Текст книги "Анжелика в Новом Свете"

Глава II

В вигваме Маколле Жоффрей де Пейрак долго стоял, склонившись над больными гуронами. Их лица были багровые. Когда приподняли их веки, увидели, что глаза у них словно налиты кровью. Дышали они тяжело, со свистом, и все трое были без памяти.

– Они и вчера, когда их перенесли сюда, были почти в таком же состоянии, – объяснил Маколле. – Когда я их укладывал здесь, то решил, что они такие ошалевшие от холода.

– Ну, так что вы об этом думаете, Маколле? – спросил Пейрак. – Язык не поворачивается произнести, а? Да, это явные симптомы оспы, не отрицаю, но мы не видим еще характерных пустул на теле. Только красные пятнышки…

Канадец с сомнением покачал головой. Надо ждать. Ничего другого не остается.

Они тихонько обсудили втроем, какие меры предосторожности нужно принять, какие отдать распоряжения. Маколле сказал, что гуронов он берет на себя. Водка, он хорошо знает это по личному опыту, лучший защитник от всех повальных болезней. Он останется здесь, но с бочонком водки.

Покачивая головой, старик признал, что даже самые неприятные положения имеют, в конце концов, и свои преимущества. Что ж, он будет пить водку, еще чаще – полоскать себе горло, а также протирать руки после возни с индейцами.

Жоффрей де Пейрак сказал, что около его вигвама соорудят небольшой шалаш, чтобы он мог там париться по-индейски. Он должен париться и менять одежду каждый раз, перед тем как войти в дом.

– За меня не тревожьтесь, – успокоил их старик, – ведь я был среди монтанье и гуронов во время оспы, которая покосила их в тысяча шестьсот шестьдесят втором году. Я ходил из одной деревни в другую и везде видел только смерть. И ничего, жив. Что же касается гуронов, то я буду поить их отваром из трав и поддерживать в вигваме огонь. Ну а что дальше, посмотрим…

– Я приготовлю вам провизию и травы для отваров, – сказала Анжелика.

Когда она шла по тропинке назад к дому, ей пришлось призвать на помощь все свое спокойствие.

Наступил день, розовый, холодный, ясный.

Войдя в залу, она вдруг столкнулась лицом к лицу с самым настоящим иезуитом. Пожалуй, более типичного иезуита здесь не сыщешь на сто лье окрест.

Это был священник среднего роста, кругленький, с простодушным выражением приветливого лица, со смеющимися глазами, с глубокими залысинами на лбу и роскошной густой бородой. Он носил черную сутану, сшитую из хорошего добротного дрогета, подхваченную черным поясом, на котором болтались нож, кошелек, а на груди его на шелковой тесьме висел весьма внушительный черный крест с медными уголками. Довольно толстая шея нависала над твердым стоячим воротником, поверх которого был отложной воротник из белого полотна.

– Разрешите представиться, сударыня, – сказал он. – Я отец Массерб из общины иезуитов.

Его появление, да еще в такой момент, поразило Анжелику так, словно она увидела привидение. Она отступила на несколько шагов, и, чтобы не упасть, ей пришлось опереться о стену.

– Но откуда вы здесь, святой отец? – пробормотала она.

– Из этой кровати, сударыня, – ответил он, жестом указав в глубину залы, – из этой кровати, в которую вчера вечером вы так заботливо сами уложили меня.

Только теперь она поняла, что он один из тех, кого они вчера в последнюю минуту вырвали из лап смерти.

Уж не его ли как раз она вчера нашла первым и с таким трудом вытащила из-под снега? Просто она не заметила его сутаны под задубевшим на морозе плащом.

– Да, это именно я, – сказал он, словно угадав ее мысли. – Вы, сударыня, вынесли меня из леса на своих плечах. Я был в сознании и все помню, но слишком закоченел, и холод настолько парализовал меня, что я не в состоянии был сразу представиться вам и поблагодарить.

Его глаза, продолжая улыбаться, в то же время изучали ее с острым вниманием, и за их веселостью можно было разглядеть хитрую сдержанность и крестьянскую сметку.

Анжелика растерянно провела руками по лицу:

– Отец мой, позвольте мне принести вам свои извинения… Я была так далека от мысли, что среди наших гостей находится иезуит… и потом, я под впечатлением такой ужасной новости…

Она приблизилась к нему и прошептала:

– Есть подозрение, что ваши гуроны больны черной оспой.

Добродушный отец Массера переменился в лице.

– О дьявол! – воскликнул он, бледнея. Такое восклицание в устах иезуита свидетельствовало о крайнем его волнении. – Где они?

– Здесь, рядом, в вигваме нашего старого Маколле.

И так как он направился к двери, она добавила:

– Подождите! Не выходите так, святой отец! На дворе ужасный мороз.

Она схватила длинный черный плащ с высоким воротником, который он положил на угол стола, сама набросила его ему на плечи и хорошо укутала.

Возможно, при других обстоятельствах она не сделала бы этого. Ну если бы, например, этого респектабельного иезуита ей представили в чьем-нибудь салоне. Но сейчас она была настолько оглушена тревогой, что поступки ее начинали опережать ее мысли, сейчас она особенно сильно чувствовала свою ответственность за здоровье каждого, а потому не в силах была видеть, как этот иезуит подвергает себя опасности простудиться, выходя раздетым на мороз. Она также подала ему его шляпу. Он удалился широким шагом.

И только тогда она подумала, что ей обязательно надо бы выпить чего-нибудь горячего, чтобы прийти в себя. Она подошла к очагу, налила в деревянную чашку немного кипятка и взяла со стола бутылку сидра.

За столом мужчины доедали похлебку, которую они сами разогрели. Некоторые размачивали куски холодной маисовой лепешки в стаканах, до краев наполненных водкой.

– А госпожа Жонас еще не выходила? – справилась у них Анжелика.

Они отрицательно помотали головой.

Они были смущены присутствием двух гостей, которые сидели на другом конце стола. Один из гостей был тот, что представился бароном д’Арребу.

Барон д’Арребу, широкоплечий и крепкий мужчина с седеющими висками, благородной внешности, уже успел даже побриться. Другой был долговязый молодой человек с суровым выражением лица.

Но Анжелика, поглощенная своими мыслями, даже не обратила на них внимания. Ее беспокоило отсутствие госпожи Жонас, которая обычно вставала раньше всех, разводила огонь в очагах и принималась хлопотать на кухне.

Не было и мэтра Жонаса, не появлялась еще и Эльвира.

Может, они уже заболели?

А дети?

Прежде чем пойти справиться о них, она заставила себя принять все меры предосторожности, рекомендованные Жоффреем: прошла в свою спальню, сменила верхнюю одежду и вместе с платьем, в котором она была накануне, в праздничную ночь, вынесла все на мороз, сменила чепец, протерла руки и прополоскала рот водкой.

И только после этого с бьющимся сердцем постучала в дверь комнаты супругов Жонас. Услышав в ответ голоса, она с облегчением вздохнула и вошла.

Дети уже встали, оделись и играли в уголке, но все трое взрослых, сидя каждый на своей кровати, с каким-то остолбеневшим видом повернули к вошедшей Анжелике бледные лица, которые выражали беспредельное горе.

– Вы знаете? – прошептали они.

– Увы!

– Что с нами будет?

– Но вам-то откуда уже все известно? – спросила Анжелика.

– О, мы заметили это еще вчера вечером, почти сразу же, как вы их принесли.

– Почему же вы нам сразу не сказали?

– Зачем? Тут уж ничего не поделаешь!

– Но мы немедленно приняли бы все необходимые меры предосторожности…

Мэтр Жонас недоумевающе посмотрел на нее:

– Предосторожности?

– Но… о чем вы говорите? – воскликнула Анжелика.

– Об отце-иезуите, черт побери!

Анжелика нервно рассмеялась.

– Мне еще вчера вечером подумалось, уж не иезуит ли он, – зашептала госпожа Жонас. – В этом бородаче меня сразу что-то насторожило, хотя он был такой же замерзший и несчастный, как и все остальные. Но сегодня утром, когда я увидела, как он вошел в залу, весь темный с головы до пят, в черной сутане, в этом своем воротнике, с крестом, я чуть было не грохнулась в обморок. Меня до сих пор трясет…

– У нас случилось нечто пострашнее, чем появление отца-иезуита, – печально проговорила Анжелика.

И она все рассказала им.

Изоляция – вот самое лучшее средство, чтобы не заразиться. А потому, пока не будет нового распоряжения, супруги Жонас и Эльвира останутся в своей комнате вместе с детьми. Им принесут провизию, и они сами будут готовить для себя и для детей. На воздух они будут выходить прямо из комнаты, через окно. Снегу, слава богу, навалило достаточно, в уровень с окнами, и это не составит труда. Благодаря таким предосторожностям они, быть может, избегнут ужасного бедствия.

Вернувшись в залу, Анжелика заметила, что несколько мужчин столпились в глубине залы, около чьей-то постели.

Она подошла ближе и увидела на подушке покрытое красными пятнами лицо графа де Ломени, уже погруженного в беспамятство.

Глава III

Один из гуронов умер вечером того же дня, надлежаще причащенный и соборованный отцом Массера.

– Ну что ж, – узнав эту новость, сказал Николя Перро, – по крайней мере мы не останемся без последнего напутствия церкви. Такое выпадает не каждому из тех, кто умирает в Америке зимой в глуши лесов.

Графа де Ломени перенесли в кладовую, поставили туда железную жаровню, набитую раскаленными углями, да и дверь в залу оставили открытой.

Чтобы не допустить пожара, самого ужасного зимнего бедствия в этих местах, у постели больного постоянно придется кому-нибудь сидеть. Впрочем, это необходимо еще и потому, что больной все время мечется, порываясь вскочить. Нужно поить его, обтирать ему виски, без конца укрывать. Анжелика взяла себе в помощь Кловиса. Нельзя сказать, что овернец горел желанием выполнять обязанности сиделки, но он один из всех переболел оспой и, следовательно, один мог приближаться к больному, не подвергая себя опасности.

Ухаживая в этот день за несчастным графом, состояние которого требовало неусыпного внимания, Анжелика, помимо прочих мер предосторожности, надевала еще и свои кожаные перчатки, подаренные ей накануне, хотя и не была вполне уверена, что все это спасет ее от заражения. Уходя, она оставляла перчатки у изголовья больного и снова надевала их, когда возвращалась.

Остаток дня она провела у своего очага, кипятя в неимоверных количествах воду и перебирая свои запасы корней и лекарственных трав.

Кроме того, что она ухаживала за больным, ей еще пришлось взвалить на свои плечи обязанности госпожи Жонас и Эльвиры. Увидев это, граф де Пейрак приставил ей в помощь двоих мужчин. Сам он, как обычно, работал в мастерской, но несколько раз за день подходил к постели графа де Ломени и заглядывал в вигвам Элуа Маколле. Старик отнесся к событиям весьма философски: он сидел около своих больных, покуривая трубку за трубкой и осушая стакан за стаканом.

Именно граф де Пейрак, вернувшись в сопровождении отца-иезуита после своего последнего вечернего обхода, объявил всем о смерти первого гурона.

Это произошло как раз перед самым ужином. Все уселись за стол, но хозяевам Вапассу кусок не шел в горло. Каждый выискивал на лице другого приметы приговора, который рано или поздно свершится. И прежде всего, естественно, с подозрением вглядывались в лица троих пришельцев – отца-иезуита, барона д’Арребу и долговязого молодого человека, который раскрывал рот только ради того, чтобы отправить туда очередной кусок. Однако, отметив, что гости едят с завидным аппетитом – а ведь по логике вещей они должны бы были заразиться первыми, – все немного успокоились.

Вспомнили, что в странах Ближнего Востока, чтобы предохранить себя от заболевания оспой, натирают ранку, специально сделанную зазубренным кончиком ножа или бритвы, еще свежей пустулой выздоравливающего больного. Некоторые из переболевших оспой даже извлекают из этого выгоду – они не дают заживать нескольким пустулам и годами бродят из города в город, за деньги предлагая людям это спасительное соприкосновение.

Но здесь, в Вапассу, у них не было возможности уберечь себя от заражения таким способом. Овернец Кловис – единственный среди них, кто переболел оспой, но это было давно, и пустулы уже отпали, а гурон умер еще до того, как они у него появились. Не везет!..

Все эти разговоры за столом окончательно отбили у Анжелики аппетит, и она с трудом заставила себя проглотить несколько ложек.

Как всегда случается в такие моменты, когда взрослые поглощены своими тревогами, дети почувствовали себя свободными и, как водится, предались недозволенным забавам.

Все вдруг услышали душераздирающий крик, донесшийся из комнаты супругов Жонас, и Анжелика, первой вбежавшая туда, увидела рыдающую Эльвиру и онемевших от внезапного испуга супругов Жонас. Они в оцепенении смотрели на что-то в углу или, скорее, на кого-то, кого Анжелика узнала не сразу.

Это была Онорина.

Воспользовавшись чудом, благодаря которому внимание взрослых было отвлечено от нее, она решила сделать себе прическу, как у ирокезов, и подбила маленького Тома помочь ей.

Это была совсем нелегкая работа, и, хотя они усердно то по очереди, то одновременно орудовали ножницами и бритвой, им потребовался добрый час, пока тяжелые волосы Онорины не упали на пол, и только на темени осталась бережно сохраненная единственная прядь – гребень славы.

В тот момент, когда Эльвира, обеспокоенная их подозрительно долгим молчанием, заглянула в угол, где они притаились, они как раз пытались разглядеть результаты своих усилий, склонившись над куском отполированной стали, который служил им зеркалом.

От крика Эльвиры, скорбных восклицаний супругов Жонас и вторжения Анжелики они замерли в своем углу, съежившись и вытаращив глазенки. Они были озадачены бурной реакцией взрослых, но отнюдь не убеждены в том, что сделали глупость.

– Мы еще не закончили, – сказал Тома. – Сейчас я прикреплю перья.

Анжелика буквально повалилась на скамью. Ее душил неудержимый смех. Круглая мордочка Онорины, увенчанная этим стоящим торчком красным гребнем, и впрямь выглядела очень комично.

Правда, в ее смехе слышалась нервозность, но как иначе могла она отнестись к этому? Бывают дни, когда демоны, кажется, получают особые права лишать покоя людей. И если поддаться им, они возьмут господство над вами и доведут вас до безумия.

Эльвира, которая все еще продолжала заливаться слезами, была обижена поведением Анжелики. Пришлось ей объяснить, что сегодня у них произошли гораздо более неприятные события, чтобы придавать значение еще и детской шалости. И то чудо, что Онорина не осталась при этом без ушей, даже не получила ни единой царапины. Кто знает, может быть, маленький Тома – прирожденный цирюльник!

Супруги Жонас предложили тяжкое наказание: надо лишить детей ужина. Но тут запротестовала Анжелика. Нет, не сегодня, и главное, если уж чего-то и лишать их, то только не еды, ведь теперь они особенно должны беречь все свои силенки, чтобы иметь хоть какие-то шансы выстоять перед лицом ужасной болезни.

Потом, снова напустив на себя суровость, она подошла к малышам и строго заметила им, что, взяв без спросу ножницы и бритву, они проявили недопустимое непослушание. Ей очень хотелось нашлепать проказников, но, боясь заразить их своим прикосновением, она удержалась.

Решительно, эти дьяволята удачно выбрали день.

Анжелика отослала обоих в постель, в темноту. Вот это и будет шалунам наказанием, которое они прочувствуют, к тому же оно пойдет им только на пользу.

В зале Анжелика поведала всем о подвигах Онорины. Рассказ вызвал дружный смех, что немного разрядило напряженную атмосферу. Каждый подумал, что если так вот презирать злую судьбу, то это, быть может, заставит зловещих духов болезни отдалиться. Онорина только что во всеуслышание объявила своим поступком, что ей не до оспы, что у нее другие заботы.

Это, пожалуй, приведет в замешательство, разочарует злых духов, они поймут, что не всегда могут предугадать, как поведет себя человек.

Другим утешением явилось то, что в багаже канадцев оказались сыр и хлеб.

Трое мужчин сходили на дальний конец озера, чтобы выкопать там из-под оледенелого снега мешки с вещами французов. Кроме обычной в этих краях провизии – вяленого мяса, соленого сала, маисовой муки и табака, а также основательных запасов водки, – в них обнаружили половину большой головки сыра и целую буханку пшеничного хлеба. Все смерзшееся, твердое как камень.

Но достаточно было задвинуть хлеб в печь, а сыр положить с краю очага на теплую золу, чтобы к ним вернулась их первоначальная свежесть: хлеб стал теплый, сыр в меру мягкий и снова ароматный.

Французы настояли, чтобы эти деликатесы разделили между хозяевами, поскольку сами они ели их в Квебеке вволю, а обитатели Вапассу здесь, в глуши леса, давно даже в глаза не видели ничего подобного.

Кое-кто высказал опасение, не таит ли в себе это угощение опасность заразы. Но желание полакомиться оказалось сильнее страха. Анжелика поколебалась. А, была не была! Она начертила на кусках хлеба и сыра крест, чтобы отогнать злых духов, и отослала наказанным детям гостинец, от которого их слезы стали менее горькими.

Глава IV

Мужчины форта Вапассу приняли весть о страшной угрозе, нависшей над ними, хладнокровно. У многих за таким фатализмом скрывались истинные христианские чувства, смирение перед волей Божьей.

А вот Анжелика не находила в себе этого смирения. Она любила жизнь со страстью тем более сильной, что ей казалось, будто она только недавно познала ее во всем великолепии.

И потом, ее бросало в дрожь при мысли, что ее дочь или сыновья в расцвете сил лишатся этого сладостного плода. Смерть ребенка или юноши – преступление, за которое она сочла бы ответственной себя.

И тем не менее в жизни каждого человека выпадают минуты, когда нужно уметь пожертвовать своей жизнью – ради самого себя, ради своих близких, смириться с тем, что нож гильотины в любую минуту может опуститься, и без бесполезного бунта довериться судьбе, которая стала для всех общей…

«Знаешь, когда бредешь по дороге в компании с жизнью и со смертью, обе они равны для тебя и не надо бояться смерти…»

Кто сказал ей эти слова, преисполненные мудрого величия? Колен Патюрель, нормандец, простой моряк, такой же, как эти вот мужчины, что окружают ее здесь, пленники зимы, затерявшиеся на чужой земле…

Когда Жоффрей де Пейрак сказал Анжелике, что часть ночи у постели больного графа де Ломени проведет он, а затем его сменит Кловис, она не испугалась за мужа, она была убеждена, что он неуязвим перед болезнью.

Через неделю умер третий гурон. Его тело было истощено лихорадкой и сплошь усеяно красными пятнами. Но опять-таки без пустул.

А на рассвете следующего дня, придя в чулан сменить Кловиса, Анжелика увидела, что он почти без сознания. Он прерывисто дышал, лицо у него покраснело, словно раскаленный металл в его печи, и состояние его было куда тяжелее, чем у больного, у постели которого он сидел.

Анжелика долго разглядывала его. Потом с возгласом «слава тебе, Боже!» упала на колени.

Овернец долго не мог простить ей этого восклицания. Пусть говорят ему что хотят. Он стоял на своем. Как ни крути, а госпожа графиня обрадовалась, увидев его больным. Она даже не подумала о том, чтобы помочь ему. Она крикнула: «Слава тебе, Боже!» – и сразу же, оставив его в этом чулане, убежала, чтобы объявить всем: «Кловис заболел. Ликуйте!» Да-да, он слышал эти слова собственными ушами. И он знает, что она от радости бросилась на шею первому, кто попался ей навстречу, и что им оказался Николя Перро.

Никто не смог заставить овернца внять, почему Анжелика так обрадовалась, увидев его больным: ведь это служило доказательством, уверенностью наконец, что болезнь, постигшая их, не оспа, ибо оспой он уже болел раньше.

Это была корь, коварная корь, и, конечно, ею многие переболели. Но как бы то ни было, для них она тоже таила в себе страшную угрозу.

Гуроны уже умерли. Правда, как утверждают канадцы, они умирают от малейшего недомогания. Даже простой насморк может стать для них смертельно опасной болезнью. Племя гуронов стало слишком хлипким с тех пор, как они вступили в союз с белыми. Их духи-покровители, казалось, покинули своих подопечных, и многие гуроны обвиняли в этом крещение, считая, что оно явилось причиной вырождения и вымирания их племени.

Вот и эти трое гуронов, заболев злой корью, уже не смогли перебороть ее и умерли.

Да, в течение ближайших недель болезнь потребует от всех обитателей Вапассу полной отдачи сил.

Пусть умолкнут страсти и обиды, пусть отступят назад планы на будущее. Все это будет потом. Сначала нужно выбраться из этого красного туннеля, где, притаившись в темноте, живут недуг и смерть. До тех пор, пока последний больной не поднимется, бледный и шатающийся, со своего горестного ложа, чтобы сесть за общий стол, где его появление восславят радостными криками и поднятыми чарками, смерть может поражать их, но надо отбивать у нее пядь за пядью, заставляя болезнь отступить, надо уметь противостоять внезапному упадку сил и новым вспышкам болезни, надо помогать преодолевать кризис – обхватив руками больного, который мечется в горячке, долгие часы удерживать его, как на гребне волны или уже там, с другой стороны, на ее впадине, пока наконец, изнеможенного, покрытого потом, его не выбросит на мель, на берег жизни. И когда это свершалось, Анжелика рассматривала распростертое бессильное тело. Картина была всегда одинакова: едва уловимое дыхание, которое только и отличало жизнь от смерти. Но Анжелика знала: самое страшное уже позади, больной будет жить. Чтобы окончательно убедиться в этом, она прикладывала руку к его лбу, к вискам, откуда, словно удаляющаяся буря, уходило горячечное биение лихорадки, потом, успокоившись, тщательно укутывала его, чтобы он не простыл, и шла к изголовью другого.

Каждый ее подопечный, преодолевший болезнь, вливал в нее силы, и она сохраняла к нему симпатию и уважение, которое внушает настоящий воин. И еще чувство признательности. Ведь он не предал ее, не отрекся от нее, не дал болезни победить ее, несмотря на то жалкое, смехотворное оружие, которым она сражалась.

– Не полагайтесь только на меня, так мы не добьемся успеха, – говорила она. – Я не могу бороться с болезнью одна, мне необходима ваша помощь.

И потом долго еще между нею и теми, кого она вызволила из цепких лап недуга, сохранялось доброе согласие воинов, которые бились бок о бок. На жизнь и на смерть.

Перед болезнью мужчины всегда робеют, тем самым облегчая ей задачу. Болезнь – это враг, легко побеждающий их, потому что она внушает им отвращение и они избегают смотреть ей прямо в лицо. Анжелика подбадривала мужчин, заставляя оценить силу противника и взять себя в руки, чтобы одолеть его. Она втолковывала им:

– Завтра у вас начнется кризис, вам будет очень тяжко. Но не зовите меня каждые пять минут, ведь я же не могу ухаживать разом за всеми, а кризис, возможно, продлится много часов… Я поставлю около вас кувшин с отваром и чарку. От вас потребуется только одно: чтобы вы пили, так делайте же это. Ведь когда вы оказываетесь перед лицом врага, который желает вам зла, вы хватаетесь за нож и не ждете, чтобы кто-то сделал это за вас…

Могло показаться, будто она оставляла их один на один с болезнью. Однако они постоянно чувствовали, что она с ними. Она проходила, бросив им лишь беглый взгляд, но ее улыбка говорила: «Браво! Вы не разочаровываете меня», и это придавало им сил, хотя они были измотаны до предела, почти на грани беспамятства, уже готовые малодушно отступить. Но если было нужно, она могла подолгу сидеть у изголовья больного, оставаться с ним часами, не теряя терпения и мужества.

Теперь по ночам, сменяя друг друга, дежурили женщины. Жоффрей де Пейрак часто брал на себя предрассветные часы, самые изнурительные, но он заметил: ничто так благотворно не действует на больных, как присутствие Анжелики; уже оно одно само по себе облегчало их муки. Ему хотелось бы уберечь ее от нечеловеческой усталости, которая мало-помалу обострила черты ее лица, нарисовала черные круги под глазами.

Пожалуй, больше всего Анжелике причиняло страдания то, что она мало спала. Ей все время казалось, что, если она за те недолгие часы, что выпадали ей на сон, ни разу не взглянет на своих больных, она, проснувшись утром, найдет их если не мертвыми, то наверняка умирающими. Она заставляла себя хотя бы раз за ночь обойти всех, переходила от одного к другому, склонялась над каждым. Она поправляла им одеяла, прикладывала руку к горящему лбу, помогала испить воды, шептала им слова ободрения.

В болезненном оцепенении каждый из них, слыша ее голос, наслаждаясь его звучанием, благодатным, как бальзам, и нежным, как ласка, верил, что он обращен только к нему одному, а когда она на мгновение склонялась над ним, закрывая собой рассеянный свет, падающий от очага или лампы, он, одурманенный болезнью и ею же наделенный какой-то особой чувствительностью, беспредельно ликовал, улавливая нежный аромат ее тела, жадно выхватывая взглядом светлое пятно ее шеи над вырезом корсажа, и это было вызвано не их мужским вожделением, а их тоской и тем, что в эту минуту они ощущали рядом что-то теплое, материнское, чего давно уже были лишены, и им начинало казаться, будто теперь они защищены от всех бед, защищены надежно, как в далекую, восхитительную и навсегда забытую пору детства.

Был вечер, когда граф де Ломени-Шамбор решил, что он умирает. Вся его прошлая жизнь в его мозгу постепенно заволакивалась дымкой. Он пребывал уже в ином мире, по ту сторону двери, которую раньше никогда не осмеливался открыть. Из залы до него доносились шум голосов, запахи кушаний, какой-то неясный гул, и эти привычные звуки наполнялись совсем новым смыслом. Он находил в них какой-то особенный вкус – вкус самой жизни. Жизни, которой он никогда прежде не ценил. И теперь, когда он стоял на пороге смерти, все его существо лихорадочно ловило ее такие земные, хотя и смутные, отзвуки. И он, всю свою жизнь стремившийся к тому дню, когда Бог призовет его к себе, стремившийся к встрече с Богом, теперь жалел, что покидает грешную и суровую землю, и от этой жалости к самому себе слезы катились из его глаз. Он задыхался. Он чувствовал себя совсем одиноким. И тогда он стал поджидать, когда в его мрачную кладовую, словно ангел-спаситель, войдет госпожа де Пейрак. Она пришла и сразу же, с одного взгляда, поняла, что терзает его, и утешила его спокойно и серьезно:

– Вы плохо чувствуете себя, потому что у вас только-только миновал кризис… Но после кризиса сразу же наступает выздоровление… Поверьте мне… Все страшное уже позади… Если появится какая-нибудь угроза, я тотчас увижу это… Мне столько приходилось ухаживать за больными и ранеными… А пока вам нечего бояться…

Он моментально успокоился, и дыхание его стало ровнее. Она закутала его в одеяло, помогла встать и, поддерживая, подвела к табурету и усадила. Он снова почувствовал, как ее крепкая рука поддерживает его, слабого, бессильного.

– Будьте благоразумны, сидите спокойно.

Потом она сменила влажные простыни, взбила тюфяк, свалявшийся под тяжестью метавшегося в лихорадке тела, перетряхнула одеяла, застелила свежие простыни, и все это широкими, четкими и быстрыми движениями, но настолько гармоничными, что он получал истинное удовольствие, глядя на нее. Она помогла ему опять лечь, и он ощутил блаженство от обволакивающего его чистого белья. Он вновь погрузился в забытье, а она села наконец у него в изголовье и положила руку на его влажный лоб… Он заснул, как ребенок, и проснулся – слабый, но бодрый, выздоровевший!..

Когда он вышел из своей кладовки и занял место за общим столом, его встретили так же радостно, как и других. В тесноте форта канадские французы совсем не чувствовали себя пленниками. Еще бы, ведь о них так заботились, не говоря уже о графе де Ломени, которого пестовали, как новорожденного младенца.

В конце января болезнь подкосила больше половины обитателей Вапассу. Самый трудный период, когда она была в самом разгаре, длился около трех недель.

Не избежал этой участи и сам Жоффрей де Пейрак. Болел он довольно тяжело, но поднялся на ноги гораздо скорее, чем другие, хотя несколько дней находился почти без сознания.

Анжелика ухаживала за ним, удивляясь, что беспокоится о нем не больше, чем об остальных. Он лежал на постели такой же обессиленный, не владеющий своим телом, как и другие, но от него словно бы все равно продолжала исходить какая-то неугасимая сила, и болезнь не могла его сломить, сделать его жалким.

Анжелика вспоминала прошлое и думала, что ведь и впрямь она ни разу не видела его внушающим жалость. Даже когда он, униженный, в длинной рубахе висельника, с веревкой на шее и со следами пыток на теле, стоял на паперти собора Парижской Богоматери, он не казался от этого слабее тех, кто его окружал… Скорее можно было бы испытывать жалость к злобной и тупой толпе, к истеричному, полусумасшедшему монаху Беше… Все, чем владел Жоффрей де Пейрак, никто никогда не мог у него отнять.

Из спасенных в ночь Богоявления не заболел корью один лишь отец Массера, и он стал для Анжелики бесценным помощником. Неутомимый, готовый взяться за любое дело, он добродушно взваливал на свои плечи самые неприятные и тяжелые работы, освобождая от них женщин, потому что без конца переворачивать обессилевших мужчин – а некоторых из них по праву можно было назвать геркулесами – им было очень трудно. А отец-иезуит подхватывал этих геркулесов, как младенцев, взбивал им тюфяки, укутывал их одеялами, а потом, когда его больной спокойно лежал, с терпеливостью няньки кормил его с ложечки бульоном. Как и большинству иезуитов, ему не раз приходилось ухаживать за индейцами во время повальных болезней. Иногда он был единственным здоровым на несколько деревень и ходил из хижины в хижину, помогая больным. Он с юмором рассказывал, что эти заботы всегда оборачивались для него плохо, так как индейцы, словно дети, обвиняли его в том, что он хочет уморить их голодом: их кормит лишь бульоном, а мясо и овощи оставляет себе. И так как он к тому же пребывал в добром здравии, они взваливали на него ответственность за те несчастья, что обрушились на них. Подобные бедствия всегда были на руку колдунам, которые сразу же распространяли среди индейцев слух, будто боги рассердились на них за то, что они допустили в свои деревни Черное Платье… А посему стоило его больным чуть набраться сил, как ему, спасая свою жизнь, спешно приходилось искать убежища в глуши леса…

И здесь, в Вапассу, у отца-иезуита всегда была припасена какая-нибудь история, чтобы развлечь своих подопечных. Он забавлял детей, играл с ними, когда они начали выздоравливать, не выказывал никакой нетерпимости по отношению к троим гугенотам, которые, однако, все равно при его появлении забивались в угол комнаты, боясь шелохнуться, в ожидании самого худшего…