Текст книги "Анжелика в Новом Свете"

Когда больные давали ему некоторую передышку, он опоясывал свою невысокую круглую фигуру фартуком и отправлялся в погреб варить пиво, мыло, а то даже энергично принимался за стирку.

И если Анжелика, смущенная таким рвением святого отца, пыталась вмешаться, он со свойственным всем иезуитам упорством стоял на своем.

Ну как после этого оставаться врагами?

И вот так, без пристрастия, без предвзятой враждебности, они подошли к обсуждению вопросов, оставшихся нерешенными с крещенского сочельника.

Мессир де Ломени, едва поправившись, снова подтвердил графу де Пейраку, что он действительно был послан к нему мессиром де Фронтенаком, дабы просить у графа денег на экспедицию, что снаряжается с целью исследования русла великой реки Миссисипи, которая, как они полагают, впадает в «Катайское море». Мессир де Фронтенак намеревался поручить экспедицию своему доверенному лицу Роберу Кавелье де Ла Салю, тому самому долговязому молодому человеку, холодному и суровому, что пришел с ними в форт Вапассу.

В ту первую ночь Кавелье отлично разглядел золотые слитки на столе, в окружении которых лежало тело Пон-Бриана. Вскоре после этого он тяжело заболел, но, как только поправился, он не давал покоя графу де Ломени и барону д’Арребу, побуждая их довести до благополучного конца переговоры с хозяином Вапассу.

– Вы и правда так богаты, как об этом говорят? – спросил мальтийский рыцарь графа де Пейрака.

– Да, и стану еще богаче, когда сделаю все то, ради чего я пришел сюда.

Эти переговоры крайне взволновали Флоримона, ведь исследование Миссисипи и открытие пути в Китай были его заветной мечтой. Он уверял, что это занимало его ум еще в детстве. Превосходный картограф, он грезил, склонившись над картами, которые сам рисовал на пергаменте и над которыми предавался своим бесчисленным вычислениям и проверкам.

С тех пор как он узнал о намерениях мессира де Ла Саля, он не отходил от него ни на шаг. Кавелье был сухой, сдержанный человек, он выглядел гораздо моложе своих лет и имел, однако, за своими плечами опыт весьма бурной жизни. Обидчивый, словно юноша, он требовал, чтобы его называли то мессиром де Ла Салем, то просто Кавелье, когда ему приходила вдруг в голову мысль, что освоение и покорение Канады – дело простолюдинов. Дворянство ему было пожаловано недавно, и, хотя Анжелика и не собиралась ставить это под сомнение, да и вообще едва ли думала об этом, он показал ей письма, подписанные королем. «Нашему дорогому и возлюбленному Роберу Кавелье де Ла Салю за важное и похвальное сообщение, которое сделано нам о добрых делах, совершенных им в канадских странах…»

Золотая звезда с восьмью лучами и под ней, на бледно-желтом фоне, бегущая борзая – вот как выглядел герб нового сеньора. Кавелье де Ла Саль обладал некоторой эрудицией, мужеством, проявленным им во многих испытаниях, стойкостью фанатика. Убежденный в том, что в один прекрасный день он станет первооткрывателем знаменитого пути в «Катай», мечты всех смельчаков, которые в последние десятилетия отваживались отправиться на запад, в море тьмы, он выходил из себя оттого, что до сих пор еще не достиг своей цели… и не отказался от нее. Флоримон его понимал: «Я уверен, что по этой огромной реке, которую индейцы называют „Отцом вод“, мы, не вылезая из своих лодок, доплывем до Китая. Вы не верите, отец?»

Нет, Жоффрей де Пейрак не верил и отвечал на энтузиазм сына недовольной гримасой, в которой сквозило сомнение. Но это, хотя и терзало юношу, все же не обескураживало его.

Анжелике до боли было жаль Флоримона. Восхищенная и тронутая его юношеской горячностью, она очень хотела бы преподнести ему Китайское море на блюдце, но в то же время благоговейная вера в научный гений мужа не оставляла ей ни малейшей надежды на успех экспедиции, хотя Жоффрей де Пейрак охотно признавал, что его догадки не основываются на точных данных.

– В сущности говоря, – твердил Флоримон, – ваш скептицизм не подтверждается расчетами…

– Да, правильно! При современном уровне знаний было бы трудно произвести эти расчеты…

– Значит, самое лучшее – пойти и посмотреть…

– Конечно…

– Я думаю, нужно отпустить Флоримона в экспедицию, – сказал как-то вечером Анжелике Жоффрей де Пейрак. – Там соберутся одержимые, озаренные своей идеей фанатики, и, общаясь с ними, он познает ценность самых разных понятий – сдержанности, организованности, – поймет, что хорошая научная подготовка может иногда вполне заменить дарование. Кроме того, он осуществит свою мечту об участии в научной экспедиции вместе с настоящими мужчинами, которых ничто не может обескуражить, и чем труднее или даже безнадежней положение, в какое они попадают, тем больше изобретательности они проявляют, чтобы выбраться из него. Это особый дар французов, а Флоримон, хотя он и француз, мало наделен этим качеством, и он сможет развить его там, ежели захочет, и думаю, суровое англосаксонское благоразумие не охладит его пыла. С другой стороны, коль скоро они достигнут успеха, это окончательно укрепит мое положение в Северной Америке. Если же их постигнет неудача, мне не останется ничего иного, как оплатить все расходы по экспедиции и избавить мессира де Фронтенака от траты на это денег из государственной казны. И тогда из простой признательности – ведь он человек чести и гасконец к тому же – он сочтет своим долгом сохранить мое положение в границах колонии. Если я ссужу деньги на экспедицию безвозвратно, я тем самым приобрету моральный капитал, а для нашего старшего сына это будет бесценной школой, не говоря уже о том, что он привезет мне карты, заметки и результаты исследований, касающихся недр земли в тех местах, где он побывает, чего Кавелье, несмотря на некоторую его компетентность, сделать не сможет. Флоримон в таких делах уже сейчас более сведущ.

Глава V

Узнав о решении отца, Флоримон с мальчишеской непосредственностью подбежал к нему, обнял, а потом, преклонив колени, поцеловал ему руку. Однако пурга, которая бушевала почти беспрерывно два месяца, и пришедшие ей на смену обильные снегопады не позволяли пока отправиться в такой дальний путь. Заручившись поддержкой графа де Пейрака, Кавелье де Ла Саль оставил намерение вернуться в Квебек и решил сразу держать путь на запад, чтобы прийти в Виль-Мари-де-Монреаль через озеро Шамплейн. В окрестностях Виль-Мари у него было поместье со скромным замком, который жители округи прозвали «Катаем», настолько его владелец прожужжал всем уши своими замыслами. Там он подготовит экспедицию, закупит все необходимые для дороги товары, оружие, лодки. Потом они отправятся к Великим озерам и Катаракуи, это будет первый этап. Граф де Пейрак вручит своему сыну несколько слитков золота и кредитное письмо к некоему Лемуану, торговцу и банкиру из Виль-Мари-де-Монреаля, который возьмет на себя обязанность поставить им товары в размере этой суммы.

– Ну уж нет! – воскликнул Кавелье. – Вы не заставите меня поверить, что этот старый разбойник способен чеканить монету из чистого золота.

– Он способен и не на такое, – сказал барон д’Арребу. – Может, вы думаете, что он был бы так же богат, если бы не ездил обделывать делишки с англичанами? Канадским бумажкам далеко до золота этих господ! Взгляните-ка!..

Он достал из нагрудного кармашка золотую монету и бросил ее на стол:

– Вот обычная монета, она оказалась у одного пленного англичанина, которого абенаки продали нам осенью в Монреале. Прочтите, что написано вокруг профиля Якова Второго: король Англии, герцог Нормандии, Британии и… король Франции!.. Вы хорошо слышали? Король Франции. Словно мы не отобрали у них более двухсот лет назад с помощью святой девы Жанны д’Арк Аквитанию, Мэн и Анжу… Но нет, они упорствуют. Они называют одну из новых провинций, на которую притязают как на колонию, провинцией Мэн, ссылаясь на то, что королева Англии некогда правила французской провинцией с таким названием. Вот с каким оскорбительным золотом осмеливается иметь дело Лемуан!..

– Не кипятитесь, барон, – улыбаясь, сказал де Пейрак. – Пока англичане, чтобы заявить о своей власти над Францией, ограничиваются лишь чеканкой на своих экю, это все пустяки. И не пытайтесь разузнать, чем занимаются ваши великие канадские простаки Лемуаны или Ле Беры, когда они углубляются в лесные дебри, ибо они – опора вашей колонии, и не только потому, что пришли сюда первыми, но потому, что они самые смелые, самые сильные и… самые богатые.

Отец Массера достал из кармана свою маленькую короткую трубку из верескового корня, которую он охотно курил.

– Но эти люди очень набожны, преданы церкви, и говорят даже, будто одна из дочерей Ле Бера постриглась в монахини…

– Так пусть же они получат отпущение грехов! – воскликнул Пейрак. – А что касается товаров, вы можете довериться этим господам, мессир де Ла Саль.

Анжелика протянула руку к монете, брошенной бароном д’Арребу:

– Вы не подарите ее мне?..

– Охотно, сударыня… Если это доставит вам удовольствие… Но что вы сделаете с ней?

– Может быть, талисман…

Она подбросила ее на ладони. Обычная монета, весит, как и один луидор. Но в этом не совсем ровном золотом кружке с надписями на староанглийском языке Анжелика находила какое-то очарование. Как много всего таила она в себе: золото, Англия, Франция, их взаимная ненависть, передающаяся из поколения в поколение, ненависть, которая распростерлась до лесных дебрей Нового Света. Анжелика представила себе, как оторопел бедный пуританин, когда украшенные перьями индейцы оторвали его от песчаного берега в Каско и от трески и поволокли к этим ужасным торговцам мехами, папистам с реки Святого Лаврентия.

– Он даже не понял, почему мы в такой ярости, – добавил д’Арребу. – Мы сунули ему под нос монету, найденную у него в кармане… Король Франции!.. «О! Yes! – говорил он. – Разве нет?» Он постоянно видел эту надпись на своих монетах… Так вот, госпожа Ле Бер выкупила этого человека и сделала своим слугой. Она надеется сразу же обратить его в нашу веру.

– Вот видите! – благодушно промолвил отец Массера.

Обсуждение предстоящей экспедиции, разные истории, воспоминания вновь придали их вечерам дружескую атмосферу. Говорили тихо, чтобы не утомлять больных. Радовались, когда очередной больной, поправившись, возвращался в их общество. Анжелика в такие часы брала на руки Онорину и укачивала ее, чтобы девочка быстрее уснула, или перебирала свои травы и корешки, но всегда слушала с неослабевающим вниманием. Этим канадцам нельзя было отказать в даре увлекать своих слушателей, заставлять их вместе с собой переживать прошлое, мечтать о будущем, вызывать в представлении целый мир, целую эпопею всего одной или двумя забавными историями.

Вот и сегодня они вдруг завели разговор об этих Лемуанах и Ле Берах, некогда бывших то ли бедными ремесленниками, то ли бесправными поденщиками. Устав от этой рабской жизни, сели они на корабли да и уплыли в Новый Свет. Им в руки вложили мотыгу, серп, мушкет. Они женились на дочерях вождя. Родились дети – четверо, пятеро, потом десять, двенадцать. Все смелые, сильные, упрямые. Очень скоро отцы оставили свои серпы, несмотря на упреки мессира де Мезоннева, и отправились скупать меха у индейцев, каждый раз все дальше, каждый раз все глубже на запад. Они открыли громадные озера, водопады, истоки неизвестных рек, много разных племен. Они тоже утверждали, что никакого «Катайского моря» нет и что материк не кончается за озерами, и спорили с этим одержимым Кавелье де Ла Салем, сидя перед бутылкой доброго сидра из урожая собственных нормандских яблонь, которые благодаря усилиям женщин все же принесли плоды на канадской земле. Из своих походов они привозили меха, горы мехов, мягких, великолепных мехов, и гладили их своими изуродованными пытками ирокезов пальцами. Теперь уже и сыновья сопровождают их в странствиях по водным дорогам нагорий. А дочери наряжаются в кружева и атлас, словно парижские буржуа. И эти семьи делают богатые вклады в церковь…

Граф де Ломени в свою очередь начал вспоминать о том, как зарождался Монреаль, как ирокезы по ночам забирались в сады и, прячась в густых зарослях горчицы, прислушивались к голосам белых людей. И горе было бы тому или той, кто отважился бы выйти в такие ночи из дому… Потому что тогда Виль-Мари-де-Монреаль не имел еще вокруг ни земляного вала, ни палисада, которые защищали бы его жителей. Его основатель хотел, чтобы индейцы могли приходить к ним беспрепятственно, как к братьям. И индейцы не пренебрегали этим. Сколько раз монахини матери настоятельницы Бургуа, погруженные в свои молитвы, подняв глаза, видели прилипшие к окнам ужасные лица ирокезов, которые смотрели на них…

Отец Массера вспоминал свои первые миссии, Элуа Маколле – свои странствия, Кавелье – Миссисипи, а д’Арребу – первые дни Квебека.

И настолько велика была власть этих воспоминаний, сопровождаемых потрескиванием огня в очагах и непрерывным аккомпанементом органа бурь за окном или, наоборот, гробовым молчанием, которым окутывал природу падавший сплошной пеленой снег, настолько разнообразны и зримы были эти воспоминания, словно нарисованные кистью на полотне, что Анжелика могла бы слушать их бесконечно…

– Из двенадцати иезуитов, встреченных мною у ирокезов, десять умерли мученической смертью, – гордо сказал Маколле. – И можете мне поверить, это далеко не все.

Отец Массера вспоминал фиолетовые скалы бухты Джорджиан-Бей, звенящей эхом слабого колокола, миссию, затерявшуюся среди высоких трав и деревьев, тут и там возникающие деревянные форты – и все это одинаково пропитанное запахом дыма, соленого мяса, мехов и водки.

Отзвуки этой бурной деятельности докатывались даже до Парижа, и Анжелика в свое время слышала в Версале и парижских салонах рассказы о подвижничестве иезуитов в Канаде и призывы к спасению Канады. Они вызывали горячее сочувствие. Дамы опускали перстни и серьги в страшные, изуродованные пытками руки иезуитов, которые после невероятных приключений приплывали во Францию из Нового Света.

Многие знатные дамы покровительствовали далекой Канаде. Некоторые даже, рискуя собственной жизнью, приехали в Америку: госпожа де Гермон, госпожа д’Ороль и самая знаменитая из них – госпожа де Пажери, основательница монастыря урсулинок в Квебеке.

Анжелика с таким вниманием смотрела на отца-иезуита, что он, пожалуй, рассказывал только ей одной. Впрочем, кто бы ни предавался воспоминаниям, рассказ несомненно вызывал у нее неизменный интерес.

В такие вечера перед Анжеликой открывался совершенно неведомый ей мир, и перед лицом этой новой жизни, перед стремлением этих людей приступом завоевать пока еще враждебную им землю все: и далекая Франция с ее гонениями, с ее несчастьями, и тяжесть прошлого, которая неотвратимо давила на нее, и Версаль со своими жалкими интригами – все казалось ей бесконечно далеким. Свобода!

Эти люди воочию убеждали ее, что они стали «избранными» и многого достигли в жизни, что они из другой породы, плененные, сами того не зная, прелестью свободы. И когда она расспрашивала их о чем-нибудь или хохотала над какими-нибудь трагикомическими эпизодами, которых в каждой истории было предостаточно, д’Арребу и Ломени смотрели на нее, не отдавая себе отчета в том, какое чувство просвечивает на их суровых лицах.

«О, если бы ее видели в Квебеке, – думали они, – рядом с теми сварливыми женщинами, которые только и знают, что клянут свою судьбу… весь город был бы у ее ног… О боже, к чему эти мысли, к чему эти мысли…» И тут они неожиданно перехватывали насмешливый взгляд отца Массера.

Но отцу-иезуиту и в голову не приходило, что Анжелика, отчасти безотчетно, отчасти потому, что она угадывала в них возможных врагов, опасность, решила использовать свое обаяние. Почему бы заранее не полонить их? Незаметные для других жесты, взгляды, улыбка ничего не обещают, но своей дружеской простотой завоевывают привязанность мужчин. Анжелика в совершенстве владела этой наукой, которая была заложена в ней самой природой.

Все это не ускользнуло от внимания Жоффрея де Пейрака, но он молчал. Лукавство Анжелики, ее женские плутни – все то бесконечно женское, что было в ней, завораживало его, и он любовался ею, как если бы созерцал произведение искусства, восхищался ее поразительным умением добиваться успеха. И ему случалось откровенно забавляться, потому что каждый вечер он видел, как все явственнее становилось поражение двух знатных канадских французов, графа де Ломени и барона д’Арребу, да и не только их, но даже самого отца-иезуита, который, между прочим, считал себя очень стойким мужчиной.

В другое время Пейрак скрежетал бы зубами от ревности. Игра казалась ему опасной, и он был достаточно проницателен, чтобы заметить, что граф де Ломени внушает его жене искреннюю симпатию. Кто знает, может быть, в один прекрасный день между ними возникнет чувство более глубокое, чем просто симпатия. Но он не вмешивался, понимая, что ничто в поведении Анжелики не должно вызвать гнева миролюбивого супруга, сознающего к тому же, что попытка изменить, принудить такую пылкую, непосредственную натуру, как Анжелика, обольстительницу по природе своей, была бы не только бессмысленна, но даже почти преступна. В ней было то властное и неотразимое очарование, какое присуще обычно тем, кто создан стоять выше других, ибо дар обольщения дает человеку власть почти такую же, как королевская.

Глава VI

Как хозяйка, которая хорошо знает свои обязанности, Анжелика в первые же дни приказала выгородить для отца Массера небольшой закуток, где бы он мог ежедневно служить свои мессы.

Иезуит всем своим видом показал, что он бесконечно благодарен ей, хотя, как он объяснил, устав ордена Святого Игнаса освобождает своих адептов от непременной ежедневной мессы. Они могут ограничиться двумя молитвами в неделю, притом даже в уединении.

Не входило в их функции выслушивание исповедей и другие обряды, даже если верующие обращались к ним с такой просьбой. Единственное, в чем они не имели права отказать, – это в соборовании ближнего своего перед лицом случайной смерти.

Что же касается их личных обязанностей перед Господом Богом, то общение молитвой могло быть заменено духовным общением. Солдаты передовых отрядов войска Христова пользовались свободой первооткрывателей, они сами руководили своими действиями, и слишком суровая и непреклонная дисциплина не должна была спутывать их по рукам и ногам.

И однако, радость иезуита была велика, ибо он получил возможность общаться с Богом в Вапассу, а это для миссионера, оторванного от своих привычных дел, служило источником утешения. У него с собой было все для того, чтобы он мог молиться: в скромном деревянном сундучке, обитом черной кожей, на которой выделялись шляпки гвоздей, хранились потир, дискос, дароносица, различные покрывала, требник и Евангелие. Все это было подарено отцу Массера благотворительницей герцогиней Эгийон.

Николя Перро, испанцы и Жан Ле Куеннек во время молитвы часто проскальзывали в его уголок, явно удовлетворенные тем, что могут исполнять свой религиозный долг.

А отец Массера не приходил от этого в восторг. Такой услужливый, когда дело касалось жизни их маленького общества, он отнюдь не собирался превратиться здесь в приходского священника. Он приехал в Америку ради индейцев. Белые его не интересовали.

Мало того, замечательный теолог, человек просвещенный, зачарованный сиянием Бога, которому в каждом из своих размышлений он поведывал что-то новое, святой отец Массера приходил в раздражение от тупой набожности смиренного и невежественного человека, осмеливающегося вмешаться в его беседу с Создателем. Это вызывало у него такое недовольство, что еще немного, и он стал бы сетовать на то, что сам Господь Бог направил его сюда.

Как и многие его собратья, он предпочитал одиночество, любил побыть наедине с Богом. И он всегда хмурил брови, когда видел, как вслед за ним в слабом свете двух свечей появлялись по обеим сторонам его походного алтаря то кто-либо из испанских солдат, то бретонец Жан Ле Куеннек, а иногда даже канадец Перро, – прислонившись своим массивным плечом к притолоке двери, Николя Перро стоял там, скрестив руки и благочестиво склонив голову с густой шапкой косматых, нечесаных волос.

Но нельзя забывать, что святой Игнас был испанцем!.. И отец Массера изо всех сил старался быть терпеливым к соотечественникам основателя ордена, к коему он принадлежал. А Жан Ле Куеннек набожно прислуживал ему во время мессы. И отец Массера, смирившись, раздавал Святое причастие – маленькие белые облатки – этим верным Богу людям, что толпились в полутьме его клетушки.

Отец Массера всегда помнил и о том, что всего в нескольких шагах от него находятся еретики, которых один только вид распятия повергает в судорожный припадок, и что в эту минуту они предаются своим преступным молитвам.

Ранним утром в его клетушку доносились все звуки дома.

Слышно было, как в зале у очагов начинают возню женщины: колют на щепу поленья, стучат огнивом.

Слышно было, как потрескивают дрова в очагах, как гремят котлами, подвешивая их на крючья, как с шумом льется в котлы вода.

Слышно было, как, пробуждаясь, зевают мужчины.

Иногда раздавался детский голосок, звонкий, словно бубенчик, который прорывался, чтобы умолкнуть вдруг на самой высокой ноте, – видно, малышу делали знак замолчать.

Немного позже из мастерской начинали доноситься звуки более грубые: стук инструментов, брошенных на верстак, пришептывание мехов, которыми раздували горн, и сквозь них неясный гул низких степенных голосов, – похоже, и там наскоро бормотали молитвы.

По звукам можно было догадаться, что там дробили камни и куски горной породы, просеивали землю, оттуда проистекал запах горячих углей, раскаленного железа.

А эти люди: огромный жизнерадостный мавр, такой образованный, что с ним чувствуешь себя смущенным, фанатик-метис, еще один фанатик – дитя Средиземного моря, который досконально познал его глубины, бледный немой англичанин, грубый кузнец-овернец, юноши, прекрасные, как архангелы…

Отец Массера слушал, думал и говорил себе: ему будет что порассказать интересного, когда он вернется в Квебек.