Текст книги "Анжелика в Новом Свете"

Глава ХVI

Пейрак знал о глубокой усталости жены, видел приметы этой усталости. Она стала сдержаннее, молчаливее, занималась только самыми неотложными делами, только тем, что нужно было, чтобы пережить день, поддержать собственное здоровье и здоровье других, тех, заботу о ком она взяла на себя. Он видел, что беспокойство за сына и дочь, за больных и просто ослабевших от болезней и недоедания, которые вот-вот могли свалиться, о нем самом, наконец, поглощало все ее мысли и забирало последние силы.

Когда вечером он ложился рядом с нею, ее беспомощность пробуждала в нем желание, и он знал, что она проявила бы покорность, если бы он домогался ее, но она была такая рассеянная, словно отсутствующая, что уже не владела собой. И еще он знал, что рассеянность эта естественна, свойственна женщинам, которых беспокоит любое нарушение гармонии и любая угроза удерживает в состоянии бдения. Поэтому, даже когда она спала, спала тяжелым сном изнеможенного человека, он догадывался, что она начеку.

Она улавливала все, что происходило вокруг нее: как свистела буря, как крепчал мороз… Едва она просыпалась, ее обступали заботы: провизия тает на глазах, Онорина с каждым днем становится все бледнее, Кантор вот уже три дня кашляет, госпожа Жонас худеет и грустнеет, охотники не возвращаются, словно они растворились, исчезли в пушистом и ледяном царстве заснеженного леса, а весна задержалась где-то в пути.

В ней чувствовалась какая-то отрешенность от всего, безучастность, но рядом с этой безучастностью жило и пристальное внимание ко всему. Пристальное внимание ко всему, что надо было защищать. Безучастность ко всему, что не служило их единственной цели – выжить. И он по размышлении восхитился инстинктивным смирением женского существа перед этим естественным и земным законом. В этой женщине, что отдыхала рядом с ним, бледная и усталая, одновременно рассеянная и обеспокоенная, апатичная и настороженная, он угадывал истинное недомогание земли, всей природы, которая истощила свои последние силы, чтобы пережить конец зимы, но которая и накапливала их, чтобы выдержать бурный натиск приближающейся весны. То была смерть перед возрождением. Умирали деревья, умирали животные, уставшие от изнурительной борьбы, умирали люди, у которых уже не оставалось ни горсточки маиса, умирали, всего нескольких дней не дожив до спасения. И хотя в лесах необузданные почки уже прокалывали застывшие ветки, все живое было при последнем издыхании…

Анжелика, сама того не подозревая, очень точно уловила смысл этого последнего этапа борьбы: нужно избежать напрасной траты сил. У ирокезов женщины решают, сколько провизии нужно заготовить на зиму, в какие края переселяться, если земля оскудеет, на кого идти войной, если от этого будет зависеть жизнь племени. Мужчины говорят: «Мы, мужчины, созданы для сегодняшнего дня, для действия. Мы ведем войну, но не предрешаем ее… Решают женщины…»

Жоффрей де Пейрак склонился над женой и, гладя ее мягкие волосы, шептал ей слова утешения. Они вместе прикинули, когда могут вернуться охотники со свежей дичью, мысленно – уже в который раз – переделили добычу, решив увеличить долю Кловиса, который чувствовал себя плохо. Обсудили, можно ли позволить старому Элуа Маколле разбить, как он собирается, в запрудах лед и половить бобров или что там есть еще… Он же может простудиться, заболеть – ведь, хотя он и закален, годы свое берут…

Часто Анжелика, взяв на колени Онорину, садилась около очага и смотрела на пляшущие языки пламени. Девочка, обычно такая подвижная, теперь искала покоя в тепле обнимавших ее материнских рук и крепко прижималась к груди, которая вскормила ее. Иногда Анжелика нашептывала ей сказку или мурлыкала песенку. Иногда подолгу молчала. Она больше не чувствовала себя виноватой, ни в чем не упрекала себя. Она сделала все, что могла, и теперь единственным спасением для нее было бездействие, вообще-то так несвойственное ее энергичной натуре. Но в этих условиях оно не было проявлением слабости духа, напротив, умение, когда того требуют обстоятельства, смириться так, чтобы не чувствовать из-за этого тревоги, не искать себе извинений, оправданий, и есть признак морального здоровья. Истинно гордый человек не поддается людским слабостям.

Ее желудок стал жадной, бездонной ямой, голова у нее гудела. От пресной пищи – у них уже давно не было соли – ее часто мутило. Ей хотелось подкормить детей, отдать им свою порцию, но она заставляла себя проглотить ее, зная, что это необходимо. И вместе с тем она отмечала, что, несмотря на страстное желание выдержать, выстоять, ей все-таки не хватает такой физической закалки, какой обладает граф де Пейрак. Вот его, казалось, ничто не может сокрушить, и его бодрость, его самообладание не были наигранными, показными.

Анжелика знала, что беспокойство еще больше подтачивает силы, и потому она, которой в жизни пришлось так много и жестоко бороться, бороться в изнуряющем одиночестве, когда борьба требовала больше нервных сил, чем отпущено женщине, на этот раз, в этом испытании, почувствовала себя женщиной и полностью положилась на мужчину.

А вот в Жоффрее де Пейраке произошла перемена, которой она тогда не заметила, но с волнением вспомнила и оценила много позже. Из господина он сделался слугой. Он беззаветно посвятил себя тем слабым, находящимся в опасности существам, которые доверились ему. Именно потому, что он знал, что требует от них слишком многого – выжить, он делал им больше поблажек. Он помогал госпоже Жонас подвешивать над очагом тяжелые котлы, носить воду, сам ухаживал за больными, чтобы хоть немного облегчить Анжелике эту работу. Он дружескими шутками пытался развеять дурное настроение Кантора, благожелательно положив руку на плечо, прекращал нелепые споры и ссоры, что неожиданно возникали по поводу и без повода, развлекал детей, показывая им в кузне и в лаборатории, где работа еле-еле двигалась, несложные магические опыты, которые приводили малышей в восторг. Обычно детей не допускали в мастерские, но теперь запрет был снят. Вместе с Леймоном Уайтом или Кантором он ходил проверять силки, и однажды Анжелика видела, как он, вернувшись, с непринужденной ловкостью сам ободрал принесенную ими ондатру. Он сумел найти нужные слова, чтобы успокоить Эльвиру, которую недоедание повергло в такую ипохондрию, что она вдруг начала сомневаться в своей новой любви и ее грызла совесть, что она поддалась этому чувству. Она очень беспокоилась за Малапрада и готова была поверить, что в наказание за то, что она так скоро утешилась после смерти своего первого мужа, Всевышний отберет у нее второго.

– Не думайте сейчас ни о чем, пока вы голодны, – сказал ей де Пейрак, – и не смешивайте большие и величественные мысли о Боге с миражами, порожденными обыкновенными желудочными коликами. Голод – плохой советчик. Он убивает уважение к самому себе, унижает. Он выплескивает наружу эгоистические силы, приводит к мерзкому одиночеству. Будьте сильной. Ваш муж вернется.

Чтобы хоть немного сохранить слабеющие с каждым днем силы, двигались мало, медленно, осторожно, словно заводные куклы. Как только заканчивали самые необходимые дела, де Пейрак советовал всем ложиться в постель и спать. «Кто спит, тот обедает» – это ведь старое присловье. А еще, случалось, он приносил горячие камни, чтобы те, кто забыл позаботиться о себе, положили их под одеяла. Ночью он вставал, чтобы присмотреть за очагом, подкинуть туда дров.

Однажды он сказал Анжелике: «Возьмем Онорину к себе в постель, с нами ей будет теплее».

Он заметил, что каждый вечер Анжелика нервничает, когда ей приходится оставлять Онорину одну в ее маленькой кроватке, одну наедине с враждебной темнотой и ночью. Все они были настолько истощены, что с трудом согревались в своих постелях и на рассвете дрожали под одеялами. Онорина, которую укладывали теперь между отцом и матерью, была так счастлива, что у нее даже порозовели щечки. На дворе в ночи завывал ветер, а девочка безмятежно спала между ними, как маленький счастливый зверек.

Когда погода бывала хорошая, обитатели Вапассу заставляли себя немного погулять, но, сделав несколько шагов по двору, быстро возвращались в затхлое тепло дома. И долго потом не могли согреться. У Онорины ручки всегда были холодные как лед. Анжелика погружала их в горячую воду и сама тоже согревалась так, а вместе с ней и Эльвира, и госпожа Жонас. Какое счастье, что у них есть дрова, их верные союзники, беспрестанно потрескивающие в камине. Граф де Пейрак взвалил на свои плечи еще одну обязанность – он тщательно следил, как бы не случился пожар. Ослабленные голодом, люди с каждым днем становились все более рассеянными, и это удваивало его неослабное внимание; он ежевечерне перед сном обходил весь дом, выглядывал с фонарем во двор – удостовериться, что дым свободно выходит из труб, что никакая искра не угрожает крыше из дранки.

Внезапно погода изменилась. С утра и весь день ярко светило солнце. Изможденные люди сбрасывали с себя подбитые мехом одежды, распахивали окна и двери, приглушали огонь в очагах, чтобы быстро разжечь их вечером, когда садится солнце, низвергая мир во мрак, вновь становящийся ледяным.

Снег таял, таял с неумолчным журчанием, которое доносилось будто из-под земли. Снег был словно пропитанная водой корпия или сердцевина стебля бузины, насыщенная жидкостью, с деревьев он падал тяжелыми лепешками. В два дня лес из девственно-белого стал серым, потом черным, деревья были сплошь усыпаны блестящими капельками. Бахрома сосулек на краю крыши обрывалась и, падая, звенела, как бьющееся стекло.

Единственным печальным исходом первых теплых дней было то, что испортились последние крохи мяса, хранившегося замороженным на чердаке. Когда им пришла мысль, что такая теплынь может испортить его, и Анжелика быстро вскарабкалась по лестнице на чердак, где были подвешены несколько кусков дичи и конины, последний окорок и единственный кусок сала, тошнотворный запах сразу же подсказал ей, что они понесли невосполнимый убыток. Даже копчености, как оказалось, пострадали, и в довершение всевозможная мелкая живность, которую они считали вымершей за зиму, – мыши, крысы и белки – повылезла из своих нор и рыскала повсюду, окончательно превращая в несъедобное все то, что не успело испортить солнце. Слишком расстроенная, чтобы обсуждать с кем-либо это несчастье, Анжелика, взяв себе в помощь Куасси-Ба и госпожу Жонас, отобрала несколько жалких кусочков, которые еще можно было пустить в пищу. Остальное они отбросили подальше – пусть этот запах привлечет шакалов и волков.

Анжелика не могла себе простить, что не вспомнила вовремя о мясе на чердаке.

– Я должна была подумать о нем, – твердила она. – Ведь стоило только сразу же перенести его в погреб и обложить глыбами льда…

– И я должен был бы об этом подумать, – сказал Пейрак, желая успокоить подавленную Анжелику. – Вот видите, моя милая, лишения подействовали и на меня, – улыбаясь, добавил он, – ведь я тоже упустил из виду, что из-за этого внезапного потепления могут испортиться наши припасы.

– Но вас здесь не было! Сегодня вы ушли с Кантором с самого раннего утра проверять силки и вернулись лишь вечером… Нет, это моя вина, и она непростительна…

Она провела рукой по лбу:

– Что-то у меня безумно болит голова сегодня. Может, опять к снегу?

Подняв глаза к сине-золотистому небу, она вздрогнула, увидев, как в его прозрачной свежести мечутся вороны. Эти мрачные птицы предвещали снег так же верно, как и ее мигрень.

И действительно, на следующий день снова начался снегопад. Весна, мимолетно напомнив о себе, отступила. За снегопадом последовали дни, насыщенные белым туманом. Мелкие и твердые, словно стекло, снежинки, подгоняемые быстрым ветром, дробно стучали, ударяясь о деревья, били в затянутые рыбьим пузырем окна.

Провизии в Вапассу оставалось всего на два дня. Утром каждый получил свою долю, и Анжелика с удовлетворением отметила, что она в силах сдержать себя, не накинуться на нее тотчас же. Она отставила миску в очаг на золу, про запас. Пусть останется для Онорины. Она стояла около камина, опустив руки и в задумчивости глядя на пламя. Мысли ее путались, расплывались, но каждая сама по себе была ясной. Она не могла бы объяснить почему, но она не испытывала чувства обреченности, даже беспокойства. Они не умрут, они выживут, в этом она уверена!.. Надо только ждать и не сдаваться. Должно же что-нибудь случиться! Весна идет. Наступит день, когда она окончательно одолеет зиму, и звери снова начнут рыскать по перелеску и приходить на водопой к покрытым цветами берегам реки. А реки вскроются, и по ним снова вверх и вниз заснуют нагруженные товаром маленькие красные лодки индейцев и торговцев, неся, словно кровь по венам, жизнь. Надо только ждать. Анжелика и сама не знала, какого чуда она ждала, не подозревала, что оно уже в пути, гораздо ближе к ним, чем можно было бы надеяться, что оно приближается, оно уже совсем рядом.

Она выпрямилась, прислушалась: во дворе кто-то есть! Свистящий ветер один куролесил вокруг их дома, ни единый звук не пробивался сквозь его завывания, и тем не менее Анжелика знала, была уверена: во дворе кто-то есть!

Она набросила на плечи накидку и с трудом прошла к двери. Во дворе колючий снег обжег ее лицо тысячью уколами. Хотя утро уже давно наступило, все вокруг было еще в сумеречной дымке, и из-за нее ничего нельзя было разглядеть. Сплошной сизый туман. Анжелика подняла глаза. Над ней с крыши свешивались едва различимые в сумраке люди, и они разглядывали ее сверху. Это были индейцы. Обсыпанные снегом, они производили впечатление чего-то расплывчатого, нереального. Однако она тотчас узнала их по плюмажам. Ирокезы! Но что поразило и испугало ее больше всего, больше, чем само их появление здесь, так это то, что, если не считать их набедренных повязок, они были совсем голые.

Глава ХVII

Они были голые, на крыше. Они сверху смотрели на нее, а жестокий северный ветер сбивал набок их длинные волосы, спутывал перья на голове и бахрому их гремящих от нашитых украшений набедренных повязок. Вытянув шею, они, казалось, с любопытством изучали белую женщину, только что вышедшую из жилища, на крыше которого они сидели. Ветер пронзительно и озлобленно свистел вокруг них. Однако они не дрожали. Их спокойные черные глаза блестели. Госпожа Жонас вышла вслед за Анжеликой. Она не стала тратить время на разговоры и выразительными жестами пригласила пришельцев войти.

– Входите же, молодые люди, да поскорей. А то от одного лишь вашего вида мы превратимся в ледышки. И что за блажь гулять совсем голыми в такое время!

Они мгновенно поняли ее. Гордо, величественно они приветствовали обеих женщин, подняв руку с раскрытой ладонью. Потом один за другим вошли в дом.

Их было шестеро, и впереди шел Тахутагет, вождь онондагов, с обезображенным оспой, словно побитым градом, лицом. Полные высокомерия, они даже взгляда не кинули на укутанные в теплую одежду и меха жалкие создания, которые таращили на них глаза. Их тела, натертые жиром, блестели, словно желтый отполированный мрамор, и казалось, что они, так же как мрамор, нечувствительны.

Когда граф де Пейрак вышел им навстречу, Тахутагет двумя руками протянул ему вампум, состоящий из тоненьких кожаных ремешков, унизанных крохотными фиолетовыми и белыми бусинками из ракушек, которые составляли символический рисунок.

– Меня послал к тебе Уттаке, великий вождь пяти племен. Этот вампум содержит в себе его мудрое слово. Он говорит, что помнит тебя, Текондерога, и помнит, какое богатство пожертвовал ты душам наших великих вождей… Этот вампум – залог его нерушимой дружбы. Уттаке ждет тебя…

Пейрак уже достаточно изучил язык ирокезов, чтобы понять его слова и поблагодарить.

Затем Тахутагет повернулся к Анжелике, протянул и ей ожерелье-вампум. Она заколебалась, не зная, брать ли его, допускает ли индейский обычай такой торжественный акт по отношению к женщине, но Тахутагет настоял. Он сказал:

– Возьми, Кава! Этот вампум содержит в себе слова женщин нашего племени. Совет матерей собрался в тот день, когда луна была рыжая, и сказал: «Пусть будет так. Человек-который-слушает-мир, Человек Гром вместе со своим племенем находится в опасности, потому что он, чтобы смыть позор, отдал нашим мертвым вождям все свои богатства, все свои запасы пищи до последней крупицы. Если он умрет, что даст нам тогда союз, который мы заключили с ним, ради чего тогда потеряли мы своих вождей? Если он умрет, он унесет с собой богатство своего ума и красоту своего сердца, и мы потеряем еще и друга нашего племени. Если умрут его дети, его жена проклянет нас. Если умрет его жена, он проклянет нас, потому что он вспомнит, что его жена спасла жизнь Уттаке, а Уттаке оставил ее погибать. Нет, ни он, ни его жена, ни его дети не должны умереть. Этого не случится. Пусть каждый из нас даст по горсти фасоли, чтобы сохранить жизнь Кавы, белой женщины, которая спасла жизнь Уттаке, верховного вождя союза пяти племен. Без него мы сироты. Без нее все мы тоже были бы сиротами. И пусть наши дети зимой будут чаще кричать: „Я хочу есть“. Пусть! Голод – это болезнь, от которой оправляются, как только приходит весна, но потеря друга – болезнь, от которой не оправляются никогда. Возьми же его в свои руки, женщина. Возьми ожерелье – дар нашего племени. Вот видишь, на этом рисунке – женщины на совете, а вот ты, а вот горсти фасоли, которую они посылают тебе, чтобы ты могла насытиться, ты и твои дети».

Тем временем он сделал знак одному из своих спутников, тот открыл дверь, и шестеро других индейцев, тоже голых, что ждали во дворе – ждали во дворе! – вошли, неся тяжелые кожаные мешки. Тахутагет развязал один из мешков и высыпал на деревянный стол фасоль – зерна растения, уже известного в Старом Свете, после того как первые путешественники привезли ее в прошлом веке из Южной Америки. Эти зерна созревали на берегах Пяти Великих озер ирокезов, на залитых солнцем склонах холмов, окружающих Долину могавков, и среди этих великолепных темно-красных зерен еще попадались лопнувшие блестящие стручки цвета золотистого меда. Даже укутанные в свои полированные оболочки, они распространяли запах свежести, запах земли, словно они и во мраке зимы сохранили в себе немного чистого воздуха с холмов, прихваченного ими в момент сбора урожая, еще до того, как осень позолотила вязы.

Дети, бледные от истощения, подскочили к краю стола. Они окунули руки в кучу зерен и пропускали их меж пальцев, смеясь от радости. Взгляд Анжелики переходил от фасоли к ожерелью-вампуму и наконец остановился на бесстрастных лицах индейцев. Они только что преодолели сотню лье, пересекли ледяную пустыню, чтобы волоком притащить им дар пяти племен. Она не знала, что сказать этим людям, она была настолько взволнована, что готова была расплакаться перед такой неожиданностью, перед таким необъяснимым поступком ирокезов. Ведь он выражал нечто гораздо более значительное, чем просто помощь, которую им оказали и которая принесла им радость и облегчение.

– Да будет отблагодарено племя ирокезов! – торжественно сказал Жоффрей де Пейрак, и голос его показался тихим и хриплым, словно бы он только теперь мог разрешить усталости охватить его. – На то самое место, куда ты сейчас положил свой дар, Тахутагет, я положу подарки, которые ты отвезешь своим братьям. Но какой бы ценный дар я ни выбрал для вас, он никогда не сравнится с вашим! Потому что ты в своих мешках принес нам наши жизни, и каждое из этих зерен – это одно биение наших сердец, которым мы обязаны тебе.

– Можно подвесить котел? – спросила госпожа Жонас.

– Да будет так! Давайте пировать! – предложил важный Тахутагет, который, должно быть, обладал тонким слухом и некоторыми познаниями во французском.

Все столпились вокруг огромного черного чугунного котла: крепкие обнаженные ирокезы и европейцы – мужчины, женщины и дети – с бледными лицами, закутанные по уши.

Анжелика поддерживала котел, госпожа Жонас налила в него воды, а Тахутагет с сосредоточенным видом высыпал туда несколько мерок фасоли.

Жоффрей де Пейрак собственноручно бросил в котел последний кусок медвежьего сала, а Элуа Маколле подсказал, что нужно еще подсыпать калийной золы, чтобы фасоль скорее сварилась. За неимением соли и перца добавили много душистых листьев и наконец подвесили котел на крюк над очагом, а дети подкидывали дрова и хворост в черную широкую топку. Все благоговейно уселись около очага. Огонь был такой жаркий, что варево вскоре бурно закипело. Сидели кто на чем – одни на медвежьих шкурах, брошенных на пол, другие на камнях очага, а некоторые просто на полу, испачканном золой. Дети, склонившись к котлу, уже насыщались ароматным запахом.

Индейцев угостили виргинским табаком, и они закурили свои трубки, вытащив их из-за пояса, но от водки с презрением отказались.

– Не думаешь ли ты, что мы смогли бы выстоять в борьбе со злыми духами зимы, в чем ты мог убедиться, если бы пили это зелье, которое белые привезли, чтобы украсть наши души? – сказал Тахутагет графу де Пейраку.

– Какая же сила, какой бог помогает вам выдержать зимние холода, не защищая свое тело одеждой, как это вынуждены делать мы, белые? – спросил граф.

– Это не бог, это Оранда, – важно отвечал индеец. – Дух Жизни. Он везде – в зернышке маиса, которое кормит тебя, в воздухе, который тебя окружает и которым ты дышишь, в огромном небе.

– Как вы думаете, они так и пришли из самой страны ирокезов? – прошептала Анжелика, отведя в сторонку старого Элуа, помогавшего ей собирать миски и деревянные кружки, чтобы приготовить праздничный стол.

– Ну посудите сами! – ответил старик, пожимая плечами. – Их выносливость и их проклятое колдовство все же имеют пределы! Но они дьявольски хитры и разыграли для нас это маленькое представление. Наверняка они припрятали свои меховые одежды, одеяла и провизию в каком-нибудь тайнике недалеко отсюда и, сделав специальные упражнения для дыхания, предстали перед нами чуть ли не в чем мать родила, чтобы ошарашить нас. Признайтесь, вышло не так уж плохо. Я лично видел, как они выдерживали в таком виде по два дня и две ночи зимой…

Анжелика одну за другой наполняла протянутые миски, а в ее ушах все еще звучали слова ирокеза: «Пусть каждый из нас даст по горсти фасоли, чтобы сохранить жизнь Кавы, белой женщины, которая спасла жизнь Уттаке, верховного вождя союза пяти племен…»

Она так взбодрилась, что даже, казалось, силы вернулись к ней. Переложив свою порцию фасоли в маленький чугунок, она отнесла его к себе в спальню и поставила там на угли около огня в очаге. Свое ожерелье-вампум она тоже положила в спальне на скамью. Возвратясь в залу, она села за общий стол, просто посидеть вместе со всеми. Когда Онорина поела, Анжелика, согрев постель, уложила ее спать, совсем разомлевшую от обильной и непривычной пищи, и, хорошенько подоткнув девочке одеяло, долго с нежностью смотрела, как малютка погружается в сон, наконец-то безмятежный.

Тахутагет, державший про запас свои сюрпризы, к концу трапезы высыпал из мешка примерно один буасо мелкого риса, тонкого и длинного и такого прозрачного, словно кристаллики.

– Это те самые зерна, что они выращивают в воде на берегу Верхнего озера, – сказал Элуа Маколле. – Им действительно удается собрать там урожай, но его никогда не хватает, чтобы всех накормить.

– Но достаточно, чтобы спасти от смерти, – сказал Тахутагет. Он посмотрел на Маколле как на невежду. – Этот рис, – сказал он, – не пища, а лекарство.

Он объяснил графу де Пейраку, что нужно рассыпать зерна на большом блюде, смочить водой и поставить в теплое место. Как только прорежутся маленькие зеленые росточки, белым людям достаточно будет немного пожевать горстку риса, чтобы поправиться от болезни, которая зимой уносит у них каждого десятого. И индеец постучал грязным пальцем по своим белоснежным зубам, великолепным, ровным зубам, которые никогда не знали, что такое цинга.

– Если я правильно понял, этот рис спасет нас от цинги, – пояснил своим людям де Пейрак. – Э-э-э, черт побери, а ведь верно же, этот росток, каким бы крохотным он ни был, он тем не менее росток новой жизни, которая предохраняет от болезни. Но достаточно ли будет съесть такую малость?

Однако Тахутагет заверил его, что этого вполне достаточно, и тогда граф де Пейрак встал, чтобы вместе с ирокезом разложить рис так, как тот ему советовал.

– Возблагодарим Бога, – заключила госпожа Жонас, собирая миски.

Мэтр Жонас пошел за своим молитвенником.