был знаком с Евангелиями, но апостольские послания ещё не ведал. Под зелёной клеёнчатой обложкой, как за старым холстом в каморке папы Карло, оказалась дверца. Боязливой рукой я открыл её… И первый, кто встретил меня в новом пространстве, – апостол Павел.

Кажется, я даже вижу его: подвижного, худощавого, узколицего, с островатой чёрной бородой, тёмно-виноградными глазами и умными залысинами над высоким лбом. Он, наверно, взял меня за руку, а может быть, тронул за плечо, и мы пошли по тропинке под пряно пахнущими деревьями, куда-то вперёд и вверх, к теплу и свету. Он – и я, дурачок. Он о чём-то говорил мне, но больше я спрашивал, а он отвечал.

– Благодать тебе и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа.

– Вы – Павел! Я видел вас. Да! Во Владимире, в Успенском соборе на фреске Рублёва. И потом у нас, кажется, в Лавре…

– Не перестаю молиться о тебе и просить, чтобы ты исполнялся познанием воли Его во всякой премудрости и разумении духовном… Ты сын мой в вере, Андрей, ты близок мне как сын.

– Вы знаете меня? Неужели оттуда, с иконы, меня видно?

– Мне говорил о тебе Первозванный, брат Кифин.

– Вы знакомы? Встречались в дороге?

– Милый мой, нам не обязательно быть в одном месте пространства и времени, чтобы видеть и слышать друг друга. Мы сораспялись Христу, и уже не мы живём, но живёт в нас Христос.

– Да, да, тайна воскресшей плоти… Ты можешь быть и здесь, и везде, и с Богом, и с ними, и со мной. Помоги мне – я, кажется, заблудился.

– Заблудиться можно, только когда убегаешь от правды. Иди к ней – и не заблудишься.

– Вся штука в том, что я не знаю, что такое правда.

– Помнишь, кто спрашивал: «Что есть истина?» Правда проста и очевидна, только прикоснись к ней.

– Как дотянуться? Павел, я даже не знаю, во что верить. Я только знаю, что находит на меня тоска, я всё хочу чего-то, и томлюсь, и одиноко мне с людьми… Я даже и слов не знаю, как сказать об этом…

– Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти? Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Так ведь?

– Да. И что же? Мне скоро двадцать. Куда мне идти?

– Как ты принял Иисуса Христа Господа, так и ходи в Нём.

– Но я не знаю ещё Христа. Я читал только, что он был прекрасен, и делал всякое добро, и был за это казнён, распят… Но воскресение… Хочу верить и не знаю, верю ли.

– Христос умер за грехи наши… Погребён был и воскрес в третий день, явился Кифе, потом двенадцати; потом явился более нежели пятистам братий… Потом явился Иакову, также всем апостолам; а после всех явился и мне как некоему извергу. Ибо я наименьший из апостолов и недостоин называться апостолом, потому что гнал церковь Божию. Уж тут попробуй не поверь!

– Ты видел Христа? Всё, что там, в Евангелии – правда?

– Как бы тебе лучше ответить… Знаю человека во Христе, который назад тому тысячу девятьсот сорок примерно лет… в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает… восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке… Только не знаю – в теле или вне тела: Бог знает… Что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать…

– Тебе хорошо, ты видел Его. И слышал. А мне мир шумит в уши, что ничего этого нет.

– И ты видел, только пока не понял. Ты был погребён с ним в крещении, в нём ты и совоскрес верой в силу Бога, Который воскресил Его из мёртвых. И тебя, который был мёртвый во грехах, оживил вместе с Ним, простив все грехи.

– Грехи? Что такое грехи?

– Всё, что не по вере, грех. Вера – жизнь, грех – смерть.

– Я боюсь боли и смерти.

– Не бойся. Дал нам Бог духа не боязни, но силы, и любви, и целомудрия. Говорю тебе тайну: не все мы умрём, но все изменимся. Вдруг, во мгновение ока, при последней трубе. Ибо вострубит, и мёртвые воскреснут нетленными, а мы изменимся.

– Как я хочу на свободу!

– Где Дух Господень, там свобода.

Читать апостольские послания – особенное занятие: не чтение, а разговор. Так же беседует со всяким к нему пришедшим и Пётр. И Иаков, и Иуда Варфоломей, и Иоанн. Но для меня первым был Павел. Его мне было проще понять, чем других апостолов и чем Евангелия. Наверно, потому, что он обращался к таким же, как я: боязливым и неуверенным.

Мне девятнадцать или двадцать лет. Я уже прожил первый послешкольный год – стало быть, худо-бедно вписался в суматошный и холодный мир, именуемый «взрослой жизнью». Всякий человек, встраиваясь в новую для него систему, старается выглядеть в ней не хуже других – то есть как все. И я старался. Что-то получалось, что-то нет. Я поступил в институт, я ходил на ЛИТО (что это такое – потом объясню). Уйма времени улетала в коловращении с друзьями, школьными и новыми, у них на квартирах (когда нет родителей), в каких-то общагах, на популярных пятачках в городских садиках, а изредка и в кабаках. Я пил с ними водку и коньяк, хотя это было совсем невкусно. Упорно пытался курить, преодолевая отвращение, – и на сто первый раз получилось. Попробовал словить кайф от какой-то дряни – это не получилось категорически.

Зачем было всё это? Низачем.

Пытался стать «как все» и с девушками. И это раз от раза не получалось. Как-то однажды, затаившись, остался на ночь в общаге и забрался в постель к симпатичной девушке… Но ничего не произошло. Ранним солнечным утром ушёл со странным чувством радости от неудачи. Смутно понимал: препятствие – внутри меня. Тот способ общения мужчины и женщины, который в суматошном мире предъявляется как должный, – никуда не годится. И курить не годится, и пить коньяк, когда этого не хочется, и тратить жизнь на пустые, а порой и похабные лясоточения с «друзьями». Но как всего этого не делать, если этого от меня требует мир?

И вот я беру зелёную карманную книжечку и читаю.

– «Я сораспялся Христу, и уже не я живу, но живёт во мне Христос» (Гл., 2:19–20).

И то, что я читаю, полностью отменяет власть мира надо мной.

– «Для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение» (Фл., 1:21). Всё почитаю за сор, чтобы приобрести Христа» (им же, 3:6).

И я уже смутно понимаю, что всё ценное, что мне суют или к чему я тянусь, – не ценно, невкусно, или скоро прокисает, или горчит, а то и ядовито. Всё – сор. Значит, Христос великая ценность, дороже всего… Куда мне ещё идти? У Него глаголы (наверно, какие-то шифры или ключи) вечной жизни. Значит, и мне надо приобрести. А как?

– «…Достигнуть воскресения мертвых» (Фл., 3:11).

Стало быть, и это возможно. Воскреснуть. Интересно! Значит, надо умереть? То есть умереть – не только страшно и ужасно, но и хорошо и нужно?

– «Наше же жительство – на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа, Который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его, силою, которою Он действует и покоряет Себе всё» (Фл., 3:20–21).

Да, именно это я смутно предполагал ещё в раннем детстве, когда вдруг находила на меня беспричинная тоска: не здесь мой дом, и мои родители – не совсем родители, а есть дом где-то там, где мне не видно, и есть Кто-то, Кто возвратит мне неведомого отца… Там, на небе, куда я смотрю и как будто бы ничего не вижу, – там, в бесконечности, – Христос (теперь я знаю имя). И Он протянет руку и возьмёт меня к Себе. И душа моя освободится, и с моим телом – тем самым, которое я осознал, сидя на диванчике в свои пять лет, – произойдёт чудесное преображение: оно станет вечным и лучезарным…

Спеши, дорогой, спеши!

– «Время уже коротко, так что имеющие жён должны быть, как не имеющие; и плачущие, как не плачущие; и радующиеся, как не радующиеся» (1-е Кор., 7:29–30).

И не оборачивайся назад!

– «Кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь всё новое» (2-е Кор., 5:17).

Не умрём, но изменимся. Равные апостолам

На недвижимом, Христе, камени

заповедей Твоих

утверди мое помышление.

Исход

Теперь повспоминаем про смерть.

Старая наша коммунальная квартира в Ленинграде. Тёмная зима. Комната – бывшая гостиная, тут сейчас живёт дядя Коля, самый младший бабушкин брат. Да вот и он тут, сидит в кресле у окна. Всё обыкновенное, привычное: жёлтые обои, мебель цвета слоновой кости – остатки старинного гостиного гарнитура. Золотистые занавески на широком окне… Привычные милые люди в комнате: бабушка, Кока, дяди Колина жена тётя Таня… Но я между ними какой-то лишний, ненужный. Я пришёл и стою в сторонке, у дверного косяка, смотрю и не понимаю, что происходит. Мне три года.

Необыкновенно то, какие у всех лица.

Два типа лиц: у дяди Коли и у всех остальных.

У остальных – сложная, напряжённая маска, которую я потом научусь распознавать как страх с примесью надежды. И ожидание чего-то.

У дяди Коли… Странно, но у него вообще как будто нет лица… Того, знакомого, обыкновенного. Все черты вроде на месте, как мебель в комнате, но того лица нет. А есть нечто очень строгое, застывшее, потемневшее, хотя ещё живое. И от этого мне становится ужас как не по себе. Лучше бы его, лица, вообще не было, лучше бы на его месте зияла дыра – не так было бы странно.

Потом – движение, звонок в дверь, все засуетились. Вошли какие-то люди, показавшиеся мне очень высокими, в белом, с носилками. Дядя Коля оказался на этих носилках… И всё исчезло. Дверь захлопнулась.

Кто-то сказал мне, что дядю Колю увезли в больницу.

Недели через две я увидел, что все плачут, и узнал, что он умер.

Как только взрослые перестали плакать, я забыл обо всём этом.

Другая картина. Года через два-три.

У бабушкиной сестры Елены муж Аркадий. На моём, детском, они – тётя Лёля и дядя Адя. В Бронке они сняли у той же Екатерины Афанасьевны комнатку с верандой (кажется, переделанный под жильё коровник), и мы живём лето все вместе. Дядя Адя приезжает по выходным – он геолог, он работает в городе. Я его не очень люблю и побаиваюсь: он суров и редко улыбается. Так мне кажется, пятилетнему. Но всё равно здорово, когда он приезжает: к чаю достают вкусные конфеты, на столе появляются абрикосы, или персики, или дыня…

Один раз он не приезжает, когда должен. У взрослых происходит озабоченная суета. Куда-то уходят, то ли на почту, то ли в амбулаторию, туда, где телефон и откуда можно позвонить в город. Возвращаются. И произносят непонятные слова, как будто хотят испугать кого-то:

– Обширный инфаркт.

…На какое-то время эта ситуация исчезает из моего поля зрения. Я не очень вглядываюсь в изменившиеся лица близких и спешу на Бронную гору, на луг, играть с мальчишками или в одиночку кувыркаться в душистой траве.

Проходит некоторое, весьма продолжительное время. Может быть, год.

Декорации те же. Бронка и мы. Лето.

Вдруг приезжают, как мне сначала показалось, гости. Машина подрулила к штакетнику Екатерин-Афанасьевниного дома.

Дети всегда рады гостям. Я радостно выбегаю. Навстречу мне тётя Лёля… И я изумлённо останавливаюсь, видя, что ей не до меня. Из машины выходят высокие люди в белом и начинают вытаскивать нечто продолговатое, закутанное в одеяло. Вытащили, взяли и понесли к нам в дом.

Когда проносят мимо, я с удивлением обнаруживаю, что у продолговатого есть лицо, и оно мне смутно знакомо. Это дядя Адя. Он – и не он.

Точно так же, как тогда у дяди Коли: все черты вроде тут, но вместо привычного – улыбающегося, хмурящегося, гримасничающего, говорящего – нечто замершее, обтянутое сероватой кожей. Глаза закрыты. И только по напряжению век понятно, что ещё живое.

И, глядя на всё на это, я вдруг слышу изнутри себя слово:

– Страдание…

Дядя Адя пролежал в комнатке на задворках усадьбы Екатерины Афанасьевны часть лета. Не помню сколько. Месяц или два. Тётя Лёля боролась с его болезнью как могла. Делала с ним какие-то упражнения для рук, для пальцев, для шеи, для ног. Разговаривала. Давала лекарства. Ну, в общем, всё, что можно сделать в таких ситуациях. Кока (врач по профессии, в прошлом – директор медицинского института) привозила из города тех и иных врачей. Я иногда забегал в ту комнатёнку, но мне становилось не то чтобы страшно, скорее скучно. Дядя Адя почти неподвижно лежал на кровати, не обращал на меня внимания. Иногда он странно шевелился, иногда издавал звуки, похожие на слова. Обычно глаза его были закрыты, но когда открывались, то в них не возникало ничего. Меня он, по-видимому, не узнавал. К кровати подходила тётя Лёля и начинала разговор, или упражнения для рук и ног, или подавала лекарство.

Однажды солнечным и жарким утром поднялась страшная суматоха. Все как будто куда-то побежали одновременно. Я побежал и увидел дядю Адю на той же кровати, людей вокруг него. С ним что-то делали, а из его рта текла тёмная, почти чёрная жидкость. Тут мне стало действительно страшно.

Опять подъехала машина, из неё вышли высокие белые, с носилками, и дядю Адю увезли.

И я уже сам, по своему опыту понял, что он умер.

Как это – умер?

Он что, исчез? Нет, вот он.

Такой же, но совершенно другой.

Не исчез, но изменился.

И, изменившегося, его уносят куда-то, и он больше никогда не будет здесь, с нами.

Это странно, и непонятно, и главный вопрос:

– Почему?

И на сей вопрос изнутри меня всплывает ответ, совершенно нелогичный, такой же бессмысленный, как слова Симона про «сделаем три шалаша – Тебе, Моисею и Илии»:

– Мы все так вот изменимся и отправимся неведомо куда. И мама, и бабушка, и Кока… И я.

Куда девалось отражение

Время – причина смерти… Зачем сотворено время?

Оно для нас (человеков, а вместе с нами и для всего телесного мира) тоннель из небытия к совершенному бытию – к Свету. Не был – родился во времени (слепой как котёнок) – во времени же прошёл жизнь (страдание от слепоты) и покаяние (прозрение) – увидел Христа – перешёл в жизнь вечную, к Отцу.

Время – плацента. Когда младенец родился, она уже не нужна и истребляется. Но без неё младенец родиться не может.

У меня дома, в гостиной, стоит высокое старинное зеркало. Никто не знает точно, сколько ему лет. Во всяком случае, оно стояло на старой квартире, в бывшей прадедовской гостиной, где по большей части проходило моё детство и где начиналась юность. Сейчас я подойду к нему, к зеркалу, и предстану перед собой в виде немолодого седовласого дяденьки с коротко стриженой бородой и не очень весёлым выражением глаз. А когда-то в этой же покрытой стеклом амальгаме отражался семилетний мальчик, всё ещё в коротких смешных штанишках на лямках, круглоголовый, темноглазый и темноволосый, стриженый «под канадку». Вот он очередной раз с интересом поглядел на себя, погримасничал и убежал в полусумрак гостиной, обрамлённой допотопными буфетами и канделябрами, а оттуда, едва прикрыв дверь, – в светлое легковоздушное пространство, по дорожке между заборами, на привольный лужок, с которого открывается вид на Финский залив, Кронштадт и Толбухин маяк.

А что стало с его изображением в зеркале? Куда девалось оно и куда девались тысячи глаз, носов, рук, фигур, лиц с их особенными, неповторимыми чертами, которые отразились в этой же зеркальной материи за всё время её существования? Где я, тот, с чёлкой и глазами-черносливинами? Ведь мой тогдашний образ отпечатался, получил бытие хотя бы на мгновение – вот здесь, в зеркале, которое сейчас передо мной. Этот образ был, но теперь его нет. Грамматические категории времени. Если убрать время, то он – там. За пределами времени. Там, где нет времени, любое «был» превращается в «есть».

За пределами времени – значит, у Бога. Прямо в Его руках.

Каждое мгновение моей жизни, каждое состояние моего «я», испаряясь отсюда, ускользая от моего сознания и воли, уходит к Богу. И там пребывает до всеобщего конца времён. Когда завершится творение и всё предстанет в окончательном и совершенном виде. И моё окончательное «я» Бог соберёт из всех бесчисленных мгновений, из моих отражений во всевозможных зеркалах и амальгамах временного бытия. И поставит перед собой…

До этого, однако, надо дожить.

Посмотрим, куда побежал тот мальчишка. Вот он покувыркался на мягкой душистой луговой травке, поиграл сам с собой в войнушку (кругом – заплывшие и заросшие остатки траншей времён обороны Ораниенбаумского плацдарма) и теперь торопится обратно. На веранде, пристроенной к дому Екатерины Афанасьевны, уже, наверно, сидят бабушка, Кока, тётя Лёля. На столе громоздится бодрый источник радости: первый в этом году арбуз. 24 июля.

Снова возвращаюсь к моим пожилым родственникам.

В их семье не праздновали дни рождения, а праздновали именины. Это вообще так было принято до революции. День рождения – только в узком кругу, для ближайших родственников, а именины – праздник общественный, для широкого круга родных и друзей. Сие сохранялось всю их жизнь. Поэтому я не могу сейчас вспомнить, когда был день рождения тёти Лёли, а именины накрепко зафиксированы в моём сознании: 24 июля, память святой равноапостольной княгини Ольги, в крещении Елены. Всегда хорошая погода, каникулы, дача, гости… В этот день празднуют именины многие Елены и практически все Ольги, так что я на протяжении всей жизни знал, когда поздравлять ту или иную знакомую Ольгу. Тёплый, хороший день.

Я подбегаю к веранде. Меня зовут к столу. Первые именины тёти Лёли после того, как Аркадия Александровича унесли люди в белом. Тогдашняя мучительная маска за год почти совсем стёрлась с лиц моих близких. Они снова весёлые, родные, тёплые, сидят в предвечернем свете… И кто-то с ними ещё… Против солнца не разглядеть… Неуловимый световой контур. Какая-то крёстнина знакомая? Строгий, скульптурно правильный абрис лица, белый плат, плотно укрывающий шею и плечи. На голове золотой венец с огненным камнем, сверкающим надо лбом…

Святые входят в нашу жизнь незаметно для нас. Они нас знают, а мы-то поначалу их не знаем и не фиксируем их появления – только начинаем вдруг ощущать направляющую силу и защитительное тепло. Святая княгиня Ольга пришла ко мне вот так незаметно: как невидимая гостья на именинах моей любимой тёти Лёли. Потом мимолётно глянула со страничек книжечки стихов Пушкина (серия «Мои первые книжки»; я ужасно полюбил читать её, как только научился читать): «Князь Игорь и Ольга на холме сидят; // Дружина пирует у брега». В шестом классе на уроках истории встретилась как знакомая. Сколько я слышал про неё, читал, а потом, будучи учителем истории, сам рассказывал детям!

И только теперь задумался по-настоящему: кто она такая?

Княгиня Ольга, в крещении Елена

Если записывать факты как в некую формальную справку, то начать надо с того, что Ольга – первая по времени жизни святая Русской земли.

Это многое расставляет по местам в панораме прошлого и настоящего России. Хронологию русских святых открывает женщина: властительница, хозяйка и мать.

Крещение княгини Ольги. Миниатюра Радзивилловской летописи XIII век (?)

Достоверных сведений о её жизни и личности крайне мало, а те, которые обнаруживаются в источниках, зачастую легендарны и противоречивы. Доподлинно не известно время и место её рождения. В «Повести временных лет» (составленной полутора столетиями позже Ольгиного времени) её родиной именуется Пльсков, или Плесков, обычно отождествляемый с нынешним Псковом; в ещё более позднем «Житии» святой княгини Ольги уточняется: село Выбуты близ Пскова. Однако высказываются и другие мнения. Некоторые современные исследователи в летописном Плескове видят Плиснеск на Волыни или даже Болгарскую Плиску. Имя Ольга может быть интерпретировано как скандинавское («варяжское») Elgi, Helga, или как славянское Вольга, Olha. Среди предков Ольги одни источники называют князей и знать – Олега Вещего, Гостомысла, изборских князей. Другие утверждают, что она происходила из семьи дружинника «от языка варяжска». Бытует легенда и о простонародном её происхождении: дочь перевозчика, у переправы на реке Великой она повстречала своего суженого – Игоря. Но этот сюжет выглядит слишком сказочно, чтобы признать его за историческую правду.

То же и с возрастом. Указанная в «Повести временных лет» дата её замужества – 903 год (отсюда пытаются отсчитать и дату рождения, на 10 или 13 лет раньше) – очень сомнительна, так как её единственный сын Святослав родился вряд ли ранее 940 года: согласно Ипатьевской летописи – в 942 году; по описанию современника, греческого писателя Льва Диакона, видевшего его в 971 году, в это время он выглядел лет на тридцать. Если идти путём осторожности, то получится следующая формулировка: вероятнее всего, будущая великая княгиня родилась в первой четверти X века и происходила из той варяго-славянской знати, курганные погребения представителей которой часто встречаются близ Пскова, Изборска, Луги.

Ольга была женой Киевского князя Игоря – в этом нет сомнений. И после его гибели (по Несторовой летописи – 945 год) оказалась во главе Киевского государства. О том, как это случилось, мы располагаем сведениями полулегендарного характера. В «Повести временных лет» после краткого и весьма правдоподобного рассказа о гибели Игоря при попытке повторного сбора дани с древлян, содержится пространное и драматично-сказочное повествование о начале правления Ольги: о сватовстве к ней древлянского князя Мала, о расправе над древлянскими послами и о наказании древлян. Тут Ольга предстаёт как хитроумная и дипломатичная, но и жестокая правительница, сумевшая удержать Киевскую державу от распада и восстановить могущество княжеской власти. Истребление древлянских «лучших мужей» путём закапывания их живьём в ладье и сожжения в бане очень напоминает языческие жертвоприношения. Источники приписывают княгине также установление норм сбора дани и учреждение погостов – центров княжеской администрации – в некоторых областях Древнерусского государства.

Главное же деяние Ольги – принятие крещения и установление тесных контактов с православной Византийской империей.

Ольга – первая персонально и достоверно известная носительница веры Христовой на Руси. (Сведения о более ранних князьях, возможно христианах, Аскольде и Дире – отрывочны и невнятны.)

Как это произошло?

Уверенного ответа на это вопрос мы в источниках не находим.

Из «Повести временных лет» в «Житие», а из него в общественное сознание перекочевала беллетризованная версия. Якобы княгиня, прибыв в Константинополь ко двору императора Константина Багрянородного, настолько пленила его своей красотой и разумностью, что автократор тут же посватался к ней. Не отказав прямо, Ольга ответила, что сначала должна принять веру Христову, и попросила императора быть её восприемником. После же крещения на повторное сватовство ответила, что по канонам Церкви крёстный отец не может вступать в брак с крестницей. Император должен был отступиться. Русская княгиня перехитрила греческого царя.