Текст книги "Святые и дурачок"

Что такое церковь посреди Владимировой державы? Это Богородица в белых одеждах, выводящая умытых и обновлённых человечков от земного перегноя и болотной тины в небо.

Русь стала православной, конечно, не сразу и не вся. Распространение и утверждение православия на русских землях началось задолго до Владимира и продолжалось столетия после его смерти. Но решительный и бесповоротный шаг к свету Христову был сделан именно им, его неукротимой волей.

Нестор Летописец обладал удивительным талантом – в кратких описаниях деяний создавать объёмные, живые образы своих персонажей. Креститель Руси явлен нам во многообразии черт своей могучей личности. О нём рассказано больше, чем обо всех его предшественниках, вместе взятых. Это не удивительно: время рождения Нестора – примерно сороковые годы XI века, а это значит, что если не его родители, то бабушки и дедушки жили во времена Владимира и вполне могли знать князя лично. Впечатления, пересказанные мальчику или юноше, перекочевали потом в летопись.

Нестор не скрывает противоречий и тёмных сторон личности князя. Он порой даже намеренно подчёркивает их. Вот Владимир неумолимо жесток: захватив Полоцк, убивает князя Рогволода и его сыновей, а дочь насильно берёт себе в жёны. Вот лжив и коварен – в истории с предательским убиением Ярополка (хотя часть вины, как мы знаем, лежит на варягах и воеводе Блуде). Языческая реформа молодого князя оборачивается человеческим жертвоприношением – убийством христиан Феодора Варяга и сына его Иоанна. О любострастии Владимира, о его жёнах и бесчисленных наложницах Нестор пишет с особым нажимом: «И бѣ несытъ блуда, и приводя к себѣ мужьскыя жены и дѣвици растляя». Начинает казаться, что на княжеском столе в Киеве воссело чудовище, злодей, новый Навуходоносор. Тем поразительнее то чудо, которое происходит с ним при выборе веры перед крещением. Тут перед нами другой человек… Нет, вернее: тот же и другой. По-старому непреклонен, но по-новому разумен; по-старому одержим, но по-новому искушён.

И опять главный мотив – смерть и её преодоление в посмертной судьбе. Вот православный «философ»-проповедник в конце изложения веры показывает князю «запону», то есть некую ткань с изображением, «на нейже бѣ написано судище Господне, показываше же ему одесную праведныа въ весели предъидуща в рай, а ошуюю – грѣшныа, идущих въ муку». И Владимир, вздохнув, говорит: «Добро сим одесную, горе же сим ошуюю»[10]10
  Повесть временных лет. – URL http://lib2.pushkinskijdom.ru/tabid-4869, год 6495/987.


[Закрыть]

О культурном, политическом, духовном значении крещения Руси мы распространяться не будем. Начало каменного строительства и зарождение изобразительного искусства, распространение письменности и книжности, появление государственного законодательства, а самое главное – формирование русской духовности, закладка того фундамента, на котором выстроен русский мир, – вот то основное, чем мы обязаны князю Владимиру. Перед этими плодами его деятельности теряют всякое значение рассуждения о его жестокости, коварстве, любострастии. Никто из людей не без греха, но кто из грешников может положить на противоположную чашу весов столько великих заслуг перед Богом и человечеством, как Владимир?

Отметим, однако, некий мотив его поступка, почти неслышный сегодня, сквозь шум десяти столетий.

Принимая крещение, Владимир рисковал всем: не только властью, но жизнью – своей и всего своего семейства и рода.

Автор «Повести временных лет» представляет нам решение князя, бояр и старцев как единогласное, единомышленное. Но в реальности так быть не могло. Не прошло и десятилетия после убиения Ярополка и киевских мучеников. Живы ещё были ветераны Святославовой дружины, принесшие своих соратников-христиан в жертву Перуну. Наверняка кто-то из них присутствовал в «совете бояр и старцев», наверняка у них имелись сторонники в дружине и в стольном городе. А за стенами крохотной столицы шумело языческое море. Идя к крещальной купели, Владимир ступал по дощечке над пропастью: любой неверно рассчитанный шаг – и гибель.

И тут опять включают свет, идущий из глубины, и мы видим

Скалистый белый мыс – снова тот самый, с руинами и колоннами, где недавно стоял апостол Андрей.

Судя по всему, только что тут прошла группа экскурсантов: отдалённый интеллигентный гомон ещё слышен на фоне морского шуршания и вздохов ветра. К этой смеси звуков присоединяется нечто новое: весёлый топот ног в лёгких туфельках или сандалиях. В известный нам дверной проём вбегает девочка в светленьком платьице и гольфиках; быстро прячется, присев за блоками каменной кладки. За ней тем же путём в наше пространство врываются двое мальчишек: один белобрысый, другой тёмненький как цыган. Им всем лет по десять-двенадцать. Оба мальчишки в коротких штанах и летних рубашонках.

Белобрысый. Она сюда точно припрыгала.

Темноволосый. Поищем.

Белобрысый. Олька, вылезай! Чур-чура! Кончай уже. Мы не играем.

Темноволосый. Пора идти, а то НинСе звала, ругаться будет.

Белобрысый. Вижу! Ха! Вон косички торчат!

Темноволосый. Вылезай, креветка!

Белобрысый. Тащи её, Володька! (Пытается ухватить торчащий из-за камня хвостик с ленточкой.)

Девочка (появляется из укрытия). Отстань!

Темноволосый. Олька-долька, станцуй нам польку!

Девочка. Никакая я вам не Олька-долька. Я – Олик-кролик. А ты – Андрей, дым из ноздрей.

Темноволосый. Сама ты… Знаешь кто!

Белобрысый. Хватит вам. Идти пора.

Девочка. Неохота. Тут интересно.

Белобрысый. Говорю, НинСе ругается. Автобус через десять минут будет.

Девочка. Успеем.

Темноволосый. Смотри: это вон там вон Владимир крестился, где церковь.

Девочка. Что за Владимир? Володька, что ли?

Темноволосый. Ты чего, совсем? Князь крестился, Красно Солнышко. Тётка из музея рассказывала.

Девочка. Глянь, вон ящерка побежала!

Белобрысый. Какая ящерка?

Девочка. Да вон, вон… Там спряталась… Куда делась?

Увлекшись поисками ящерицы, дети не замечают, как свет становится мягким, предвечерним. И удлинённые тени камней и колонн, переплетаясь, срастаются в стены и черепичные кровли, над которыми возвышается купол византийской базилики.

Двери базилики распахиваются, доносится отдалённое пение хора. Появляется процессия: люди в длинных пестроцветных одеждах. Две фигуры отделяются от этой процессии и как бы по воздуху переносятся на площадку, где возятся, охотясь за зверушкой, дети. Фигура первая: мужчина лет тридцати, рослый, могучего сложения, чего не может скрыть долгополое белое одеяние. Оно вроде рубахи или стихаря, окаймлено по подолу, обшлагам и вороту широкой золототканой каймой. Узорчатый пояс. На голове шапка пурпурного бархата с золотым обручем. Стальные зрачки и нахмуренные брови контрастируют с мягкой русой бородой и длинными усами. В шаге за ним – женская фигура, знакомая нам уже: строгий абрис лица, белый плат, укрывающий шею и плечи; золотой венец с камнем, сверкающим надо лбом.

Девочка (увидела их раньше, чем мальчишки). Ой, что это!

Темноволосый. Где? Ух ты!

Белобрысый. Вот это да-а…

Темноволосый. Это же Владимир! Князь! (Укрывается за камнем.)

Девочка (прячась за спину Белобрысого, пищит). Ой-ой-ой…

Князь Владимир. Не бойтесь. Мне интересно посмотреть на вас. Взгляни-ка, что они тут делали! Поймали ящерку! Похожи на моих, только одеты немного по-другому. Правда, княгиня?

Княгиня Ольга. Они явились на свет через тысячу лет после твоего рождения. И знаешь, почему они тут? Потому что они крещёные.

Князь Владимир. Поэтому они и похожи на нас. Послушай, мальчуган: твоё имя Владимир, и моё – тоже. Подойди, не бойся.

Белобрысый мальчишка. Вы… Вы князь Владимир Красно Солнышко?

Князь Владимир. Ну уж, солнышко… Куда там. Но князь, это верно.

Девочка (высовываясь). А вы, тётенька, княгиня Ольга? Ой!

Княгиня Ольга. Конечно, милая.

Девочка. Вы настоящая?

Княгиня Ольга. Самая настоящая, какая только бывает. Да ведь и ты настоящая Ольга. Можешь меня потрогать.

Девочка (берёт в руку край Ольгиного платка). Как интересно!

Княгиня Ольга. И мне интересно!

Князь Владимир. Смотри, княгиня, они настоящие.

Княгиня Ольга. Потому что в них есть вера. Хотя они сами ещё не знают об этом.

Князь Владимир. Когда-нибудь узнают. Хотя их будут всячески разубеждать. Но они смогут победить его.

Княгиня Ольга. Смогут. Это наши дети.

Темноволосый мальчишка (из-за камня). Кого победить?

Князь Владимир. А ты, боец, что ты таишься? Ты – Андрей. Твой друг, Первозванный апостол, скоро придёт к тебе и даст оружие, которое разит без промаха.

Темноволосый. Меч-кладенец, что ли?

Князь Владимир. Вроде того.

Темноволосый. Так это в сказке…

Князь Владимир. Какие уж тут сказки! Вся твоя жизнь будет – война. И только в последний миг по вере твоей Бог даст тебе победу.

Белобрысый. А кого победить-то?

Княгиня Ольга. Они ничего не знают! Бедные мои, вам трудно живётся.

Темноволосый. Нет, хорошо!

Белобрысый. Чего трудно? Нормально!

Князь Владимир. Не знаете вы, как трудно будет вам победить дракона.

Темноволосый. Кого?

Белобрысый. Какого дракона?

Князь Владимир. Надо победить дракона.

Княгиня Ольга. Вы должны! Иначе…

Последние слова тонут в шуме разбуянившегося моря. Сотканные из теней стены и крыши растворяются в вечернем воздухе. Владимир и Ольга поднимаются над каменистым полом площадки и замирают в виде двух иконописных изображений, закреплённых на руинах древних стен. Мы как-то не заметили в самом начале эти две иконы, поставленные по обе стороны от дверного проёма.

Девочка. Что это было?

Темноволосый. Не знаю.

Белобрысый. Скоро стемнеет! Пора отсюда.

Темноволосый. Побежали!

Всё исчезло.

Письмо с магнитом

В детях есть тяга к Богу и Церкви. Потом она пропадает. А в период бантиков и коротких штанишек непринуждённо входят в душу огоньки перед иконами и слова о Боге, который пожалеет или рассердится. Может быть, это оттого, что дети не умеют ещё полагаться на себя. Для детей привычна зависимость от кого-то видимого или невидимого. И, потом, игра: она происходит в предположении того, что всё вокруг в той или иной степени «понарошку», что можно и даже нужно в какой-то момент крикнуть: «Чур, я больше не играю!» – и ситуация мгновенно изменится, всякая опасность отпадёт, я выскочу из напряжённых условий и, радостный, пойду в иную реальность: обедать, или читать книжку, или встречать маму с работы.

Это проходит. Окончательно – к среднему школьному возрасту. Формируется сумма знаний о возможном и невозможном. Вера в невидимое если не исчезает совсем, то затаивается в дальнем чуланчике души. Играть становится несолидно. А потребно – иметь свою точку зрения, то есть показывать себя отрицателем и скептиком.

Чем усерднее человечек утверждает значимость самого себя, тем безнадежнее он попадает в зависимость от «общественного мнения», от установок своего нового окружения. Кто же может подтвердить его, человечка, самозначимость, как не круг ему подобных? Школьный коллектив заставляет веровать своим законам и не веровать никому другому. Поэтому школа, независимо от того, чему в ней учат, закрывает или, по крайней мере, плотно прикрывает дверь к Свету.

Этот этап, конечно, необходим, но неизбежность его печальна.

В школьные годы мне пришлось очень много читать. А что ещё было делать? В семейном кругу у меня не было сверстников, только привозимая изредка в гости троюродная сестра, но она – девчонка. Дворовых знакомств не было тоже: в нашем доме-замке, сложенном из коммунальных квартир как из каменных блоков, «двор» представлял собой плоское асфальтовое покрытие, пересекаемое в разное время суток дворниками, грузовиками, крысами и пьяницами; играть и общаться в таком пространстве было немыслимо. Летом, в Бронке, я ещё мог найти товарищей для игр и иных совместных занятий, а в остальные времена года общение с себе подобными ограничивалось происходившим в школе. Чем же занять себя всё остальное время дома? Ответ на этот вопрос хранился в книжных шкафах, коих от деда и прадеда осталось больше десятка. Там были книги с картинками и без. И в них много неожиданного, интересного, весёлого, иногда страшного, а иногда попадалось кое-что запретное. Там обреталась некая альтернатива школьно-пионерско-комсомольскому миру.

Особенно стали нравиться книги, в которых стихи: эти книги были меньше размерами, их легче доставать с дальних полок и удобнее держать в руках. И написано в них всё короче, энергичнее, необычнее, да ещё снабжено весёлым хвостиком: рифмой. Прочитав к восьмому классу от корки до корки собрания сочинений Пушкина, Грибоедова, Лермонтова, томики, тома и томищи стихов Жуковского, Кольцова, Тютчева, Фета, Майкова, Мея, Полонского, Надсона и ещё десятка поэтов, я, конечно, захотел сам делать так же – стихи. И вообще сочинительствовать.

Мои школьные сочинения полюбились учительницам, и меня стали выдвигать на всякие конкурсы и олимпиады – это всегда требуется в школе для отчёта. В конце восьмого класса выдвинули на городскую олимпиаду. Там я написал что-то. Не особо удачное, так что мне ничего не дали, кроме похвальной грамоты, каковую выписывали каждому второму, если не просто каждому участнику городского тура. А через пару недель мне – как большому! – пришло письмо. Не помню, что было написано на конверте, и как его вскрывал – тоже не помню. Наверно, ручонки подрагивали. Хотя я и не знал, что внутри лежит пригласительный билет во всю мою будущую жизнь.

Этот билет был оформлен примерно следующим образом. «Дорогой Андрей! Я прочитала твоё сочинение. В нём многое показалось мне достойным обсуждения. Кроме того, по-моему, ты неплохо пишешь. Если тебе интересно, приходи такого-то числа во Дворец пионеров, в литературный клуб “Дерзание”. У нас собираются ребята, которым нравится читать и самим писать. Есть кружки прозы, поэзии, журналистики. Есть свой театр. Приходи!»

Что-то в этом духе.

Я пришёл. Поднялся по лестнице Аничкова дворца, по ступеням, помнившим бальные туфли Пушкина. Отразился в зеркале, в котором отражался, наверно, Александр Сергеевич об руку с Натальей Николаевной.

И в пахнущем гусиными перьями тёмно-деревянном кабинете императора Александра III, где тогда занималось «Дерзание», был встречен маленькой пожилой женщиной с изумительными широко раскрытыми лучистыми глазами.

Это была Нина Алексеевна Князева, от которой письмо.

Следующие два года я еженедельно, не прогуливая, ходил к ней на занятия кружка «старших поэтов». В эти два года определились многие мотивы моей жизни. Вот один из них, и, как сейчас выясняется, главный. В магическом полумраке императорского интерьера я полюбил стихи, а Нина Алексеевна полюбила меня с моими стихами. И когда я вылупился из школьного кокона, она направила меня в литобъединение поэта Сосноры. А там я встретил людей, с которыми пришёл в Церковь, и если бы не встретил их, то неизвестно, как пришёл бы.

О «Дерзании», о чтениях и обсуждениях стихов под сенью Дубового кабинета я писал раньше, в книге «Пропущенное поколение» и ещё где-то. Но сейчас не об этом, а вот о чём.

Нина Алексеевна верила в Бога.

Она была единственным таким человеком, встреченным мной в ограде школьной темницы (Дворец пионеров, хоть и дворец, но всё-таки тоже школа).

Конечно, всею мощью безбожного государства вера изгонялась из публичного пространства. Нине Алексеевне как сотруднику Дворца не кого-нибудь, а пионеров имени Жданова было строго-настрого запрещено заговаривать с кружковцами на всякие темы про Бога. Да и вера её была, я так думаю, примерно как у моих родственников: не в храме, а где-то на краю церковного пространства (впрочем, где у вечности край, а где центр?). Но это была вера.

А веру невозможно скрыть.

Светильник ставят на стол, но даже если прикажут запихать его под кровать, он будет светить и оттуда.

Одним из проявлений этой упрятанной веры было (как и у моих родственников) празднование именин. Так же, как дома для меня праздниками были 24 июля и 30 сентября, так в «Дерзании» для «старших поэтов» (не всех, а узкого, доверенного их круга) праздником сделалось 27 января – память святой равноапостольной Нины, просветительницы Грузии. Как раз на второй год моего присутствия в «Дерзании» память равноапостольной Нины пришлась на субботу, день наших занятий. Окончив дела под дворцовскими потолками, мы шли по морозному Невскому, плотной стайкой окружая маленькую Нину Алексеевну («НинСе» – так называли её заслуженные «дерзавцы» и «дерзавки», побывавшие с ней во всяких поездках по стране). Вели разговоры о жизни, о стихах и о прочем, и так – до самого её дома в Сапёрном переулке. А потом беседы продолжались в тесной и утлой её комнатёнке, на краю гигантской коммунальной квартиры, где она жила с душевнобольной дочерью…

Учитель и ученики.

Свет сквозь камень

Тут самое время приостановиться и задуматься: а что, собственно, значит слово «апостол»?

Греческое ἀπόστολος обычно переводят как «посланник»: тот, кто избран и направлен. Имеющий личное поручение от кого-то. Но возможны и такие варианты: «наставленный», «отправленный», «снаряжённый».

Равноапостольная Нина

Нацеленный и выпущенный снаряд.

Апостол – снаряд, предназначенный не разрушить меня, а пробить каменную толщу моей слепоты, глухоты, лени, самодовольства и прочего неверия.

Апостол проходит сквозь камень и обнимает мою душу.

Это я со всей ясностью ощутил в Грузии, в монастыре Бодбе, в маленьком тесноватом приделе Георгиевского храма на гробнице святой Нины.

Мне уже за пятьдесят. Странно. Там, в «Дерзании», или ещё раньше, в Бронке, я не мог и представить, что мне когда-нибудь случится за пятьдесят. Ещё страннее то, что это тот самый я, который видел яблоки на полу веранды в Дачном. Где-то вокруг меня витает моя жизнь: пятьдесят и более солнечных циклов, наполненных чудными открытиями, бессмысленными тратами, людьми, странами, книгами, помыслами, чувствами, ангелами, бесами. Я стою на террасе Бодбийского монастыря, с которой открывается вид на всю Алазанскую долину. (Забавно: первое вино, которое я пил тайком со школьными товарищами на тёмной лестничной площадке лет сорок назад, называлось «Алазанская долина».) Вниз уходят каменные ступени лестницы, по которой я только что поднялся: от святого источника до монастыря несколько сотен ступеней. Передо мной и ниже чуть подрагивают свечки кипарисов, обозначающие старое кладбище монахинь. За моей спиной, всего шагах в пятидесяти – место, где тысячу семьсот лет назад (это примерно тридцать три моих жизни) стояла хижинка, из которой каждое утро в предрассветном радостном тумане появлялась лучезарная женщина с тёмными вьющимися волосами, убранными под белый плат.

Нина, равная апостолам.

Её гробница – каменная плита в полу южного придела храма. Я прикоснулся лбом к камню – он оказался тёплым. Сквозь этот камень святая Нина вышла ко мне, обняла мою голову, что-то сказала, неслышимое ушами… Это было так же реально, как свет апостолам на горе и как те яблоки на полу.

Нина, или, как произносят грузины, Нино́, или Нунэ, как написано у историка древней Армении Моисея Хоренского, жила так давно, что все сведения о ней успели отлиться в легенду и окаменеть. Но сквозь легенду, как сквозь полупрозрачный кварц, проступают исторически достоверные контуры.

Житийное предание начало формироваться уже при её жизни; первые же записи были, видимо, сделаны вскоре после смерти на основании впечатлений и воспоминаний очевидцев, а возможно и с её собственных слов. Хотя дошедшие до нас версии жития святой Нино относятся к X–XI векам, но сведения, в основном подтверждающие их, имеются в источниках первой половины V века: в «Церковной истории» Сократа Схоластика, у Созомена (повторяющего, впрочем, Сократа), а также у Моисея Хоренского, чей труд «История Армении» традиционно датируют концом того же столетия. Самый ранний из этих писателей, Сократ, собирал сведения о крещении Иберии (то есть Картли-Кахетии) лет через восемьдесят-девяносто после описываемых событий, когда ещё живы были дети тех, кого крестила Нина. Правда, в своём кратком рассказе он не называет её по имени:

«Среди сих варваров жена-пленница… совершала великие подвиги воздержания, проводила время в хранении глубокого поста и в непрестанных молитвах… Случилось, что сын царя, малолетний ребёнок, впал в болезнь… Жена царя посылала своё дитя лечиться у других женщин… но к кому ни водила его кормилица, ни от одной женщины не получил он исцеления. Наконец, привели его к пленнице. Она… взяв ребёнка, положила его на постель, сплетённую из волос, и только сказала: “Христос, исцеливший, говорят, многих, исцелит и этого младенца”. Когда, после сих слов, начала она молиться и призывать Бога, дитя вдруг выздоровело»[11]11
  Сократ Схоластик. Церковная история. М., 1996. С. 44.


[Закрыть].

Сопоставление рассказа Сократа с ранними редакциями «Жития» и другими источниками не оставляет сомнений в том, что жена-целительница – Нина.

Сократ называет её пленницей. «Житие» раскрывает эту тему более подробно. Согласно наиболее ранней житийной версии, вошедшей в состав свода «Обращение Картли», Нина происходила из Каппадокии, из города Коластра, и была единственной дочерью знатных родителей Завулона и Сосанны. В качестве отправной точки в житийной хронологии значится казнь Георгия Каппадокийского, римского военачальника, известного ныне всему миру как Георгий Победоносец. Поэтому Нину принято считать родственницей Георгия, хотя прямых указаний на это в источниках нет. Георгий был одним из первых высокопоставленных христиан, ставших жертвами Великого гонения: он был казнён по личному распоряжению императора Диоклетиана летом 303 года, через полгода после издания эдикта, положившего начало репрессиям. Из контекста ранней версии «Жития» следует, что Нина родилась около того времени, когда Георгий претерпел мученичество; однако другие хронологические данные этому противоречат. Все источники сходятся на том, что обращение «иберийцев» (картлийцев и кахетинцев) совершилось при единодержавии императора Константина Великого (323–337); начало апостольского служения Нины приурочивается ко времени вскоре после Никейского собора (325 год). Трудновато представить, чтобы картлийские мужи прислушались к проповеди двадцатилетней девицы. Поэтому дату рождения Нины обычно указывают предположительно: около 280 года, а к 303 году иногда относят её исход вместе с группой христианок из пределов Римской империи, где бушевало гонение, в Армению. Также условно выглядит и традиционная дата смерти: около 335 года.

Однако появление имени великомученика Георгия в Житии Нины неслучайно. Древнейшее описание её апостольского пути начинается с чуда исцеления больного дитяти; житийное повествование – с упоминания о мученичестве. То и другое имеет не хронологическое, а сущностное значение.

Начало пути – встреча со страданием.

Вот отчего случается необъяснимый переворот души.

Столкновение нос к носу с бедой неминучей, мучением необъяснимым, смертью неотвратимой. В близком ли и родном человеке, в случайном ли встречном, в себе ли самом. Все мы ударяемся лбом об это. Ахаем, закрываем глаза, отшатываемся, стараемся забыть. Успокаиваемся.

А если никак не успокоиться?

Тогда надо искать спасение. А кто может спасти от страданий и смерти? Только Тот, кто всё может. Бог.

Жажда спасения приводит к Спасителю. И узнав Его, преображённый человек спешит к людям, чтобы поскорее сообщить всем-всем-всем потрясающую новость: спасение есть!

Это и называется «Проповедать Евангелие». То есть дарить всем благую и радостную весть.

Молодость Нины пришлась на те времена, когда Римскую империю трясла и корёжила судорога Великого гонения.

Что это было такое?

Это вот что: одна часть человечества определила своей задачей уничтожить другую, меньшую часть. И приступила к осуществлению, используя всю мощь тоталитарного государства.

«Да исчезнет имя христианское!»

Кто не поклонится идолу государственной идеологии, лишается права на жизнь.

О подробностях распространяться не буду: за примерами бессмысленных злодейств и бескомпромиссного подвига отошлю любознательного читателя к трудам Евсевия Кесарийского, Лактанция и других свидетелей. Укажу только, что государственные репрессии против христиан продолжались около десяти лет; что жертвами их стали тысячи, а возможно десятки тысяч, человек. А если считать всех пострадавших – изувеченных, брошенных в тюрьмы, сосланных в рудники, лишённых имущества, просто избитых и униженных, – то счёт пойдёт на сотни тысяч. Замечу также, что к этому времени христиане составляли по разным оценкам от пяти до пятнадцати процентов населения империи. То есть в процентном отношении их было примерно столько же, сколько сознательно православных в России в 1917 году. Уничтожение и унижение такого количества людей не может совершиться легко и просто, как того ожидали организаторы гонений – драконы государственной бюрократии Диоклетиан, Галерий и прочие. Жуткие публичные казни, массовое принуждение к отступничеству, доносительство как способ разбогатеть… Фундамент общественной нравственности пошёл трещинами, и всё государственное здание зашаталось. Было, конечно, и прямое сопротивление государственному террору: волна восстаний прокатилась по провинциям. Подавлялись они, разумеется, с нарастающей свирепостью. И вот – судорога Римского мира, переросшая в гражданскую войну.

(Примечание в скобках. В науке не раз высказывалось мнение, что масштабы Великого гонения преувеличены древнехристианскими авторами. Кто знает – дело давнее. Но если на площади посреди города сожжён живьём близкий вам человек или хотя бы просто знакомый, и только за то, что не отступился от своих убеждений, – то для вас масштабы беды вряд ли окажутся преувеличенными.)

Георгий Каппадокийский был умерщвлён после восьми дней жесточайших пыток и мучений. От него требовалось только одно: отречение от Христа. Но он не отрёкся.

Возможно, он и в самом деле приходился родственником Нине. А если и нет, то они могли быть знакомы, или у них имелись общие знакомые: круг каппадокийской военной знати, к которому относились и Георгий, и семейство Завулона, был узок. Для Нины, девочки или девушки, это – начало пути. Страдания и подвиг близкого человека.

Теперь зададим вопрос: «Что, вообще говоря, для человека труднее всего?» Перебрав варианты ответов, приходим к следующему: труднее всего для человека сделать не то, чего от него ожидают. Если вы – пьющая личность и пришли в компанию собутыльников, труднее всего для вас будет не пить. Если вы крепко поссорились с другом и внезапно встретили его на улице, труднее всего вам будет обнять его и сказать: «Прости меня!» Поэтому и двоечнику трудно получить хорошую оценку: не оттого, что он глупее других (во многих случаях как раз умнее), а оттого, что все ждут от него двойки, и он сам уже не ждёт от себя ничего, кроме двойки.

Человек, сделавший не то, чего ждёт от него социум, на первый раз вызывает удивление; в случае рецидива – осуждение; если не уймётся – отторжение. Он становится для окружающих странным, чужим, опасным. При этом не важно, доброе он делает или злое. Серийный убийца, пришедший волонтёром в хоспис, вызовет больше страха и ненависти, чем если бы прикончил очередную жертву: во втором случае с ним всё понятно; в первом – непонятно, и оттого страшно.

Это на нынешнем языке и называется «социальные роли».

Теперь представим себе человека, который всегда и во всём поступает не так, как ожидается: совершает то, чего не может, овладевает тем, на что не имеет права. Социум либо убьёт его, либо взорвётся от напряжения. Возможно, то и другое сразу.

Апостол – как раз такой человек. Для него существует только воля Пославшего его и не существует воля общества, зафиксированная в социальных ролях. Павел сказал:

– Если я несу благую весть, то не себе в похвалу, а потому что таково неизбежное моё бремя, и горе мне, если не благовествую!

(Примечание. Тут мы позволили себе первую часть фразы самостоятельно перевести с греческого, сделав акцент на принудительности апостольского служения. В синодальном переводе: «Если я благовествую, то нечем мне хвалиться, потому что это необходимая обязанность моя…»; 1-е Кф. 9:16.)

Апостол совершает не то, чего от него ждут люди, а нечто, порой максимально от этих ожиданий удалённое.

Рыбак из захолустной деревни открывает столичным профессорам истины Божьего мироустройства.

Варяжский конунг, с детства приученный убивать, чтобы не быть убитым, провозглашает государственным лозунгом: «Блаженны кроткие… Блаженны миротворцы… Блаженны плачущие…»

Женщина, знающая только функции домохозяйки, ведёт за собой народ воинов и пахарей.

Кроме всего прочего, отсюда следует, что апостол действует в чуждой ему и изначально враждебной среде. Чего ожидает социум от всякого чужака? Что он примет правила и ценности социума. Апостол переделывает социум на основании правил и ценностей, принятых от Пославшего его.

Снаряд, пробивающий стену.

Проповедь апостола поэтому не в словах (менее всего в словах) и даже не в отдельных поступках, а в самом его бытии. Проповедь апостола – как свет от огня: пока горит огонь, от него исходит свет.

Засим вернёмся к жизнеописанию Нины.

Тогда цвёл миндаль

Не будем более задаваться вопросами хронологии; ограничимся констатацией того, что она жила и действовала во времена Диоклетиана и Константина. Бурные и переломные времена.

Нина была в семье единственным и, следовательно, балованным ребёнком. Мы можем представить, как души в ней не чаял отец, как возилась с ней мать: вплетала ленточки в косички. Разумеется, воспитание ей дали образцовое и школу подыскали лучшую (по своему высокопоставленному положению могли себе позволить). Тут надо заметить: Каппадокия в то время – конечно, провинция, но провинция культурная. Отсюда принёс в Армению слово о Христе Григорий Просветитель, приблизительно ровесник Завулона. Гораздо позже, но ещё при жизни Нины, здесь, не так уж далеко от Коластры, в старинном городе Кесарии родится мальчик Василий, а в селении Арианзе близ другого городка, Назианза, – мальчик Григорий. Они вырастут, станут друзьями, соратниками и людьми такого масштаба, что получат прозвания Василий Великий, Григорий Богослов. Их трудами будут заложены основы христианского учения о Троице, да и, пожалуй, основы всей православной учёности. Судя по этим именам, со школами в Каппадокии дела обстояли неплохо.

В общем, детство Нины можно представить как чистую и светлую пору.

Внезапно – гонение.

Диоклетианово гонение было объявлено внезапно, после тридцати лет мира, как внезапно начинается хорошо подготовленное наступление на фронте.

В источниках нет указаний на то, что семья Нины напрямую пострадала от репрессий. Но это была семья христианская, и, следовательно, над нею был занесён государственный топор. Из Каппадокии Завулон с женой и дочерью перебрался в Иерусалим. Возможно, это было бегство. (Так и в советское время: уехать из родного угла, из-под колпака местного НКВД, в другой угол империи, где тебя ещё не накрыли, – возможное средство к спасению.)