Текст книги "Святые и дурачок"

Вот первое причащение своё не помню, а это помню.

Помню тёплое прикосновение благоуханного мира к моим векам, лбу, носу, губам, ушам, груди, кистям рук, стопам. И как батюшка повёл меня в алтарь и я первый раз в жизни земно поклонился престолу. И новое, необъяснимое состояние души и тела, когда выходил из церкви на слякотную декабрьскую улицу. Потягивало дымком: в Старом Таллине дома топили горючим сланцем. Отдалённо похожее состояние бывает после основательной, крепкой бани: чувство новизны в теле и запах дымка.

А через два или три дня приключилось вот что.

Отец Олег и матушка Зинаида собрались ехать в Пюхтицкий монастырь. И позвали меня с собой. И я, конечно, воскликнул «да!» с великим энтузиазмом. Два дня готовился и мечтал, как это будет. И в назначенный день опоздал на поезд.

Не по разгильдяйству опоздал, а просто не знал, что расписание изменилось. Прибежав на вокзал, увидел свободные пути и хвост уходящего состава.

Ещё раз напомню, что это было время советского безбожия и добраться до монастыря и даже спросить к нему дорогу такому юнцу, как я, было не очень уж просто. Я знал, что нужно доехать до городка Йыхви, а там искать. Побежал на автовокзал, запрыгнул в первый годящийся автобус. Где-то по дороге, кажется в Раквере, у автобуса была стоянка десять минут. Я вышел размяться и в небольшой очереди ожидающих мест увидел человека в шапке-скуфейке и в тулупчике, накинутом поверх рясы. Небольшого роста, простое лицо, высокий лоб, светлая борода, голубые глаза. Я посмотрел на него, а он дружелюбно посмотрел на меня. Когда нас запустили в автобус, мы снова встретились взглядами. Я показал на свободное место, и он сел рядом со мной. Я спросил что-то вроде:

– Вы не в Пюхтицы едете?

Он ответил, что именно туда. Я сообщил, что тоже. Только не знаю, как добраться. Он сказал:

– Поедем вместе. Тебя как зовут?

– Андрей.

– А я – отец Николай.

Автобус тронулся; он выпрямил спину и вдумчиво перекрестился.

Мы ехали, я что-то расспрашивал, он отвечал – конечно, о церковной жизни. В Йыхви пересели на местный автобусик. У какого-то поворота вышли, потопали по снежку в сторону тёмного сосняка. Под деревьями скрывалась маленькая часовенка над источником. Кажется, это место явления иконы Успения Богородицы, с которой началась история монастыря.

Отец Николай показал мне источник, потом промолвил примерно так:

– Дальше пойдёшь сам: в монастырь вот туда и туда. А мне надо по делам. Вечером увидимся.

И исчез, как будто растворился в воздухе. Так мне показалось.

Вечером я действительно увидел его во время богослужения, рядом с отцом Олегом. Мы встретились взглядами, и он заговорщицки мне улыбнулся.

Я понимаю, конечно: некий батюшка ехал из дальнего прихода в единственную тогда на всём советском северо-западе обитель. Но я также совершенно точно знаю, что спутником моим в той дороге был Николай Чудотворец. Мне нужна была его помощь, и он – вот он. Провёл путём от Никольского храма до Успенского монастыря.

Скажу сразу: в монастыре мне не пришлось по душе. Точнее – я испугался. Я был юн и боязлив. В монастыре нет удобства и жизнь заряжена особой силой, недоступной боязливым юнцам. Но я увидел этот заряд, образующий молнии на небе, и прикоснулся к нему.

«Как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого».

На следующий день я шёл по грунтовой дороге от ворот монастыря в сторону Йыхви, неся в себе нечто тёплое, и трепещущее, и совершенно мне непонятное.

У часовенки под деревьями

Пригорок, сосновый лесок (не средиземноморский, а наш, балтийский). Перед соснами, как дирижёр перед оркестром, – старый корявый дуб. В его тени – маленькая избушка-часовенка. К ней от большой дороги ответвляется влажная тропинка. У часовни – скамеечка. На ней сидит человек, склонившись и упрятав лицо в ладони. Рядом – сотканная из света, проходящего сквозь листву, женская фигура.

Тихо. Ветви чуть-чуть пошёптывают. Птица попрыгала и улетела. По тропинке подходит человек в тёмной рясе. Высокий лоб, светлая борода, голубые глаза. Мы узнаём его, конечно.

Николай. Радуйся, Благодатная!

Мария (совершенно незаметно женская фигура обрела знакомые нам черты). И тебе радоваться, родной мой.

Николай. Благодать здесь.

Мария. Благодать.

Николай. Вот, я привёл к тебе Андрея.

Мария. Да, милый. Я знаю его, он приходил ко мне.

Николай. Ему долго ещё идти, а он слабенький. Пусть попьёт из твоего источника.

Мария. Я бы напоила его из своих рук, но он не может ещё.

Николай. Ему ещё долго идти, и путь его не будет прямым.

Мария. Как жаль его! Трудно ему придётся.

Николай. Я буду просить о нём у твоего Сына. Попроси и ты.

Мария. Конечно, я же люблю его.

Николай (обращается к сидящему). Просыпайся, пора!

Мария. Так мой Сын говорит: «Претерпевший до конца спасён будет».

Мария и Николай уходят в световую даль. Сидящий поднимает голову, встаёт В нём мы узнаём автора. Автор обращается к нам со следующей ритмической речью:

К началу

Жизнь ушла, как вода в песок.

Ну и ладно.

Утром высветлится восток.

Станет прохладно.

Главное – есть куда идти.

На Божью волю.

Нам с водой в песок по пути.

С ветром по полю.

Где-то же ведь есть мой дом.

Сосенки, речка.

Мостик горбатый. Тень над прудом.

Свет у крылечка.

Там встречают, любят и ждут.

Только бы ждали.

Главное – есть. Я уж дойду.

Ветром, дождями.

Пограничники бытия. Преподобные

От нощи утренююща, Человеколюбче,

просвети, молюся,

и настави и мене на повеления Твоя,

и научи мя, Спасе, творити волю Твою.

Сила слова

Чехов сказал:

– Их штербе! Я умираю!

И умер.

Такова сила писательского слова.

А если бы сказал, как Гоголь:

– Лестницу мне! Лестницу! – то ангелы спустили бы ему лестницу, и он живым взошёл бы на небо.

А если бы сказал, как Пушкин:

– Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше! – то ангелы подхватили бы его и вознесли.

Правда, свидетели смерти Гоголя всё же не видели лестницы и восхождения. Да и вообще штука в том, что мы не можем быть уверены в истинности предсмертных слов, приписываемых Чехову, Гоголю, Пушкину и другим великим. Это всё мы знаем в передаче свидетелей, а свидетели любят сочинять пуще любого писателя.

Однако же проблема не в этом, ведь кто имеет веру с зерно горчичное и скажет горе: «Ввергнись в море!» – то будет по слову его. Проблема в том, что никто из светских творцов – писателей, поэтов, художников, артистов – не был канонизирован Церковью. По крайней мере, с тех пор, как художественное творчество отделилось от церковного служения, то есть после Романа Сладкопевца, Симеона Нового Богослова, Андрея Рублёва – ни один знаменитый или хотя бы профессиональный поэт или художник не вступил в сонм чтимых святых. Их нет даже среди новомучеников российских – по крайней мере, среди тех, кто канонизирован поимённо.

Существуют сообщества, и немалочисленные, в интернете и так, которые добиваются причисления к лику святых Ивана Грозного или Сталина, хотя Иван Грозный был семижёнцем и замучил святого митрополита Филиппа, а Сталин руководил гонениями, каких не бывало со времён Диоклетиана. Об этом ведутся громогласные дискуссии. А вопрос о святости Пушкина, Гоголя или Достоевского никем всерьёз не ставится. Звучат изредка странные голоса об этом, но церковного и общественного интереса они не вызывают.

Между прочим, Пушкин написал за год до смерти:

 
Иные уж за мной гнались; но я тем боле
Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть – оставя те места,
Спасенья верный путь и тесные врата.
 

Гоголь последние годы прожил так, как будто принял тайный постриг. Достоевский – и в публицистике, и в последних своих романах – «рыцарь бедный» православия.

И я совершенно не собираюсь добиваться установления нового чина: святых праведных поэтов-артистов-художников. Всех своих святых знает только Бог; Церковь прославляет тех, на кого Господь укажет. Но, безусловно, достоин осмысления факт: художественное творчество воспринимается обществом и Церковью как нечто, не смешивающееся со святостью.

Почему так? Долго не мог понять, а потом понял.

Всё просто.

Самые искусные словесные творения и художественные образы, отделённые от служения, единой и единственной истине – то есть от церковного служения, – становятся ложными знаками. Они дезориентируют. Они ведут (ещё как ведут!) – да только не туда.

От литературы тянет запахом лжеучительства.

Мы не знаем точно, где границы Церкви, и далеко не всегда можем определить, кто и какими действиями служит истине. Но над светским художеством, как над всей секуляризованной культурой, тяготеет подозрение в отравлении или, по крайней мере, замутнении вод.

Светская культура никогда не может прямо посмотреть Богу в глаза, она всегда отводит взор в иную сторону.

И когда человек – художник, поэт, творец, зритель, читатель – пытается увидеть прямо Бога, она, светская культура, залепляет ему глаза воском или слепит искусственным светом, создаёт ложные образы – «зелёных человечков».

Вот всем известное стихотворение Пушкина «Я помню чудное мгновенье…». Прочитаем его так, как будто в первый раз и как будто мы ничего не знаем ни об авторе, ни об обстоятельствах написания. Перескажем, что прочитали. Автору в видении явлен образ человеческого совершенства: красота чистая, черты её небесны; это она: жена или дева. Утратив сей образ в тревогах мирской суеты, автор попадает во мрак заточения, как бы в некую преисподнюю, где нет жизни, любви, где нет даже памяти. И там ему вновь вдруг, помимо его воли, является тот же самый образ и пробуждает от смерти в жизнь, возводит от тьмы к Божеству. Последние строки составлены из особенных слов: воскресли, Божество, вдохновение (то есть в буквальном значении – вхождение духа внутрь человека), жизнь, слёзы (о даровании которых молились святые), любовь («Бог есть любовь»).

Да ведь это песнопение «высшей небес и чистшей светлостей солнечных»! Чего не хватает? Только прямого обращения, называния по имени. Но имя не названо. И светская культура, воспользовавшись этим, мгновенно приписывает стихотворение ложному адресату, «зелёному человечку»: Анне Керн, замужней даме, живущей в разъезде с мужем и имеющей увлечения на стороне. И смысл стихотворения искажается до неузнаваемости. Прославление небесно-царственной красоты совершенного человека заменяется прославлением любовного приключения, адюльтера. Именно такой смысл откладывается в сознании сотен миллионов юнцов и юниц, читавших это стихотворение на протяжении почти уже двух столетий.

Замечу на всякий случай: не существует никаких оснований считать, что Пушкин посвятил сей гимн генеральше Керн, кроме её собственных заявлений по этому поводу. Автограф стихотворения, якобы подаренный автором Анне Петровне, исчез бесследно и вряд ли когда-либо существовал. Доказательств посвящения нет. Но все верят именно в эту версию, и никто не сомневается, что перед нами любовная лирика Пушкина.

Он говорил одно, а ему навязали другое.

Никто ничего не понял.

Более того, получилось, что Пушкин опоэтизировал грех – то есть стал лжеучителем.

Но почему же не услышали то, что говорил автор? Потому что от этого автора, одетого в сюртук и цилиндр, не могли ожидать истины, а могли ожидать красивого описания греха. А это почему? А потому, что в рамках светской культуры (поэзии в частности) не может идти речь о Боге и Царстве Небесном, а может идти речь о человеке, погружённом в мир временный. «Секулярный» (от латинского seculum – век, время), собственно, и значит «временный». Смертный. Слепой, глухой, ворочающийся в грязи и нечленораздельно мычащий. Мычание светской культуры заглушает ясные человеческие слова.

А дальше начинается самое ужасное.

Истина не услышана, а лжеучение услышано.

Ясные человеческие слова поняты непререкаемо ложно.

Они поняты так: любовь – это адюльтер. Любовь – это беззаконное соитие. К этому надо стремиться. Это поэтично. Это – «романтические отношения». Иное про любовь – скука и нравоучение, а беззаконное соитие – это интересно и здорово. Сам Пушкин об этом написал!

И так складывается «романтическое» понимание любви, и безраздельно овладевает умами и душами сотен миллионов.

Я сам испытал это на себе – как говорится, на все сто.

Этюд с переодеванием

И вот тут самое время потолковать о диаволе.

Собственно, толковать не о ком: диавола нет – в том смысле, что он не обладает самостоятельным бытием, он от него отказался.

Его нет, но он действует. И ещё как действует! Потому что внедряется в человеческую волю, совесть, разум в виде некоей пустоты.

Его задача до смешного проста: заставить меня подумать (почувствовать, поверить), что Бога нет. А затем и поступить так, как будто Бога нет.

Адам и Ева, съев загадочный плод, поступили так, как будто Бога нет. И Каин убил Авеля и, наверно, спрятал его тело – как будто никто не видит и Бога нет. Даже услышав Его голос, принялся отвечать не как всеведущему Творцу, а как следователю прокуратуры: «Разве я сторож брату своему?» И Хам с сыном Ханааном совершил своё хамство так, как будто в родном отце не видел отображения Бога. И жители Содома, и братья Иосифа, и мои соотечественники в 1917 году… Далее по списку – прямо до меня.

Бог – источник и полнота бытия. Я дышу воздухом – в этом Бог, Его воля. Я радуюсь – отвечаю Богу. Я участвую в умножении бытия тем или иным способом – деторождением, писанием стихов, игрой на скрипке – тем самым бегу к Богу. Во всём этом заключена любовь, та самая сила, которая противостоит смерти и утверждает всяческую жизнь.

Задача диавола лишить меня этого всего и заменить холодной пустотой, нулём бытия. Но сразу это сделать затруднительно: слишком уж сильно любовь внедрена в самую мою природу. И диавол начинает подслуживаться исподтишка, подсовывая мне вместо настоящих вещей похожие на них суррогаты. Штуки, в которых истины чуточку поменьше, а пустоты чуточку побольше. И я не могу отличить одно от другого слабым своим умишком. И от одной ложной приманки перенанизываюсь на другую, ещё более ложную. И постепенно теряю способность видеть то, что на самом деле.

Единственный способ отделить бытие от небытия – смотреть в Свет, лучащийся от Творца, держаться за руку Бога. Как только я на мгновение отпускаю эту руку, забываю эту связь – я сразу оказываюсь во власти диавола, в его когтях, бессильный и беззащитный.

Держаться за Бога – это и есть молиться. Поэтому апостол пишет: «Непрестанно молитесь». Иначе пропадёте.

Но как это может быть?

Не знаю как, но может.

В сущности, непрестанная молитва – это жизнь по воле Творца, от небытия к совершенству. А как она выглядит и как звучит – вопрос второй очереди.

В этом неокончательном, изменчивом, разъятом на части мире, где мы… в нём, как на Невском проспекте Гоголя: всё не то, чем кажется. Злой демон может казаться прекрасной девушкой, а благородный герой – уродцем-карликом. Король Клавдий бубнит молитву, а мечтает о грехе; а в это время Гамлет об руку с блаженной Ксенией бродит в одеждах безумца.

Слишком многие переодеты. И вещи задрапированы. И самые наши тела, в которых мы ходим, постепенно снашиваются, как одежда, и в конце концов истлеют и будут заменены на новые: такие же, наши, но иные, истинные.

Вот одна известная из художественной литературы история с переодеванием. Относительно Воланда.

Сразу оговоримся.

Про «Мастера и Маргариту», про Булгакова, про Воланда и его свиту написано и сказано столько, что вставлять сюда свой голос смешно и неприлично. В математической среде до недавнего времени бытовал такой термин – «ферматики». Это те сумасшедшие или, вежливее, акцентуированные личности, которые рассылают по институтам и редакциям математических журналов свои доказательства теоремы Ферма. За четыреста лет никому не удалось её полностью и корректно доказать, но каждый год появлялись новые сонмы профессионалов и дилетантов, предлагавших свои решения. (Совсем недавно теорему Ферма признали доказанной – однако посмотрим, не обнаружится ли со временем в доказательстве глубоко запрятанная ошибка.) Представлять своё толкование булгаковских загадок – всё равно что подавать заявку на членство в клубе ферматиков.

Так вот, мы не собираемся про Воланда ничего доказывать. Просто укажем на одно явное недоразумение.

Дело в том, что персонаж Булгакова, фигурирующий в его последнем романе под разными именами, в частности под именем Воланд, – никакой не дьявол и не сатана. Булгаков, сын профессора Духовной академии и сам человек неплохо знакомый с ангело– и демонологией, просто накинул на сюжетно значимый образ одежды оперно-книжного дьявола.

Но ведь если мне вымажут лицо сажей, прицепят рожки и хвост, я от этого не сделаюсь врагом Божьим.

У настоящего диавола нет облика, нет внешних примет. Он диавол не потому, что выглядит по-дьявольски, а потому, что он действует против воли Божией, творит уничтожение.

Воланд со своей обаятельной свитой не совершает никакого зла. А что он делает в романе? Он выявляет правду и восстанавливает справедливость.

Более того, пару раз, как бы нехотя, он делает то, чего никак не может совершить тот, кто против Бога: милость.

Посмотрите: кто становится объектом действия таинственного консультанта?

Номер первый – Берлиоз.

Образ, между прочим, весьма примечательный: во-первых, тем, что не имеет никакого отношения ни к Мастеру, ни к Маргарите, ни к театру Варьете, ни к истории Христа и Пилата – словом, ни к одной из основных сюжетных линий романа. И, во-вторых, именно в него автор вкладывает всю возможную выразительность, весь свой доходящий до ненависти сарказм.

Кто такой Берлиоз? Пустота, переодетая в приличный костюмчик председателя МАССОЛИТа. Он тот, кто ничего собой не представляет, но действует. Он утверждает, и подписывает, и ставит печать: что Бога нет, Иисуса Христа не было, а значит, после смерти нет ничего – пустота, нуль бытия. Он нашпигован псевдоучёными фразами, смысла которых не понимает. У него даже фамилия – цитата, позаимствованная. Он самодоволен и туп, как всё круглое. Он не хочет и не ощущает жизни. Он изначально мёртв и пуст. Его задача – затащить в своё ничто всё, что находится рядом с ним. Например, глупыша Бездомного.

По названным параметрам именно Берлиоз более всего смахивает на диавола. Он даже и внешне, и повадкой похож на одного такого: который шестью десятилетиями раньше явился Ивану Карамазову. (При всём различии похож – стандартной пустотой обывательской внешности и лакейской уверенностью суждений.) Он если не сам диавол, то человеческая шкура, выеденная диаволом изнутри.

Теперь, что с ним делает консультант?

Консультант не толкает его под трамвай: это только Бездомному так могло показаться. Консультант, наоборот, даёт председателю МАССОЛИТа шанс: предупреждает его и о Пилате, и о Христе, и об Аннушке, которая разлила масло… Живой услышал бы; и последнее, что было в нём живо, услышало, заболело тупой иглой в сердце… Но боль заглушена торжествующей пустотой, предупреждение не доходит до сознания – и председатель поскальзывается на разлитом масле и падает под стальные колёса, и его ненужная голова катится, как тыква, по асфальту.

Это не Воланд отправил Берлиоза в небытие. Это Берлиоз выбрал небытие, а Воланд только показал – Бездомному на Патриарших, Маргарите на балу, нам, читающим, – как это происходит.

Выявил правду и осуществил справедливость.

Теперь что делает гипнотизёр и маг при посредстве своей свиты с иными прочими персонажами Варьете и МАССОЛИТа? Только то, чего они сами добивались всей своей жизнью. Дебошир-карьерист Лиходеев, завистник Римский, враль Варенуха, пустозвон Бенгальский, начальственный самодур Семплеяров, лихоимец Босой, литературный доносчик Латунский… Про кого из них и других прочих мы можем сказать, что пострадали безвинно? Они сами стремились в ту «бронированную камеру», в тот сумасшедший дом, куда в итоге попали. Воланд и его шайка помогли им в этом непринуждённо, весело и даже в общем-то милостиво: все остались живы.

Теперь Иван Бездомный. Достаточно сравнить, каков он в первой главе романа и каков в Эпилоге, чтобы увидеть: та встреча с консультантом на Патриарших оказалась не погибельна для него, а спасительна. Кто такой Бездомный в начале? Бойкий парниша из тех, кого Ильф и Петров назвали бронеподростками: не ведающий культуры, не нюхавший образования, с опасными амбициями лжепоэта и совестью, уже приготовленной к ампутации. Мы прекрасно можем представить его, повзрослевшего и состарившегося (ибо видали таких), в роли непременного члена и секретаря Союза советских писателей, профессионального душителя талантов, подписанта всех пасквильных писем в «Правду», пользователя писательских благ… Словом, в роли другого (может быть, уменьшенного) Берлиоза. Он уже частью своего бытия выеден, выплюнут в пустоту. Он ещё только по глупости своей не до глубины души убеждён, что Христа не было.

Тут и встречается ему господин в берете и с тростью и являет иной мир, в котором живы и Пилат, и Каиафа, и виднеется под чёрной тучей Голгофа, и кресты с распятыми громоздятся на ней…

Что происходит с Иваном дальше? Перемена личности. То есть, по-гречески, метанойа – что на русский обычно переводят словом «покаяние». Оставшаяся часть бытия спасена. Да, его душа раздваивается в неизлечимом недуге… Но болезнь всё же лучше, чем смерть. Ведь есть Тот, Кто может исцелить от всякой болезни: Тот, Кого ждёт Пилат.

Наконец, что делает Воланд с заглавными персонажами романа?

Извлекает их из мест страданий, соединяет их и, наконец, сопровождает туда, где им должно пребывать вместе…

Что это, если не справедливость? И более – милость?

Спрашивается, где же тут сатана? Не его это образ действий, никак не его.

Да, собственно, кто называет Воланда сатаной? Один душевнобольной – Мастер – в разговоре с другим душевнобольным – Бездомным – в палате психиатрической клиники. А читатель поверил больному страдальцу, а того более – одеждам и гриму, до смешного наивным. Трость с набалдашником в виде пёсьей головы, перчатки в жаркую погоду, разномастные глаза… Простенькие предметы из костюмерной. Такие же, как пенсне Коровьева и клык Азазелло.

Есть, правда, один персонаж не варьете-массолитовского ряда, который тоже, кажется, верит в дьяволообразие Воланда. Левий Матвей, единственный из романа о Пилате, явившийся в берлиозовскую Москву. Но кто он, бестолковый мститель за Иешуа?

А кто такой, собственно, Иешуа Га-Ноцри?

Иисус Христос? Нет.

Персонаж романа о Понтии Пилате.

То есть Иисус глазами Пилата. Тот образ, который мог разглядеть в иудейском Учителе праведности пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат.

Исторический Пилат никак не мог увидеть Иисуса глазами евангелистов. Тем более глазами уверовавших христиан. Глядя на узника, приведённого к подножию его трона, прокуратор мог, как в узкую прорезь забрала, увидеть только одну малую часть Христа – страдающего, обречённого, но притягивающего к себе неодолимой силой Иешуа Га-Ноцри.

А Левий Матвей? Он ведь тоже не видит никакого Христа. Не видит Воскресшего – видит убитого. То есть не верит в жизнь, а знает только смерть. Он носит имя евангелиста и, может быть, одет в одежды евангелиста, но он не евангелист (что значит «благовестник»), а ровно наоборот. Поэтому всё, что он пишет и говорит, соответствует истине с наоборотной точностью.

Слова Левия: «Он не заслужил света, он заслужил покой». Но Божий покой – он же и свет, и полёт, и тишина, и движение, и безмолвие, и пение…

Этого не знает плоский и однотонный, как тень, так называемый Левий Матвей – порождение прищуренного пилатовского взора.

Поэтому, когда он называет Воланда духом зла и повелителем теней, то понимать сие надобно ровно наоборот.

Он тоже переодет, и слова его переодеты.

Так кто же тогда Воланд и сопровождающие его лица?

А кто по воле Божией приходит неведомо откуда, чтобы выявить в обманках этого мира правду и совершить справедливость?

Переодетые ангелы. Которые иногда ещё и шутят.

В тёмных коридорах

Художественная литература, беллетристика – всегда в той или иной мере шутка с переодеванием. Обманывая, пытается сказать правду – потому что правду в её собственной одежде мы не умеем узнавать.

Коварное занятие! Один неверный шаг – и автор, сам того не чувствуя, начинает увязать в чёртовом болоте лжи.

«Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?»

Так пишет апостол Павел (Рм. 7:24) по поводу противоречия между желанием ума и законом плоти.

Да, в этом мире всё не то, чем кажется. Если кажется, что ты у цели, – значит, тебя ждёт долгий и извилистый путь.

Когда я в свой двадцать один год, выходил из врат Пюхтицкой обители, мне казалось, что венец жизни где-то тут, в нескольких шагах.

Сейчас, расшифровывая присланную из тридцатипятилетней дали морзянку памяти, обнаруживаю нечто, совершенно не ощущавшееся тогда. Именно: раздвоение дороги. Как будто две тропы увиваются друг около друга, и я иду одновременно по обеим.

Впрочем, я вообще как-то странно помню следующие два-три года: не целостно, а урывками, как из раннего детства.

Была Церковь, и было всё остальное.

В Церкви оказалось вот что. Мало народу.

На приходе у отца Олега – ни алтарника, ни чтеца. Свечу выносит одна старушка в чёрном, читает – другая, совсем уж дряхлая. Это против правил, но что поделаешь? Утлый ковчег веры посреди безбожного моря. Раз уж я оказался на борту – надо что-то делать. Отец Олег поставил меня читать и алтарничать. И, приезжая в Таллин на каникулы или по каким-нибудь иным удобным случаям, я мчусь в Никольскую, облачаюсь в стихарь и, сколько позволят обстоятельства, помогаю батюшке. А потом возвращаюсь в Питер и по субботним и воскресным дням пешешествую сквозь бывший Митрополичий сад в Духовную академию, в храм. (Получилось, что я пару лет ходил под омофором двух будущих патриархов: в стихаре служил по благословению Алексия, тогда митрополита Таллинского, а в Академии причащался из рук Кирилла, тогдашнего ректора, архиепископа Выборгского.)

К остальному принадлежат: учёба в институте, недолговечные дружбы, попытки влюблённостей, эйфории и депрессии от этого, продолжающееся (хотя без прежнего энтузиазма) хождение в ЛИТО, стихочтения и стихописание. С писанием стихов особенно было странно: я хотел привести это занятие в церковь, а оно упиралось и не шло. В общем, тут удовлетворения не получалось, а получалась одна маета.

Между первым чертогом и вторым хотелось построить хрустальный мост. Мост не мост, но две перемычки возникли.

Первая – круг общения, который можно назвать так: курсы взаимного обучения христианским знаниям.

Вторая – чтение в университетской библиотеке.

«Курсы обучения» имели своим центром квартиру самоотверженного человека – Юрия Курикалова. Он один из тех людей, о которых я всегда буду молиться Богу. Перспективный молодой специалист, окончивший физфак ЛГУ (по тем временам – высшая учёная марка!), он исполнился решимости предаться церковному служению. Лет семь (или более) подряд подавал заявление в Духовную академию, проходил с наивысшими баллами все экзамены… Нужно было, помимо вступительных, сдать ещё и за курс семинарии – всего получалось, если правильно помню, каждый раз по семнадцать экзаменов… И каждый раз сидевший в приёмной комиссии уполномоченный по делам религий в последний момент запрещал принимать Курикалова. Для тех, кто не знает: была такая должность в советской стране – уполномоченный по делам религий. Чиновник с партбилетом, к Церкви никакого отношения не имевший и люто её ненавидевший. Без его санкции никакой архиерей ничего не мог сделать. И ректор, владыка Кирилл (будущий патриарх), лично благословивший Юру на сдачу экзаменов, ничего не мог сделать.

Так Курикалов в Академию и не попал, церковному служению предаться не смог, и жизнь его дальше потекла по другому руслу. Но в те годы он восполнял невозможность легально богословствовать нелегальной просветительской деятельностью. Он собирал у себя дома пламенных, ничего не знающих неофитов и устраивал для них нечто вроде семинаров с молитвой. О евангельских текстах и о происхождении книг Ветхого Завета; о Кумранских находках и об обычаях Древней церкви; об иконописи и церковной архитектуре; о Никейском символе веры; о Халкидонском оросе; о модернизме Второго Ватиканского собора… Он приглашал тайно-православных профессоров, небоязненных преподавателей Академии, просто знатоков церковной истории и культуры; он доставал откуда-то всевозможную литературу – чаще всего ксерокопии иностранных или дореволюционных изданий… И ещё раз – тем, кто не знает: всё это под стальным сапогом советской власти, при постоянной угрозе доноса, обыска, ареста, лагерного срока. Времена были хоть и не тигрово-людоедские, но мелкошакальи, и лет пять лагерей на такой активности можно было заработать.

С Курикаловым, как и с Лурье, я познакомился потому, что было ЛИТО Сосноры. А в ЛИТО – такая юная Мария (тогда по фамилии Трофимчик, позднее Каменкович), одарённая магическим стихотворным талантом и не менее магической внешностью. И я был в неё магически влюблён. И по сей причине как-то раз в компании молодых поэтов и проливных девушек оказался у Марии на даче. И там наутро, пробудившись, увидел только что приехавшую супружескую пару: аккуратного худощавого джентльмена с бородкой и в очках, а с ним – такую же аккуратную светлолицую спутницу в одеждах, похожих на платье смольнянки. Они были представлены как «Юрочка и Светочка, очень православные люди». Собственно говоря, Юра был крёстным Марии Трофимчик. При небольшой разнице в возрасте он знал всего настолько больше, чем мы, вместе взятые, что вполне годился нам в крёстные отцы.

С этого времени в течение трёх-четырёх лет я регулярно совершал путь на Седьмую линию Васильевского острова, сворачивал во двор знаменитого Дома академиков – того, что дорическим портиком выходит на Неву близ Благовещенского моста; того, который, как орденами, увешан памятными досками о живших в нём учёных. Поднимался по каменным ступеням на самый верх – и оказывался в пространстве воцерковлённого интеллекта, замысловатых вопросов и отточенных ответов, многоразличных сведений об историческом бытии христианства. Совершалась общая молитва – и мы приступали к исследованию очередной темы. Через полтора-два часа снова молитвенное песнопение и чай с пряниками и печеньем, а по большим праздникам вино, как у древних христиан, «с теплотою» – с горячей водой.

Это было действительно обучение, достойное, по крайней мере, первого курса Духовной академии. Но оно не пошло бы должным образом впрок, если бы не вторая перемычка между миром внешним и церковным.