Текст книги "Святые и дурачок"

По прошествии ряда лет Нина вместе со знатной дамой Рипсиме (в греческих текстах – Рипсимией) и группой женщин и девиц направилась из Иерусалима в Армению. Житийное объяснение: на поиски хитона Господня, того самого, который сняли с Него воины перед распятием и о котором кидали жребий. По некоторым сведениям, хитон этот попал в некую северную страну, в город Мцхет. Однако похоже, что исход иерусалимских жён был очередным бегством, ибо бедствия не утихали: после Диоклетианова гонения – репрессии Галерия, потом террор Максимина Дазы, потом – рецидив при Ликинии.

Но это оказалось бегство из огня да в полымя.

…На ясном кахетинском небе ни одной тучки. Жарко становится на открытой террасе над кипарисами. Мы уходим в тень платанов, туда, где темнеет крохотная хижина под соломенной крышей. Мы вступаем в душистый полумрак. И не сразу, а когда глаза попривыкли, видим низкую лежанку, на ней – худенькую женщину с лучистыми глазами. Рядом сидят две или три женщины помоложе, в светлых полотняных одеждах. Они слушают, а та говорит тихо и неторопливо, вспоминая давнее:

– Отправились мы… Я, со мною Рипсиме, её кормилица Гаяне и пятьдесят душ… Отправились пятнадцатого числа первого месяца. И вступили мы в пределы Армении, в сад царя Трдата[12]12
  Слова святой Нины здесь и далее – по изданию: Обращение Грузии / пер., предисл. и примеч. Е. С. Такайшвили. Тбилиси, 1989. С. 36–41.


[Закрыть].

Лежащая на постели замолкает. Видно, что и сейчас ей больно от воспоминаний. Но вот, как будто чуть вздохнув, она произносит:

– Они были замучены там тридцатого числа первого месяца, в день пятницы.

Ещё немного молчания.

– А я осталась в розовых кустах, ибо роза и миндаль цвели тогда.

Что произошло с подругой Нины Рипсимией и всеми её спутницами? Позднейшая легенда объясняет нагрянувшую на них беду тем, что царь Трдат (Тиридат в греческих текстах) захотел взять в жёны красавицу Рипсимию, а она отказала ему. Мы же склонны думать, что Рипсимия, Гаиания и с ними пятьдесят дев оказались заложницами религиозно-политических передряг. Рипсимия, согласно нашим источникам, была царского рода, то есть имела политический вес. С ней и с её спутницами расправились в пику или в угоду кому-то из тех, кто восседал в это время на престоле Римской империи: или гонителю христиан Максимину, или их защитнику Константину, или Ликинию, перебегавшему из лагеря гонителей в лагерь защитников и обратно.

Так или иначе, все были убиты. По преданию, побиты камнями; по другой версии – разрублены на куски.

Нина одна осталась в живых.

– Я воскликнула: «Господи, Господи, зачем Ты оставил меня среди аспидов и ехидн?» И услышала я голос как бы сверху: «Таково будет и твоё взятие. Как только это терние превратится в красные благоухающие розы, ты встань и отправляйся на восток, где жатвы много, а делателей нет».

Кровь ближайших подруг на кустах этих самых роз. Их тела, превращённые в бесформенное небытие, остывают в пыли. Нина, девочка из хорошей семьи, встаёт и идёт на северо-восток, одна, по каменистым тропам, дни и недели, через горы – туда, куда направил Пославший её.

Как-то ведь дошла. Значит, встречались на её пути добрые люди, давшие приют и пропитание. Вот интересно, кого встретишь за тем поворотом: человека, который поделится куском хлеба, или такого, который разрубит тебя на куски?

Тут остаётся только одно: любить, как родители любили в детстве, и с этой любовью, с широко распахнутыми глазами идти к каждому встречному. Только в этом спасение. Иначе – погибель.

С этой возрастающей любовью ко всем встречным Нина пришла в Мцхет. Смастерила себе из виноградной лозы крест, похожий на ангела с опущенными крыльями.

Вот и причина последующего чуда.

Исцелила ребёнка. Потом исцелила царицу Нани, жену царя Мириана. Потом сказала этому царю о Христе так, что тот поверил (царь и царица, как оказалось, были добрые люди). И вокруг поверили все. Или почти все.

Произошло то, чего не может быть: одна маленькая, никому не ведомая женщина передала свой образ бытия целому народу. Людей, для которых естественным движением было убить чужака (мужчину, женщину или ребёнка), заставила принять формулу: «Любите друг друга, как Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».

Особо отметим: нет сведений о том, что христианство бытовало в Иберии до Нины. Даже если предположить, что тремя веками ранее сюда от черноморского берега поднимался апостол Андрей – ко времени царя Мириана в Картли-Кахетии не было ни одной христианской общины. Возможно, никто не слышал имени Христос.

Нина – перо, пишущее по нетронутому свитку.

Как резюмирует Сократ Схоластик:

«Представ пред лицом царя, она сделала и его проповедником Христа… Уверовав во Христа, он созвал всех подвластных себе иберийцев и, возвестив им об обстоятельствах исцеления своей жены и сына… убеждал их чествовать Бога пленницы. Таким образом оба они начали проповедовать Христа: царь мужьям, а женщина – женам»[13]13
  Сократ Схоластик. Церковная история. М., 1996. С. 44–45.


[Закрыть].

…А женщина, лежащая на низеньком ложе говорит последние слова:

– Мне несколько раз снилось: налетают птицы небесные, опускаются на реку, купаются, плещутся в прозрачной воде, а потом прилетают в сад, клюют листву и цветы и болтают со мной, как подружки… И как будто тот сад – мой; и птицы вокруг меня щебечут, на разные голоса называют меня по имени…

И одна из сидящих рядом женщин шепчет:

– Этот сад вырастет нам из тебя… Это сад величия Божия…

И мы поднимаемся от надгробия святой Нино и из тесноватого придела выходим в монастырский сад, цветущий и пряно пахнущий на полуденном кахетинском солнце.

Горящие и не сгорающие. Святители

Услыша пророк пришествие Твое,

Господи, и убояся,

яко хощеши от Девы родитися

и человеком явитися, и глаголаше:

услышах слух Твой и убояхся, слава

силе Твоей, Господи.

Хочу жить!

Оказывается, очень многие люди не хотят жить.

Это странно, но это так.

Не хотят вечной жизни.

Конечно, не хотят, потому что не знают. Или потому, что не верят, что такое возможно. И по неверию или незнанию говорят:

– Как это – жить вечно?

– Это скучно – жить вечно!

– Я не хочу жить вечно!

Или ничего не говорят и делают вид, что никогда не умрут.

Они думают, что вечная жизнь – нудное продолжение старости. Не понимают, что жизнь, которой они живут, жизнь во времени – это смерть. Каждый момент временной жизни приближает нас к смертному порогу; с каждым моментом временной жизни какая-нибудь мелочь в нас разрушается. Так что смерть – это вовсе не финал, а хорда, протянутая от рождения к финалу. И все наши муки и страдания, неудобства, неприятности, страхи, подлости, тоски, уныния, беснования, судороги и тому подобное – всё это отростки растущей внутри нас смерти.

Мы в тюрьме. Мы ничего не можем сделать по своей воле, потому что нами движет логика смерти. Мы ничему не можем до конца обрадоваться, потому что дышим дыханием смерти. Мы пытаемся не думать про смерть, отгородиться от неё, спрятать её в подпол, в чулан, но даже если мы не видим её и не думаем о ней, каждая клетка нашего тела помнит, знает, боится.

Что же такое вечная жизнь? Жизнь вне времени. Нет времени – нет и смерти.

Вечная жизнь – это жизнь в чистом и окончательном виде, такая, какой она должна быть по слову Творца. Нет смерти – нет горя, боли, тоски; нет злобы, предательства, обмана, подлости – всего того, чем пытается защититься человек от страха смертного. И скуки, конечно, никакой нет. Ни от чего не зависим. Свобода.

И вместо всего того ненужного – растущая, как волшебный куст, деятельная радость, которую в старинной речи называли блаженством.

Именно деятельная и всё возрастающая радость.

Это не то сомнительное блаженство, доступное на пару минут во временной жизни, которое представляется нам чем-то вроде покачивания на солнышке в гамаке или плавания в тёплом масле. В ситуации вечной жизни человек пребывает в покое и в движении одновременно. Это то блаженство, отсветом которого во времени является наслаждение творчеством: красиво слепленным кувшином, рождением ребёнка, гениально найденным стихом. Творческое напряжение вечной жизни – абсолютно. Богослужебные и молитвенные тексты говорят, что святые в Царстве Небесном непрестанно поют славу Богу.

«Идеже празднующих глас непрестанный, и неизреченная сладость зрящих Твоего лица доброту неизреченную».

В этих словах, конечно, только тень настоящего, как ночь – тень земли: временному разуму обозначение того творческого всепоглощающего делания и счастья, которым напитана вечная жизнь.

Там растёт всё хорошее, дающее мне радость, и исчезло всё плохое.

Как можно этого не хотеть?

Однако можно: по причине лени.

Безразличие, апатия, лень – ещё одна форма отказа от жизни наряду с незнанием и неверием. Впрочем, незнание и неверие – следствие лени.

Из всех состояний человека лень более всех на руку диаволу. Если человек действует, даже творя зло, он в движении, а раз в движении, то и спотыкается, и падает, и ударяется больно, и от боли, может быть, придёт в чувство и рванётся в противоположную сторону. А лень – жизнь по инерции, течение к абсолютному нулю, в ту дыру, из которой нет выхода.

Есть абсолютный нуль температуры, физическая величина – как всё физическое, сотворённая Богом. И есть абсолютный нуль бытия – «бытия нет». Бог бытие творит, стало быть, «бытия нет» – то, что против Бога, диавол. О диаволе подробнее как-нибудь в другой раз. А вот человек, стремящийся к нулю бытия, творит волю дьявольскую. Все формы лени, неверия и незнания суть дьявольские поползновения.

Поэтому лень дьявольски же изобретательна и хитра.

Каких только причин и мотивов не придумает человек, чтобы валяться в ленивом неверии!

Казалось бы, я, впервые вдруг осознавший, что скоро умру, сгнию, распадусь на мерзкие части, от одного только страха должен вскочить и побежать. Куда? К тому, кто может в беде помочь, спасти от неминучей гибели. А кто может? Тот, Кто всё это так сотворил. И даже если я не знаю про Бога, никогда вовсе не слышал слова «Бог», я побегу куда-то, буду стучать во все двери, тыкаться во все углы, кричать неведомо кому: «Спасите! Помогите!» (первые и истинные слова молитвы). И куда бы не ткнулся – попаду к Богу, потому что Он везде, всё видит и слышит (не видит и не слышит только нуля бытия). Начнётся дело моего спасения – многотрудное и мучительное, но начнётся же!

Шагнувший к Богу ничего не теряет, но обретает надежду.

Но как мало людей вскакивают и бегут! И как часто мы, испытав первый страх и порыв, глушим его разными словами и действиями!

Один говорит:

– Это смешно.

Другой говорит:

– Наука…

Третий ничего не говорит, наливает и пьёт.

Только бы остаться лежать там, где лежат.

Есть и весьма изощрённые формы лжи. Когда лень переодевается в одёжу добродетели. Например: «Мои родители расстроятся, если я пойду в церковь. Они решат, что я заболел. Я не имею права их огорчить».

Или: «Я должен сначала окончательно уверовать в Бога. А я сомневаюсь. Обращаться к Богу будет с моей стороны… нечестно. И лицемерие».

Или: «Как можно быть на стороне Бога? Он сильный. Надо быть на стороне слабого».

За всеми этими фразами стоит одна мысль: «Я такой хороший! Я жертвую собой ради родителей. Я взыскую истины и не могу врать. Я великий защитник слабых и обездоленных».

И: «Раз я такой чудный, зачем мне куда-то бежать? Полежу-ка я там, где лежится. А Бог, если надо (и если Он есть) – Сам придёт».

Среди особенно тонких лжей есть и варианты для продвинутых в понимании того, что такое плохо и Кто такой Христос: «Я нехороший. И как я, такой нехороший, могу прийти к такому хорошему, как Христос? Я стесняюсь. Я не пойду».

Примерно в такую ловушку угодил я в разгар юности, уже после того, как меня позвала Скоропослушница и осенил свет Божией любви. Сомневаться в том, что Бог есть, я уже не мог: мне было явлено в ощущении. Правда, я не сразу решился эту данность принять. Непросто мальчику из интеллигентной семьи, хорошо учившемуся в школе, принять истину о Боге, даже если его сунули в неё физиономией. Покобенился примерно полтора года, пока не сказал в себе два кратких слова: «Бог есть!» Вот так вот просто: ехал себе на автобусе в институт, думал о чём-то и вдруг, глядя на деревья Летнего сада, мимо которого проезжал, сказал в себе: «Бог есть!»

И почувствовал, как что-то лишнее и тяжёлое отвалилось от меня. Возможно, ракета чувствует нечто подобное, когда от неё отваливается ненужная ступень.

Но за словами следуют дела. За невероятными словами – невероятные дела.

Сказать в себе «Бог есть!» – чудо. Своим умом не дойдёшь. Значит, за этим должно последовать действие, равное чуду. Сделать что-то, чего своей силой не сделаешь. Если словами сказал: «Бог есть!», – а в Нём спасение и жизнь, то, значит, ногами должен прийти к Богу, руками ухватиться за Него, ушами услышать, глазами увидеть, ртом съесть…

Невероятно.

Но мне-то заранее было известно, как это делается. Крёстная рассказывала мне, что священник в церкви даёт из чаши на ложечке хлеб в вине, которые – тело и кровь Иисуса Христа. Я читал Евангелие, где об этом написано (кто читал Евангелие, не может не полюбить Христа, хотя может потом отречься от Него). Я видел, как это делают в Троицком соборе, рядом со Скоропослушницей. Даже знал, что сначала надо пойти к священнику, рассказать о своих дрянных поступках и пообещать, что больше не будешь. Словом, я неплохо представлял себе, что должно последовать за словами «Бог есть!».

Но боялся.

И от боязливости мне было лень. Лень взять себя за шкирку и пойти туда, куда должен.

Это вообще беда современного человека: он всё время настроен делать то, что хочет, и не хочет делать того, что должен.

И это тоже одна из коварных форм лени: «хочу» неизмеримо легче, чем «должен».

Для обоснования своей лени я придумал формулу: «Христос такой хороший, а я напакостил перед ним (тут – правда: в эгоистических порывах юности я постоянно гадил своим ближним). И как я, напакостивший, приду и буду Его просить о чём-то? Нет, нет, не пойду, недостоин!»

Хитро, не правда ли? Прекрасная формула для оправдания как собственных пакостей, так и неделания. Можно дальше упиваться своей совестливостью и ничего не предпринимать.

Понятно, что сам себя вытащить из этой трясины я не мог. Тут необходима была внешняя сила и помощь. Но люди, меня окружавшие (за одним исключением, о котором речь далее), сами ко Христу не ходили и помочь не могли.

Вытащили меня два святителя: Григорий Палама и Николай Чудотворец. Каждый по-своему: один взял за голову, другой – за руку. И вытащили.

Палама: семейный портрет на фоне зарева

Сначала – о святителе Григории.

Его имя долго пребывало в странном полузабвении. Да и сейчас, когда о нём написаны книги и его творения переведены на разные языки, далеко не каждый (возможно, и не каждый десятый) православный сможет объяснить, в чём подвиг фес-салоникского архиепископа со странноватой для русского уха фамилией. Это, видимо, оттого, что подвиг его облечён в интеллектуальные формулы богословских трактатов, а время его жизни наполнено исчезнувшими, не понятными нам реалиями. Между тем ещё в XV веке Православная церковь постановила совершать его память во второй воскресный день Великого поста, и поныне так совершает.

Переходящее празднование в воскресные дни Великого поста установлено только для трёх святых: Марии Египетской, Иоанна Лествичника и Григория Паламы. Преподобные Мария и Иоанн славны своим покаянно-аскетическим подвигом, и их присутствие в Постной триоди не вызывает удивления. А Григорий канонизирован как святитель, то есть как руководитель и устроитель церковной жизни, хотя и аскетическими трудами он потрудился много. Память его почитается дважды: в день преставления, 14 (27) ноября, и во время покаянного приготовления к таинству смерти и воскресения Христа, через неделю после Торжества православия и за неделю до поклонения Кресту. Почему установлено так?

Дело в том, что он – последний в ряду великих учителей Церкви. Первые вершины в этом горном массиве – апостолы Иоанн Богослов и Павел; осевой хребет составляют громады: Афанасий Александрийский, Василий Великий, Григорий Назианзин, Иоанн Златоуст (IV – начало V века); за ними Максим Исповедник (VII век), Иоанн Дамаскин (VIII век). Потом пятьсот лет без новых вероучительных подъёмов. И вот – Григорий Палама. Последний (во всяком случае, до сего дня), кому дано было пополнить умную сокровищницу Дома Божия – догматическое богословие, учение о Боге Троице и Его действии в тварном мире.

Биография святителя Григория неплохо известна благодаря сочинениям его современников и отчасти его собственным писаниям. Наиболее полное житие – «Похвальное слово святителю Григорию» – было составлено «по горячим следам» его учеником и последователем Филофеем Коккином, патриархом Константинопольским. В основу «Слова», написанного лет через семь-восемь после смерти святителя, легли официальные документы, свидетельства современников и, конечно, впечатления от личного знакомства. О Григории писали и другие авторы, знавшие его лично: единомышленники (император Иоанн Кантакузин, патриарх Нил) и противники (Григорий Акиндин, Никифор Григора). Причём с Иоанном Паламу связывала совместная политическая борьба, а для Акиндина он был наставником в монашестве. Из этих источников можно собрать реалистично-достоверную мозаику его жизни.

От наших информаторов узнаём, что Григорий был старшим дитятей в большой семье синклитика, то есть члена Государственного совета, Константина Паламы. Патриарх Филофей Коккин называет их род «сущим от восток солнца»[14]14
  Святитель Филофей, патриарх Константинопольский. Житие святителя Григория Паламы. Сергиев Посад, 2005. С. 11.


[Закрыть]: вероятно, род сей происходил от старинной малоазийской знати, вытесненной из родовых владений сельджуками. Предки нашего героя перебрались на запад и обосновались в Константинополе, по-видимому, ещё до его захвата и разгрома крестоносцами в 1204 году. Ничего не известно о том, как они пережили период латинского владычества, продолжавшийся с 1204 по 1261 год. По всей вероятности, в какой-то момент оказались на службе у беглых никейских императоров и с последним из них, Михаилом Палеологом, вернулись в отвоёванный Константинополь. Этим можно объяснить то доверие, с которым относился к Константину Паламе преемник Михаила Андроник Старший, поручивший ему воспитание своего внука, будущего императора Андроника Младшего. Пройдут годы, царственные дед и внук столкнутся в непримиримой борьбе за власть (она окончится низвержением Старшего), но оба сохранят благосклонность к семейству Паламы. Сие немало поможет святителю Григорию осуществить главное дело своей жизни.

Итак, Григорий родился… Однако годы жизни святителя известны лишь приблизительно: умер, по разным данным, либо в 1357, либо в 1359 году в возрасте (по словам Фило-фея) 63 лет. Так что рождение его можно датировать временем от 1294 до 1296 года. Как его нарекли при крещении, тоже неизвестно: все наши источники пользуются монашеским именем. Впрочем, возможно наречение при постриге того же имени, что и в крещении.

Тут сделаем маленькое отступление – о времени жизни Григория Паламы.

Для Империи ромеев (ибо так называлось государство, которое мы неточно именуем Византией) это было время великих надежд и окончательных, смертельных разочарований. С отвоеванием Константинополя держава вроде была восстановлена… Но что она собой представляла! Человек, перенёсший тяжёлый инсульт, может, конечно, поправиться, но прежнее здоровье вряд ли вернётся к нему, и оставшиеся годы он проведёт инвалидом. Так и палеологовская Византия – империя-инвалид. Это не сразу стало ясно: первые годы и даже десятилетия ждали чуда – возрождения имперского феникса. Но за успехами последовали неудачи. Территория империи сжималась, как шагреневая кожа. Соседи отгрызали от неё кусок за куском: сербы – Македонию, болгары – Фракию, франки[15]15
  Франки – принятое в Византии обобщённое наименование романских народов Западной Европы. Из среднегреческого языка это слово перешло в древнерусский в форме «фрязи» (ед. ч «фрязин»).


[Закрыть] – острова, наконец, турки проглотили практически всю Малую Азию и принялись терзать пиратскими набегами европейское побережье. Императорам уже не из кого было собирать войска, и они вынуждены были поручить защиту усыхающих границ наёмникам со всех сторон света. Казна пребывала в постоянной скудости, денег не хватало для поддержания даже внешних атрибутов державного величия. Константинополь, в прежние времена бывший сердцем, а теперь оказавшийся уже почти всем туловищем империи, превращался в город руин.

То, что византийское государство было обречено, – ещё не такая беда: всякие ветхие мехи рано или поздно выбрасываются. Но мехи эти содержали в себе сокровище бесценное: православную церковную культуру и тысячелетнюю богословскую традицию. Византийские политики и императоры, всё яснее осознававшие невозможность выживания государства без внешней помощи, готовы были ради союза с латинским Западом идти на вероучительные уступки Риму. Это значило выплеснуть вино, чтобы сохранить мехи. Большинство духовенства (и особенно монашество) стояло насмерть против таких планов. Противостояние сторонников и противников греко-латинской унии превращалось в лейтмотив общественной жизни и создавало почву для междоусобной войны. Христианский народ ромеев раздирался напополам. По воле Михаила Палеолога была заключена церковная уния в Лионе: император признал церковное верховенство Римского папы. Патриарх Иосиф отлучил за это императора от церкви. Император низложил патриарха. Императорская семья разделилась, как и весь народ, на сторонников и противников унии. В итоге Михаил умер и не был удостоен церковного погребения, а его сын Андроник осудил и отверг унию. Через три десятилетия тот же Андроник затеял с Римом новые переговоры. Тогда против него восстал внук Андроник Младший. Война закончилась низложением деда. Ещё через пять лет по воле нового императора началось прощупывание почвы для унии…

Острота коллизии заключалась в том, что Рим не шёл в переговорах ни на какие уступки по двум принципиальным пунктам: о признании власти римского епископа над всеми церквами и о принятии римской версии учения о Троице. В сущности, это было условие капитуляции: «Сдайтесь нам, и мы вам поможем против других врагов». И ещё: «Отдайте нам ваши души и тела, а одежду (то есть обычаи и обряды) можете оставить себе». Многие из тех, кому жизнь дороже истины, готовы были капитулировать. В конце концов, из-за чего спорим? Первенство римского епископа как преемника апостола Петра не оспаривалось во вселенской Церкви; так почему бы не признать и его полновластие? Разница в латинском и греческом Символе веры – всего в одном слове; так отчего не согласиться, что Дух Святой исходит от Отца и Сына, тем более что вопрос этот тёмный и не нашего ума дело. И в обмен на эти смешные уступки можно заполучить союзника в лице могучего Запада: его рыцарские воинства, его торговые города, его деньги и флоты придут на выручку захлёбывающейся монархии. Однако же как забыть погром 1204 года? Как не замечать унизительный тон, который усвоили «латиняне» и «франки» по отношению к ромеям с того самого времени? И многие из того же контингента спасающих жизнь ценой истины отвергали унию только потому, что боялись «западных» и не верили им.

Но в умирающей Византии были ещё люди иного рода: те, кому истина дороже жизни. Для них уния была неприемлема, потому что её условия вырабатывались не путём исследования истины, а путём диктата.

Какая разница, есть ли в Символе веры слово «filioque»[16]16
  Filioque (лат.) – и от Сына – формула католического Символа веры, утверждающая, что источником третьей ипостаси Троицы, Святого Духа, являются первые две ипостаси: Отец Небесный и Сын Иисус Христос.


[Закрыть]? Если не задумываться, то никакой. А если задуматься и додумать мысли до конца, до истины? Не окажется ли тогда, что латинская формула нарушает равновесие лиц Троицы? Вместо правильного треугольника, издревле любимого греческой мыслью, – Отец (вершина), от Него (стороны) рождается Сын, исходит Дух и почивает в Сыне – получается жёсткая римская прямая: Отец (не имеет начала, совершенство) – Сын (имеет начало в Отце, как бы совершенство Сына меньше) – Дух (имеет два начала, в Отце и в Сыне; совершенство ещё меньше?). Filioque наводит на мысль о неравнозначной соподчинённости лиц Троицы, то есть заставляет вспомнить латинское слово «субординация». Ещё в древности, за тысячу лет до рождения Григория Паламы, учение под названием «субординатизм» было осуждено как ересь. Ересь – враг истины. И вот нам этого врага навязывают? И посмотрите, эта римская соподчинённость заявляет о себе и в требовании признать римского первосвященника единоличным главой всех земных церквей. И это можно понять так, что между человеком и Богом нет прямого общения, а есть лестница посредников, через которых передаётся и молитвенный запрос, и благодатный ответ: священник, епископ, римский папа, апостол Пётр, Святой Дух, Иисус Христос… Но мы-то на Востоке привыкли обращаться к Отцу Небесному и ко Господу Христу напрямую. И знаем, что нас слышат.

В первую очередь это на своём опыте знают профессиональные молитвенники – монахи. Неудивительно, что твердыней идейных противников унии стал монашеский «Аги-он Орос»[17]17
  Святая Гора.


[Закрыть] – Афон. В тамошних монастырях издавна, ещё с IX века, известны были подвижники, стяжавшие особый дар «умной», то есть непрестанной внутренней молитвы; были и сподобившиеся видеть невещественный свет, в котором узнавали Бога. В разгар вышеперечисленных передряг, году приблизительно в 1310-м, на Афоне поселился монах с Синая по имени Григорий. Его так и стали называть: Григорий Синаит. Он не только преуспел в «умном делании» сам, но стал обучать других; из его наставлений составилась книга.

Что такое молитва? Общение с невидимым Богом. Если это общение станет непрерывным, человек соединяется с Богом окончательно – как после смерти. Тело – не помеха, если в нём укрощены греховные страсти: они искореняются путём многолетней аскезы. И, мобилизовав все душевные и телесные силы, надобно на молитве сосредоточиться абсолютно, не отвлекаясь ни на что, в полной внутренней тишине. И вот путём неустанного молитвенного творчества подвижник достигает такого соединения с божественной благодатью, которое не нуждается в словах, а превращается в созерцание Света – того самого, что созерцали апостолы на горе в момент Преображения Господня.

Какой тут может быть папа Римский и какой субординатизм?

Последователей Григория Синаита стали называть священно безмолвствующими, исихастами, от греческого слова «исихия» – безмолвие. Подвижничество и всеми видимая святость афонских «умных делателей» явились в отчаянные времена – как последнее сокровище умирающего восточно-христианского царства. И как главный аргумент против унии с латинянами.

Аподиктические речи

Поначалу маленький Палама не знал обо всём этом. Он рос. Детство его не было безоблачным. Вокруг Константинополя там и сям вспыхивали лютые огни войн, разорений, междоусобий. Война скрытая шла и в лабиринтах императорских дворцов, где почасту пребывал его отец. Может быть, столь беспокойное бытие послужило причиной ранней смерти Константина Паламы: он умер в 1301 году. Если верить Филофею, император Андроник Старший взял осиротевшее семейство под своё крыло; Григорий воспитывался вместе с императорским внуком Андроником, благодаря этому смог получить образование на самом высоком константинопольском уровне.

Классическая школа ещё жива в столице тысячелетней империи. Там изучают Отцов Церкви и Аристотеля. Юноша преуспевает в науках; он вхож в императорские покои; его будущее определяется словосочетанием «блистательная карьера».

Однако придворные перспективы и близкое знакомство с Андроником Младшим не приманили Григория на путь мирского преуспеяния. Не так уж это и удивительно: всё, что могла дать светская служба в империи, становилось эфемерно, как облако. Что-то вот-вот стрясётся – набег, война, восстание или дворцовый переворот, – и деньги будут разграблены, дворцы сожжены, земли захвачены врагами, а почёт и слава отняты вместе с жизнью. Куда надёжнее стяжать имение в вечности – последовать за Христом.

Времена бедствий созидают святых.

Григорий решает принять монашество и покидает столицу. Ему в это время около двадцати лет. С ним вместе уходят младшие братья Макарий и Феодосий (их возраст – от четырнадцати до восемнадцати).

Куда идти?

На Афон.

Григорий на Святой Горе. Поселяется послушником в келье старца Никодима при Ватопедском монастыре. Через два года, проведённых «в посте, бдении и в непрестанной молитве», принимает от своего наставника монашеский постриг. После смерти преподобного Никодима, последовавшей весьма скоро, переселяется в Лавру святого Афанасия. Прожив там три года, уходит в пустынь Глоссия. Но жизнь на Афоне становится неспокойна из-за турок. После двух лет пребывания в скиту Григорий вместе с десятком собратьев вынужден бежать. От турецкой угрозы спасение – за мощными стенами Фессалоники, второго по величине города империи.

Это произошло примерно в 1325 году. Ему около тридцати лет, и он уже семь лет в монахах – канонический возраст и срок для принятия сана, что и совершается. Но новорукоположенный иеромонах Григорий не намерен задерживаться в шумном и суетном портовом городе. Не проходит года – и он удаляется в горы. Поселившись в скиту близ Веррии, предаётся посту, молитве и строгому уединению, общаясь с другими пустынножителями только по воскресным дням. Но и тут покой недолог. Веррия страдает от нападений сербов, зато турецкое одержание на время оставило Афон. В 1331 году он возвращается на монашеский полуостров, на сей раз поселяется в скиту святого Саввы близ Лавры. Он мало-помалу приобретает известность среди иноков своими добродетелями, подвижничеством, а наипаче учёностью. К тому же – связи в Константинополе: как раз в это время Андроник Младший становится единоличным самодержцем и повелителем ромеев. Кому, как не другу императора, войти в руководство Афона? В 1335 году Григорий Палама возведён в сан игумена монастыря Эсфигмен.

До этого момента – прямой и простой путь хорошего, добросовестного монаха. И ничего особо примечательного, по крайней мере, на фоне эпохи.

И вот Бог берёт инока Григория и бросает его в самую гущу исторического замеса.

Определено ему стать указателем духовного пути всего восточнохристианского мира.

Но никто об этом ещё не знает. И он сам меньше всех.

Как раз в тот год, когда Григорий получил игуменский посох, в забытой им суетной столице при дворе непостоянного друга его детства ожила идея унии. Возобновились богословские переговоры. Латиняне, легаты папы, вели их довольно-таки лениво, как чинят старую-престарую, во всех местах драную сеть. Чтобы как-то настроить их на взаимопонимание, императорские советники выискали учёного монаха для диспутов, православного итальянца из Калабрии, хорошо знающего римские вкусы и богословскую латынь – некоего Варлаама, в миру Бернардо Массари. Собеседования начались, вскоре прервались, впрочем, не без надежды на возобновление. Чтобы труды не пропадали даром и чтобы при дворе не думали, что зря потратили время и деньги, Варлаам изложил свои аргументы в письменном виде и под названием «Речи о согласии» представил начальству. Красиво оформленный и составленный по правилам Аристотелевой кухни богословский трактат понравился придворным, и автор удостоился чести прочитать его вслух в императорском дворце в присутствии императрицы Анны. Чтение имело резонанс, но кое-кто из слушателей усомнился в том, что Варлаам защищает православное вероучение православными методами. Пошли споры и докатились до Афона. Кто-то из друзей сообщил содержание «Речей о согласии» Григорию Паламе.