Текст книги "Не завтра жизнь кончается"

Он самодовольно улыбнулся, словно другого ответа просто не существовало, но она сразу же развенчала его уверенность в победе:

– Но брать от жизни всё, – это примитивно и глупо.

– Серьёзно? – удивился он, с весёлой и снисходительной иронией глянув на неё, и нетерпеливо спросил: – Тогда как же иначе?

– Брать от жизни всё – это удел жадных и вертлявых проныр. Тех, что изо всех сил карабкаются наверх из грязи и недостатков. Они неспособны насытить свой патологический голод, – сказала она, всё так же не глядя на него и медленно выговаривая слова, точно думая вслух, спокойно и ровно. Но от этого жёсткость сказанного не стала ни мягче, ни слабее.

Она видела, что он с насмешливой улыбкой слушал мнение не знающей жизни и неопытной молодой женщины, не видевшей никаких трудностей. Именно поэтому сейчас ей не удастся ни переубедить его, ни тем более доказать свою правоту. Самое большее, чего можно добиться сейчас, это заставить его слушать другое мнение и думать. Если ему ещё раз захочется поспорить с ней, значит, она заронила в его душе зерно сомнения и поколебала его самоуверенность. Чуть помолчав, она продолжила:

– Эти люди жадно хватают и гребут всё подряд, без разбора, добывая это любой ценой. Унижаются, воруют, подличают и пресмыкаются во лжи перед более удачливыми и сильными. У них только одна цель: больше нахватать. В их жизни нет ничего интересного, настоящего. У них нет ни души, ни сердца, а только страсть к деньгам, барахлу и власти. И у них не хватает ума понять, что они обкрадывают себя и платят за всю эту дребедень непомерно высокую цену, рассчитываясь собственной жизнью и счастьем. Впрочем, они даже не знают, что это, и проживут свою никчемную жизнь так и не узнав его – настоящего счастья.

Он снисходительно улыбнулся, и она поняла, что её рассуждения кажутся ему книжными и оторванными от жизни учительскими сентенциями. Не скрывая насмешки, он спросил:

– А есть другой способ?

– Конечно, есть, – так же неторопливо, не меняя тона, ответила она. – Другой способ – это брать от жизни не всё, как вы говорите, а только лучшее.

Его явно удивили её слова и он уже по-другому посмотрел на неё, заинтересованно и серьёзно.

– И это под силу только сильным, умным, способным и честным, а не нищим, слабым, бездарным и подлым, – сказала она и он снова с прежней иронией спросил:

– А вы встречали в жизни таких людей?

Она пожала плечами и просто ответила:

– Конечно, встречала. А вы решили, что я вычитала это в учебниках по педагогике или в романах?

Он улыбнулся и мягко, но уверенно возразил:

– Вы меня извините, но всё это фантазии. А в жизни всё совсем иначе.

Она так же уверенно ответила:

– В жизни всё по-разному. И зависит от человека. Просто некоторым людям удобнее оправдывать свою несостоятельность, лень, трусость или даже подлость тем, что такова жизнь. Но жизнь ведь разная, как счастье.

– А счастье тоже разное?

– Конечно. Один поэт сказал:

 
А счастье, по-моему, просто
Бывает разного роста:
От кочки и до Казбека
В зависимости от человека.
 

– Интересно, – подумав, проговорил он и добавил: – Ну, в этом я с вами согласен.

«Что ж, для начала достаточно и этого», – подумала она и не стала говорить больше ничего, понимая, что всё хорошо в меру и никогда не стоит переборщивать.

– Но как найти такое счастье? – спросил он, глядя на неё умными и проницательными глазами. Она знала, что он верил только своему знанию жизни, а не рассуждениям какой-то начитанной и неопытной учительницы. Но с какой бы целью он ни спрашивал, она решила ответить только то, в чём была убеждена.

– Наверное, каждый человек должен определить для себя, чего он хочет от этой жизни, – проговорила она и, помолчав, добавила: – А самое главное то, что он готов заплатить за всё, что хочет получить от этой жизни и какой ценой добыть это.

Ей понравилось, как он серьёзно и внимательно слушал её, и она продолжила:

– Есть такая древняя мудрость или, может быть, молитва, которая звучит так: «Господи, дай мне силы и умение изменить в жизни то, что я могу изменить. Дай мне терпение выдержать то, что я не в силах изменить. И дай мне мудрость отличить одно от другого».

Он испытующе посмотрел на неё и серьёзно признал:

– Здорово сказано. Надо запомнить. Так как же это отличить?

Помедлив, она не сразу решилась ответить, но потом всё-таки сказала:

– Прежде всего, не стать ненасытным и всеядным.

– Не понял, – быстро ответил он, не скрывая удивления и нетерпеливо ожидая ответа.

Заинтересованность ещё очень слабый импульс. Может обмануть или ослабнуть, если её не питать и не поддерживать постоянно, как огонь в очаге. Пожалуй, сейчас самый удачный момент поговорить о той гарнизонной утешительнице. Но ни в коем случае не прямо. Лобовые атаки редко оправдывают себя даже на войне и почти всегда вредны в жизни.

– Что же здесь неясно? – она посмотрела на него, словно прикидывая меру его способности принять то, что собиралась сказать ему. – Не стать всеядным – это не копаться в помоях, если нет мёда. Не довольствоваться стекляшками, если нет бриллиантов, не размениваться на суррогат и подделки, а упорно и настойчиво искать только настоящее.

Он ещё внимательнее посмотрел на неё, и на губах его появилась весёлая и лукавая улыбка.

– Я всё понял, – сказал он и кивнул. – И теперь я знаю, о чём вы хотели поговорить со мной тогда в классе. Это о той… даме на танцах, как вы назвали её. Хотя, если честно, то все зовут её просто «чёрной». Я угадал?

Теперь удивилась она, поражённая его острым умом и умением быстро анализировать и соединять события, казалось, отдалённые и совсем несвязанные. И так чётко, умело и ясно, словно читал мысли собеседника.

– Вы угадали, – откровенно призналась она.

Он вдруг весело и красиво засмеялся, так легко и свободно, как могут смеяться только молодые, уверенные в себе и беззаботные люди, не отягчённые никакими сомнениями, неурядицами, бедами или неудачами.

Ей стало неловко за свои наивные намерения. В самом деле – как она могла решиться говорить на такие темы со взрослым, уже со своими сложившимися взглядами и вполне самостоятельным человеком? С какой стати она вознамерилась вмешиваться в его жизнь и чему-то учить прошедшего армию взрослого мужчину только потому, что он на какой-то год стал её учеником?

– Я, конечно, не имею права вмешиваться в вашу личную жизнь и это смешно, я понимаю, – извиняющимся тоном проговорила она, и он ответил именно то, что она ожидала:

– Что вы, я очень рад, что вы решились на такой разговор, и очень ценю ваше мнение, поверьте. И я не потому засмеялся, не обижайтесь.

Он посмотрел на неё ласковым и покорным взглядом, и она подумала, что у него красивые и умные серые глаза, и он хорошо знает это.

– Не думайте обо мне плохо, Елизавета Сергеевна, – проговорил он доверительным и мягким тоном. – Это всё баловство, поверьте. Всё это несерьёзная чепуха, не думайте ничего плохого.

В его глазах было лукавство и в то же время ласковое восхищение, именно то ласковое восхищение, с которым все нормальные мужчины смотрят на женщин. Она просто и спокойно ответила:

– А я ничего такого и не думаю. Я вообще стараюсь не думать о людях плохо.

– И обо мне тоже? – лукаво улыбаясь, спросил он.

– Конечно. Почему для вас должно быть исключение?

– В самом деле – почему? – повторил он и снова загадочно улыбнулся. Потом, словно передумав, весело и легко сказал: – Ну, спасибо вам.

– Ну, пожалуйста, – в тон ему так же легко ответила она и добавила: – Мы уже пришли. Спасибо вам за интересную беседу.

– И вам спасибо, – ответил он. – Но мне почему-то не хочется с вами расставаться.

– Мне тоже, – ответила она, подыгрывая его тону, и у него что-то дрогнуло в лице. Но, уловив иронию в её глазах, он с сожалением спросил:

– Шутите?

– Конечно, – так же легко призналась она. – Но вам ведь хотелось услышать именно это. Я угадала?

– Угадали, – снова покорно сдаваясь, признался он, и её тронуло то, как он сказал это. – Ну, хорошо, – примирительно завершила она. – На сегодня хватит. Меня ждут дома.

Она проговорила это легко и отстранённо, словно освобождаясь от напряжённого и даже неприятного разговора, предвкушая ожидающий её дома отдых, мягкую, и уютную обстановку, доброго и любящего мужа и полное благополучие. Он вдруг понял, почему его так подмывало поддразнивать её, почему хотелось подшутить над её словами, почему тронули её разговоры о счастье. Почему хотелось развенчать их и даже высмеять. Потому, что она была счастлива и любима. Так счастлива, как он сам никогда не был. Он понял, что завидует этому счастью, которое она, казалось, просто излучала и в котором купалась, уверенная в этом счастье и обласканная им. Это почему-то задело и даже обидело его. Все вечера, что она была в школе, она принадлежала урокам и всем им, её ученикам, а значит, и ему. И её дома, её мужа и всего, что было вне их жизни в школе, как бы не существовало. Там, в школе он снисходительно признавал её превосходство и допускал, что там она могла быть выше и умнее, как это полагалось по её работе и должности. Но здесь вечером ему хотелось доказать ей, что он интересный и умный молодой мужчина, превосходящий её по жизненному опыту, уму и силе. Он не заметил, как она перевела их разговор на свои темы. И чем дольше он говорил с ней, тем больше открывал в ней неожиданные и будоражащие его ум и душу мысли, волновавшие его ещё и потому, что он не мог опровергнуть их так легко, как ему хотелось бы. Это задевало его самолюбие и гордость. Что она о себе мнит, эта начитавшаяся умных книжек офицерша? Не будь она его учительницей, он показал бы ей, что главное в жизни, а не в книгах. И закрутил бы ей голову так, что она всё на свете забыла бы ради него. Но она стояла перед ним, источая чуть уловимый и волнующий аромат дорогих духов, уверенная в себе и в правильности всего, что делала, свежая и худенькая, как девочка, хорошо воспитанная и сдержанная, независимая и недоступная. В мыслях она, конечно, уже отрешилась от него и от их разговора, только из вежливости слушая его рассуждения, казавшиеся ей, наверное, глупыми и неотёсанными, как и он сам, по сравнению с обожающим её мужем, красивым и таким же воспитанным и уверенным в себе. «Ах ты, выхоленная, изнеженная офицерская фифа», – грубо подумал он, чтобы успокоить себя, но это не помогло и не успокоило и, попрощавшись с ней, он снова подумал: «Ты, конечно, хорошенькая и хочешь казаться умненькой. Но ничего особенного в тебе нет. Обламывались и не такие, как ты. Даже намного лучше и недоступнее…» И уже шагая, домой, неизвестно, кому пообещал: «Ну, это мы ещё посмотрим. Мы ещё посмотрим…»

Смесь впечатлений не удавалось привести к единому знаменателю и Лиза не могла разобраться, чего было больше в её ученике – хорошего или плохого. Но то, что он был умным и проницательным, знающим жизнь не с лучшей стороны и умеющим быстро анализировать всё, было, конечно, важнее его хвастливого зазнайства и всех прочих отрицательных черт. С ним было интересно говорить.

И кроме всего, что-то в нём было совершенно взрослое, что-то от серьёзного, умного мужчины, знающего жизнь и никогда не пасующего перед ней, никогда не теряющего самообладание, уверенность и выдержку. Она подумала, что эти качества он приобрёл в армии, конечно, как и те двое, что вместе с ним пришли в её класс.

Илья читал, лёжа в постели. Ложась с ним рядом и тоже раскрывая книгу, Лиза сказала:

– Ты знаешь, со мной сейчас шёл тот ученик, о котором вы говорили на танцах, помнишь? Он ушёл тогда с той гарнизонной…

Илья перестал читать и посмотрел на неё:

– Тот умник, с которым ты собиралась поговорить об этом?

– Да.

– И что? Поговорила? – спросил он.

– Да, и не только об этом.

– Думаешь, он после этого перестанет к ней захаживать?

– Нет, не думаю. Сразу он не преобразится. Но хотелось бы.

– Зачем тебе это? – небрежно спросил Илья.

Она неопределённо пожала плечами.

– Не знаю. Просто так. Он неглупый и способный парень, мог бы совсем иначе прожить жизнь. Но оброс коростой зазнайства, хвастовства и всякой мишуры. И вообще…

Илья подумал, пожевал губами и сказал:

– Он живёт так, как считает нужным и правильным. Человек отслужил в армии, значит, уже совершенно взрослый и знает жизнь лучше тебя.

– Ну и что?

– А то, что он сейчас либо сразу женится после армейской голодухи за женским полом, либо не скоро решится на что-то серьёзное и будет бегать к этим гарнизонным утешительницам или к другим таким же, ничего им не обещая. И ты тут ничего не изменишь. Это жизнь.

Лиза подумала и уже не так уверенно сказала:

– Не хотелось бы, чтобы у него сложилось всё так примитивно пошло. Он сообразительный парень.

– Если он умный, то сам до всего додумается, без твоих бесед. Тогда он сразу женится и станет жить нормально, как все люди. А если захочет отгулять на полную катушку лет до тридцати, то его не отговорит от этого даже родная мать, а тем более ты. Да и зачем тебе это?

– Не знаю. Может, ты и прав. Но всё равно нельзя быть равнодушным учителем и работать только ради зарплаты.

Она помолчала, чувствуя недовольство собой, и проговорила:

– Хотя, если честно, то он настоящий сноб и хвастун. И, ты, наверное, прав: ему ничего не поможет, тем более эти беседы.

– Оставь их проблемы, рыжик. Они взрослые люди и пусть живут так, как считают нужным, – сказал Илья, а она возразила:

– Я так не могу. Если им интересно со мной поговорить и услышать моё мнение, почему я должна отказывать им в этом?

– Хорошо, рыжик, хорошо, – сразу уступил Илья. – Беседуй, если считаешь нужным. Только мне жаль твоих сил и времени, которые ты тратишь на эти душеспасительные беседы с теми, которые уже сами могут воспитывать других. Если твой подопечный член партии, то он не мог быть простым солдатом в армии, а значит, справлялся с такими воспитательными моментами, с которыми ты вряд ли справилась бы, поверь мне.

– Тогда приходи встречать меня после занятий, я не буду идти с ними и проводить беседы.

– Хорошо, посмотрим. Хотя, ты же знаешь, что я устаю, и не хочется вечером никуда идти.

Как часто, осуждая заносчивых и самоуверенных, мы бываем неизмеримо более самоуверенными! А судьба, разрушая наши убеждения и планы, смеётся над ними, по-своему поворачивая нашу жизнь. И в тот вечер случился именно такой поворот в их жизни, когда Илья вспомнил:

– Кстати, совсем забыл сказать тебе: нас, наверное, скоро пошлют в командировку на переподготовку.

Как всякая женщина, она не любила разлук и, почувствовав неприятный холодок в душе от предстоящего, спросила:

– Надолго?

– Месяца на два-три. Но после этого прибавят жалованье.

– Денег у нас и так более чем достаточно, – проговорила она и у неё совсем пропало настроение при мысли, что он скоро уедет, отвыкая, как все военные в командировках, от дома и семьи. – Лучше бы ничего не прибавляли, а ты остался дома.

– Думаешь, мне хочется ехать? – вздохнул Илья. – Но ты же знаешь: мы люди подневольные, должны делать то, что прикажут. И мы расстанемся всего на пару месяцев.

– Ты считаешь, что это недолго? – с упрёком спросила она.

– Долго, конечно. Но ты же теперь не одна, а с мамой. Вдвоём вам будет веселей.

– У нас осталось пять минут до конца урока, – сказала староста класса Таня Мацкевич. – Давайте поговорим о чём-нибудь интересном.

– О чём же? – спросила Лиза, догадавшись, что предложение возникло не сейчас и Таня высказала его за всех и, наверное, по общей договорённости.

– А давайте о любви, – поддержала её Сима Радевич. Кое-кто из ребят насмешливо хмыкнул, а Лиза, подумав, согласилась:

– Давайте поговорим о любви. Но что об этом можно сказать за пять минут?

Помолчав и подумав, она предложила:

– В четверг у вас последний урок мой. Если хорошо подготовитесь, то мы выделим время, и я расскажу вам действительно настоящую историю из жизни о большой и красивой любви.

Заполняя журнал, она наблюдала, как они расходились, предвкушая волнующую беседу в четверг, переговариваясь и улыбаясь.

Когда она рассказала о своём намерении Арине, та напросилась к ней на урок посидеть и послушать.

В четверг на уроке все отвечали так, что Лиза еле сдерживала улыбку. Оставалась почти половина урока, когда все вместе заговорили:

– Елизавета Сергеевна, вы же обещали, мы же всё почти наизусть вызубрили и никто не получил даже тройки.

– Вы отлично подготовились, молодцы, – похвалила она и согласилась:– Хорошо, я расскажу вам о большой любви прекрасных людей. О декабристах.

По их лицам и приглушенному шуму было понятно, что они разочарованы.

– Мы о них учили по литературе, – проговорила Таня. – Это не интересно.

– Хорошо, – сказала Лиза. – Если это будет неинтересно, мы оставим этот разговор. Но то, о чём я расскажу, вы не знаете и никогда не учили по литературе…

Она помолчала, и потом негромко прочла:

– Лев Толстой сказал: «Декабристы всегда интересны и вызывают самые прекрасные мысли и чувства».

Потом посмотрела на класс и проговорила:

– Вы знаете, что ни у одного народа никогда в истории не было такого примера и такого подвига, какой совершили декабристы. Это были действительно необыкновенные люди, потому что никогда ни до этого, ни после богатые и знатные люди, пользовавшиеся всеми благами, не решались добровольно поделиться этими благами с другими, даже отказаться от них ради того, чтобы все получили равные права и свободу. Их, осуждённых за это выступление, было сто двадцать один человек. Суть их подвига одна: не хочу и не могу быть богатым и знатным, если рядом со мной бедствует и голодает мой соотечественник. Примерьте это на себя и хоть в мыслях попробуйте повторить этот поступок. Князь Сергей Волконский был героем войны с Наполеоном. Его портрет находился в царском дворце в галерее героев России рядом с портретами Суворова, Кутузова, Петра Первого и других полководцев. Это была высшая честь и высшая награда за заслуги перед Отечеством. Многие из декабристов состояли в родстве с царём или были близки к царскому двору. Это Трубецкие, Волконские, Нарышкины, Муравьёвы и Фонвизины. И эти князья, графы и бароны пошли на каторгу за правду и справедливость. Эти люди были высоки по духу во всём. И в любви тоже. И женщины, которых они любили, оказались достойными этой любви и способными на великую самоотверженность. Пётр Вяземский писал о них: «Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории. Дай Бог хоть им искупить гнусность нашего века».

Семеро декабристов получили по двадцать лет каторги. Вы учили о них по истории, но давайте ещё раз вспомним их имена: это Волконский, Трубецкой, два брата Муравьёвых, Давыдов, Юшневский и Якушкин. Остальные по пятнадцать и десять лет с лишением всего: званий, чинов, имений. Так же их жёны и дети, на каторге родившиеся. Это была гражданская смерть.

Она помолчала, глядя на их заинтересованные лица и внимательные глаза. Потом снова увела их в другое время и в другие жизни, помогая понять, прочувствовать и пережить всё вместе с теми удивительными людьми, о которых она рассказывала.

– А теперь – о любви прекрасной княжеской пары, Екатерины и Сергея Трубецких. Она первая проложила путь за мужем на каторгу. Представьте: ей двадцать шесть лет. Она подписывает отречение от всех прав и званий и едет с каторжанами, ворами и убийцами. За её безопасность никто не отвечает, и её предупреждают об этом. Но она согласна на всё, только бы увидеть мужа и быть рядом с ним. Добравшись до острога, она подходит к забору и, увидев князя Трубецкого в кандалах каторжанина, в оборванном тулупчике, подпоясанном верёвкой, теряет сознание.

Один из декабристов, Андрей Розен вспоминает о ней: «Она была некрасива, не стройна, среднего росту, но когда заговорит, – так что твоя краса и глаза – просто обворожит спокойным голосом и плавною, умною и доброю речью, так всё и слушал бы её. Голос и речь были отпечатком доброго сердца и очень образованного ума от разборчивого чтения, от путешествий, пребывания в чужих краях, от сближения со знаменитостями дипломатии».

Аристократка Трубецкая, привыкшая к изысканному обращению, обществу, кухне и вышколенным слугам, теперь часто сидела на чёрном хлебе с квасом. Привыкшая к роскоши княгиня отморозила себе ноги на Благодатском руднике, потому что отдала свою тёплую обувь товарищу мужа. Она пишет матери: «Я живу в очень маленькой комнате с одним окном, выходит оно в коридор с такими же маленькими окнами. Темь такая, что мы в полдень не видим без свечей. В стенах много щелей, отовсюду дует ветер, и сырость так велика, что пронизывает до костей».

«На что нам окна, – говорит её муж, Сергей Трубецкой, – когда у нас четыре солнца». Он имеет в виду четырёх женщин, приехавших за мужьями на каторгу: Трубецкую, Нарышкину, Фонвизину и Розен.

Дети Трубецких, родившиеся на каторге, сын Ваня и дочь Саша пригревают слепых и калек и воспитываются на тех же христианских идеалах, что и их родители. Отбыв каторгу Трубецкие, получают разрешение поселиться в ссылке в Иркутске и там остаются такими же людьми, верными своим убеждениям, веря в доброту, терпение и смирение, доказав не на словах а на деле, что они были лучшими из людей не только своего времени, но на все времена. Князь Трубецкой писал своей жене:

«Любовь и благодарность моя к тебе… горят в сердце моём чистейшим огнём, который с жизнью моей не угаснет. Сей пламень не есть чувство телесное и потому не может истлеть с телом нашим».

Могила Екатерины Трубецкой находится в Иркутске, в Знаменском монастыре, где она похоронена рядом со своими тремя детьми. Если забросит вас судьба в этот город, положите цветок на её могилу или поставьте свечу. Духовная красота и большая любовь этих людей не истлела с их телами и живёт во Вселенной. Она светит всем и греет своим теплом, научая других тому, как только и надо жить и любить.

Лиза замолчала и через минуту спросила:

– Рассказывать дальше?

Класс вздохнул, и послышались дружные голоса, нетерпеливые и восторженные одновременно:

– Да, конечно, рассказывайте дальше.

Прозвенел звонок, но никто не шевельнулся.

– Хорошо, сказала Лиза. – Тогда я расскажу вам о той, судьба которой наиболее известна и стала своеобразным символом всех жён, выполнивших свой долг – долг жены и долг любви, о Марии Волконской. Хорошо?

– Да, конечно, да.

– Но это уже в следующий раз.

У всех вырвался вздох сожаления, не сразу задвигали стульями и зашуршали книгами, собираясь уходить.

После урока она отпустила своих девочек-попутчиц и, постояв у школы, они с Ариной медленно пошли по дорожке. Не хотелось спешить, не было никаких нерешённых вопросов, не поджимали никакие сроки выполнения каких бы то ни было задач, а их обязанности не требовали никаких особых усилий. Было легко и свободно на душе, как бывает именно в таком маленьком и спокойном провинциальном городке с его установившимся и ничем не нарушаемым ровным течением жизни, с романтической переменой времён года, с витающими в воздухе остатками прошедших радостей и ожиданием новых, непредсказуемых и удивительных событий, которых всегда хочет и жаждет душа. Они медленно и молча шли рядом, дыша чистым осенним воздухом, мягким и тихим, словно уходившее лето никак не могло расстаться с полюбившимся покоем небольшого городка, продолжая лелеять и радовать его остатками своего тепла даже ранними осенними вечерами.

– Как хорошо в этом городке, какая замечательная стоит погода и как мне вообще нравится Белоруссия, – мечтательно проговорила Лиза и Арина согласилась:

– Да, здесь удивительно хорошо. Просто необыкновенное сочетание всего: чудные леса вокруг, красивый и тихий городок, замечательное и живописное озеро, приятные и хорошие люди и ученики, спокойная работа, которая, к тому же, нравится.

Что же это было? Случайное совпадение всех случайностей, закономерное взросление и переломный период в жизни или предопределённое свыше и неотвратимое? А может быть накликанное мечтами и желаниями испытание судьбой на верность, прочность и выносливость? И правильно ли они всё это выдержали?

Они прошли молча ещё немного и Арина сказала:

– А хочется всё-таки чего-то необыкновенного.

Лиза с интересом посмотрела на подругу, и та спросила:

– А тебе?

– Мне тоже, – призналась Лиза. – И очень давно. Ещё в Молдавии я часто думала: неужели вся моя жизнь так и пройдёт, всегда спокойно и размеренно, благополучно, обеспеченно и ровно, как накатанная дорога? Неужели в ней не случится ничего необыкновенного, важного, требующего всех сил, особого терпения и даже жертвенности?

– Как у декабристов, – согласилась Арина. – Наверное, так бывает со всеми, кто читает об их судьбах, страданиях и любви.

Помедлив, Арина задумчиво добавила:

– А может, это вообще сидит в человеке? Это стремление испытать себя, узнать, на что ты способен. И это гонит людей открывать никому не нужный и непригодный для жизни северный полюс, взбираться, рискуя жизнью, на вершины гор, где слепнут глаза и задыхаются от разреженного воздуха лёгкие. Одни отправляются на утлых судёнышках в путешествие вокруг земного шара, другие становятся подводниками, исследователями океанских глубин, лезут в какие-то страшные пещеры за сталактитами и сталагмитами.

– А мы просто живём как обыватели, так благополучно и спокойно, что иногда даже стыдно за такое благополучие, – продолжила Лиза.

– Нет, я никогда не увлекалась никакими опасностями, – возразила Арина. – Но всегда считала, что в жизни нет ничего важнее любви. Настоящей, большой и красивой любви. Это самое главное. Именно ради этого человек приходит в эту жизнь, я в этом уверена. А ты?

– Это бесспорно, – поддержала Лиза. – Но если честно, то действительно ли у всех такая любовь к мужьям?

Она замолчала и через минуту откровенно призналась:

– У меня – нет.

Подумав, Арина сказала:

– А к мужьям, наверное, и не может быть такой любви. Быт обескрыливает и приземляет любовь, превращая её в долг, уважение, дружбу и просто привычку.

– Тогда как же декабристы?

– Да, декабристы. Наверное, особой любви достойны только особенные личности. Наверное, надо обладать особенным уровнем развития, культуры в самом глубоком смысле этого слова, особенными качествами характера, душевной щедростью, благородством и способностью пожертвовать многим, даже собой, забыть о гордости, самолюбии, удобствах и многом другом ради другого человека. Именно такими, мне кажется, были декабристы. И именно так они любили. А для такой любви не страшны ни быт, ни нужда, ни вообще никакие испытания. Она просто непотопляема, как говорят моряки. Она бессмертна.

Они дошли до остановки. Двое отдельно стоявших людей ждали автобус и Лиза с Ариной, став поодаль от них, продолжили разговор.

– В такие вечера всегда вспоминаешь именно ту любовь, о которой никогда невозможно забыть, – сказала Арина и снова спросила: – А ты?

Лиза удивлённо пожала плечами:

– Нет. У меня ничего такого особенного не было. Самая обычная, наверное, просто ответная. Да ты ведь правильно сказала, что для особой любви нужны особенные человеческие качества. А я ничем особенным не обладаю.

В один из вечеров в коридоре её дожидались девочки-попутчицы, а на улице к ним присоединился Копешко и они засыпали его шутливыми вопросами:

– Антось, ты куда это направился? Тебе же совсем в другую сторону.

– Нy-ка, признавайся, где у тебя свидание? К кому это ты бежишь? Где эта тайная любовь? Признавайся: влюбился?

Весело улыбаясь, он театрально поднял руки, красуясь и радуясь такому вниманию, с весёлым и довольным видом отшутился:

– Сдаюсь, красавицы мои, вы всё разгадали: я влюбился, нo ни за что не признаюсь в кого, а вы ни за что не угадаете.

– Всё равно узнаем, никуда ты не денешься, – смеялись девочки и всю дорогу до поворота болтали с ним возбуждённо и весело, а Лиза наблюдала, как он, уверенный, что умеет всем нравиться, смело и остроумно шутил, вызывая взрывы восторженного смеха.

Когда Лиза повернула на свою улицу, Копешко оставил девочек и присоединился к ней, так же весело спросив их:

– Ну, что теперь скажете?

– Ах ты, подлиза, решил свои троечки исправить? – засмеялись те, а он снова покорно и театрально развёл руки:

– А что делать? У меня по немецкому завал, вы же знаете.

Все снова дружно засмеялись, а Сима сказала:

– Ладно вам, кому вы верите? Он же там работает, идёт проверять подчинённых.

Все разочарованно переглянулись и, постепенно успокаиваясь, стали расходиться по своим улицам, но их голоса ещё некоторое время слышались в тишине вечера.

Они пошли дальше вдвоём и она спросила:

– Вы действительно работаете в гостинице?

– Да, всего несколько дней, как получил новую должность. Я там Тогда, почти сорок лет тому назад, приехав к родителям в Макеевку, она тяжело переживала всё: крах и конец своей семейной жизни, ежедневные поездки на занятия в Донецк, новую обстановку большого и шумного города, разбитную напористость людей на улицах и в транспорте, их беззлобное переругивание, иногда развязное и пренебрежительное отношение друг к другу. Когда она попыталась вежливо и по правилам, как в Вильнюсе или Киеве, войти в троллейбус на центральной улице Донецка, её чуть не затолкали под колёса этого троллейбуса и она в страхе отошла в сторону, решив переждать толчею и поехать следующим. Но когда подошёл следующий и ещё следующий, всё повторилось, и она поняла, что если она не будет так же напирать и толкаться, то ей вообще придётся идти пешком. Потом она часто именно так и делала – шла несколько остановок до института пешком, ненавидя транспорт этого города и всю его жизнь, страдая от того отношения, к которому все равнодушно привыкли и которое обижало и задевало, казалось, только её одну. Уже с первых дней она поняла, что не зря не хотела ехать сюда, что не сможет жить в этом городе и что для неё это только временное пристанище, пока она съездит в Киев, в Прилуки или куда-нибудь ещё, чтобы найти любую работу и уехать отсюда.

Каждый день приезжая из Макеевки в этот город, столицу могучего Донбасса, она старалась если не полюбить его, то хотя бы понять и привыкнуть к нему. Но ничего не получалось, потому что они были слишком разными.

Над Донецком почти с самого утра стояла пыльная духота и зной большого промышленного южного центра. Солнце ослепительно жгло, а горячий степной суховей разносил по широким и просторным улицам обрывки бумаг, песок и мелкий мусор, листья акаций и тополей, свернувшиеся, раньше времени пожелтевшие от жары и опавшие. Ветер дурашливо надувал пузырями выброшенные полиэтиленовые пакеты, кружил и поднимал их вверх до самых крыш высоких домов, презрительно, словно это ему наскучило, бросал их там, и они, медленно кружась, теряя форму и уродливо скукоживаясь, падали на горячий асфальт, жалко волочась по нему, отчаянно цепляясь за чахлую, выгоревшую и задыхающуюся от пыли траву и засыхающие без воды кусты, а обмякшие пакеты липли к ногам прохожих или попадали под колёса ревущих машин.