Текст книги "Анжелика в Новом Свете"

Глава VIII

Вдвоем, всегда вдвоем ходят путешественники зимой. За одиноким путником по пятам следует смерть. Всегда вдвоем – француз и индеец.

Только французу может прийти в голову нелепая мысль вступить в единоборство с теми ловушками, что расставляют на пути мороз и снег, ввязаться в поединок со снежными бурями и необозримыми пространствами, где нет ни одной живой души. Только индеец, знающий тайны зимнего леса, может сопровождать его, и он не боится, потому что белый наделен могуществом с помощью своего неистребимого краснобайства отгонять снежных демонов.

Похожие друг на друга своими меховыми плащами с капюшоном и кожаной бахромой, своей походкой, отяжеленной снегоступами, француз и индеец пересекали озеро. Стоял полдень, и тени, отбрасываемые их фигурами, были совсем короткими. Когда путники подошли настолько, что стали различимы их лица, барону д’Арребу показалось, будто одно из них знакомо ему, но, прежде чем вспомнить, кто перед ним, вспомнить имя этого человека, он почувствовал, как его охватывает какая-то неприязнь, и весь внутренне сжался. Он не решился окликнуть его. С подозрением, почти враждебно смотрел он, как они приближаются. Ему хотелось крикнуть им: «Зачем вы пришли сюда? Зачем хотите вы нарушить покой этих мест, где все счастливы?.. Уходите!..»

С форта тоже заметили незваных гостей, и Флоримон с Жаном Ле Куеннеком спустились к берегу, с мушкетами в руках.

Мужчина, который шел впереди, держал голову очень прямо, даже немного откинув ее назад, словно хотел вобрать под свои полуприкрытые веки весь солнечный свет. Когда он подошел ближе, д’Арребу понял, что путника постигло одно из наиболее страшных несчастий, подстерегающих дальних путешественников зимой: он не видит, его глаза обожжены ослепляющим блеском снега. Его красные вспухшие веки были покрыты потрескавшейся белесой коркой. На него было страшно смотреть.

– Есть здесь кто-нибудь? Я чувствую, что есть, но не могу разглядеть кто!.. – крикнул он.

Остановившийся рядом с ним индеец с ружьем мрачно оглядывал наведенные на него мушкеты.

– Кто вы? Откуда вы пришли? – спросил д’Арребу.

– Я Пасифик Жюссеран из Сореля, но иду из Нориджевука, что на реке Кеннебек, я уполномочен передать письмо для полковника Ломени-Шамбора от отца д’Оржеваля…

И, помолчав, он добавил:

– Уж не собираетесь ли вы стрелять? Я не сделал ничего плохого. Я француз, такой же как вы, я тоже говорю по-французски… Не стреляйте в меня…

Его полуслепота очень пугала его. Он, должно быть, чувствовал себя целиком во власти тех, кто стоял перед ним, ибо не в силах был даже прочесть, что выражают их лица – дружелюбие или враждебность. Д’Арребу наконец узнал этого человека, он часто встречал его в Квебеке, это был служка отца д’Оржеваля.

В первое мгновение барону показалось, будто он проглотил что-то ужасное, с привкусом желчи, но милосердие взяло верх, и он поспешил воскликнуть:

– Несчастный! В каком вы состоянии! – И, повернувшись к Флоримону, пояснил: – Этот человек состоит на службе у отца д’Оржеваля и прибыл сюда по его поручению.

– Мне кажется, я уже видел этого служителя Бога в Катарунке, – хмуря брови, бросил молодой человек.

Пасифик Жюссеран растерянно поворачивал голову на звук голосов.

– Не стреляйте в меня, – повторил он, – я не враг. Я только принес письмо графу де Ломени.

– Но почему вы так боитесь, что в вас будут стрелять, едва завидев? – спросил Флоримон. – На вашей совести есть какие-нибудь неблаговидные поступки, в которых вас может упрекнуть при встрече хозяин и владелец этого форта граф де Пейрак?

Явно смущенный, Жюссеран не ответил. Он хотел сделать несколько шагов в сторону своих собеседников, которых он, должно быть, кое-как различал, но оступился на откосе берега. Д’Арребу взял его под руку и помог дойти по тропинке до форта.

Граф де Ломени-Шамбор держал в руках послание. Он знал, это толстое письмо, сложенное и запечатанное темной восковой печатью с изображением герба Себастьяна д’Оржеваля, нанесет ему глубокую рану, и, чтобы оттянуть время, он не вскрыл его тотчас же, а принялся расспрашивать служку, которого барон д’Арребу усадил на скамью. Служками обычно бывали набожные мужчины или молодые люди, добровольно поступившие в полное подчинение к миссионерам на один или многие годы, чтобы заработать отпущение грехов. Пасифик Жюссеран состоял при отце д’Оржевале вот уже четыре года.

– Но как святой отец узнал о том, что я нахожусь в форте Вапассу? – спросил мальтийский рыцарь.

Пасифик Жюссеран повернул к нему свое суровое опухшее лицо и гордо ответил:

– Вы же прекрасно знаете, что святому отцу известно все. Ему поведали об этом ангелы.

Анжелика промыла его обожженные солнцем, раздувшиеся веки и поставила на них освежающий компресс. Потом дала ему похлебку с хлебом и водки. Сидя с завязанными глазами, очень прямо, с заносчивым видом, Пасифик Жюссеран поужинал.

Анжелика с первого же взгляда догадалась, что он человек непростой, из тех, что внушают тревогу. На все ее вопросы и расспросы он отвечал скупо, односложно. Он оживлялся только тогда, когда речь заходила о его господине отце д’Оржевале. Отличительной чертой отца д’Оржеваля, славящегося поразительной учтивостью, было то, что он словно умышленно окружал себя существами ожесточенными, в которых, казалось, будто в зеркале, отражается темная и жестокая сторона его натуры, та, что глубоко упрятана. Кроме Жюссерана, в их числе были и отец Ле Гиранд, и отец Луи-Поль Мареше. В свое время они сыграли решающую роль в борьбе за сохранение Акадии и огромной территории Мэн за католической церковью и королем Франции. Следует заметить, что оба эти монаха – а кстати, и Пасифик Жюссеран тоже – впоследствии в ходе этой борьбы приняли насильственную смерть.

Граф де Ломени-Шамбор наконец решился и вскрыл послание отца д’Оржеваля.

Любезный друг мой, – говорилось в послании, – я удивлен, что вам удалось добраться до этого пресловутого Вапассу, где Пейрак и его шайка укрылись после уничтожения Катарунка. Такая отвага, проявленная вами лишь ради того, чтобы встретиться с этим дьяволом, да еще в зимнее время года, я надеюсь, не останется без вознаграждения. Однако я пишу вам, чтобы заклинать вас: не проявите на сей раз слабости, когда будете принимать свое решение. Я трепещу, не поддались ли вы – уж не знаю какой! – изощренной диалектике и ложным проявлениям добродетели, коими сумели заворожить вас эти авантюристы, дабы легче им было втереться к вам в доверие и погубить все наши начинания. Когда я беседовал с вами в Квебеке, вы ссылались на лояльность графа де Пейрака, на его уверения в дружбе. С тех пор прошло не так много времени, а он уже убил Пон-Бриана, человека, преданного нашему делу, еще глубже вторгся на территорию Новой Франции.

Вы свидетельствовали, что видите в Пейраке очень ценного для нас человека, заинтересованного только в том, как заставить нашу дикую землю приносить богатство. Но я спрашиваю вас, для блага какого короля, для славы какой религии?.. Больше того, вас не смутило – я хочу сказать, не посеяло в вашей душе тревоги, как я надеялся, – присутствие в этих местах с ним женщины?

Вы хотели видеть в них лишь супружескую чету, как другие, даже более примерную, чем другие, и вы превозносили при мне чистоту их чувства, их нерушимой любви. Вы уверяете, что именно эта любовь и объединяет их.

Ну что ж, пусть, предположим, что так оно и есть, и поговорим об этом чувстве.

Поговорим об этом коварном обольщении, которое заключается в том, чтобы украшать зло всеми проявлениями добродетели, и которому вы, похоже, поддались в вашем несколько наивном чистосердечии.

Вы мне говорили, и говорили не раз, что вас восхищает в этом человеке то, что он свободен, истинно свободен.

Но разве мы не знаем, что культ Сатаны целиком зиждется на проблеме свободы?

Припомните писание святого Фомы: разве Сатана не дошел до того, что пожелал стать Богом? Но Сатана хотел получить свою честь и свое счастье только от самого себя. Это и есть его признак, определенный и характерный признак. Не знаю, осознаете ли вы, что любовь, подобную той, которая, по вашему убеждению, связывает этих двух особ, открыто отдалившихся от Бога и даже – более того – поддерживающих врагов своей родной религии, можно встретить только у тех, кто окончательно сбился с пути, указанного нам Господом нашим, и здесь, собственно говоря, должна идти речь об оскорблении Бога. Ибо обожание не может проявляться одним смертным по отношению к другому смертному, а только смертным по отношению к Богу. Любовь извращенная не есть любовь.

И здесь в конечном счете кроется опасность наиболее серьезная, наиболее ужасная из всех, которые, кажется, мне удалось распознать с того самого момента, как эти люди высадились в пределах границ наших земель – да что я говорю! – в самом сердце нашей французской Акадии.

Ибо, подавая порочный пример, они вводят в заблуждение простые души и побуждают их стремиться к блаженству, а мы знаем, что его нет в этом мире, что им можно наслаждаться только через посредство Бога, перейдя в мир иной.

И вот сейчас меня обуяла безумная тревога. А что, если именно этой своей мягкостью и нежностью, что так взволновали вас, демон, приняв женское обличье, намеревается расставить свои самые коварные ловушки?

А в той поразительной учености, которая покорила вас в этом человеке, не проглядывает ли обольстительное лицо зла? Все теологи согласно допускают, что Бог уступил дьяволу свою власть над познанием, над телом, над женщиной и над богатством. Вот почему церковь в своей мудрости и благоразумии отказывает женщине во власти, во влиянии, ибо общество, которое согласится дать ей такие права, вверяет себя тому, что представляет собою женщина, то есть плоти. А если это допустить, наше поражение близко, мы впадем в самое слепое язычество.

Плоть и идолопоклонство – вот те опасности, кои подстерегают разум, обольщенный расположением другого пола, каким бы это расположение ни было, я подчеркиваю, моральным или физическим. К вашему восхищению госпожой де Пейрак, в котором, мне кажется, я угадал некоторую долю тоски по родине, не примешивается ли и доля вожделения? Разве не из-за этого Пон-Бриан потерял рассудок, а потом и саму жизнь? Я должен вам напомнить, что слишком долго наслаждаться земным блаженством – значит отвратить себя от одной-единственной цели, к которой все мы предназначены: от нашего личного спасения вкупе со спасением всех; значит отдалить просветление нашей души, ибо, прежде чем предстать перед Богом, она должна освободиться от плоти.

Перечтите пятую эпистолу святого Павла галатам. Она даст вам тему для размышлений. «Братья мои, поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти, ибо плоть желает противного духу, а дух – противного плоти: они друг другу противятся, так что вы не то делаете, что хотели бы… Дела плоти известны; они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, ереси, ненависть, убийства, пьянство, бесчинство и тому подобное…

Но те, которые Христовы, распяли плоть со страстями и похотями».

После этих слов великого апостола что еще можно добавить?..

И я закончу, обращаясь к вам: я заклинаю вас, мой дорогой брат, да, я вас заклинаю спасти нас от опасности в лице графа де Пейрака, опасности, угрожающей нам, Канаде, душам, о коих мы призваны печься.

Конечно, он не первый авантюрист и не первый еретик, что наведывались в наши края, но меня не оставляет предчувствие, что, если его не обезопасят тотчас же, нас ждет из-за него, из-за них крушение всех наших начинаний в Акадии, мое поражение и также моя смерть. Я это вижу, я это чувствую… клянусь вам!

– О Господи, что со мной будет?! – громко воскликнул бедный Ломени, обхватывая руками голову. Сердце его рвалось на части. Отец д’Оржеваль поставил его перед выбором, и это было непереносимо.

Он прикрыл письмо рукой, словно хотел скрыть от глаз своих эти слова, так как любое из них еще более жестоко растравило бы его чувствительную душу.

Он не задавал себе вопросов, не искал окольных путей, чтобы найти выход из положения, он понимал, что от него уже не зависит больше ничего. И он с ужасом начинал осознавать, что между ним и его самым близким другом начинает разверзаться бездна, и его охватила паника при мысли, что никогда больше не будет с ним в этой неблагодарной жизни отца д’Оржеваля, как он бывал раньше – всегда рядом, сильный, озаренный.

«Не покидай меня, друг мой, попытайся меня понять. Мой брат, мой наставник, – умолял он, – святой отец, святой отец!..»

И, упрекая себя в том, что он не обращается к Богу: «О Господи, не разлучай меня с моим другом. Озари наши души, чтобы каждый из нас лучше понимал другого, чтобы мы не познали величайшего горя смотреть друг на друга с отчужденностью… Господи, ниспошли нам Истину свою…»

Он поднял глаза и в нескольких шагах от себя увидел Анжелику. «Так вот она, – подумал он, – вот она, эта женщина, которую отец д’Оржеваль хочет погубить любой ценой».

А Анжелика, заглянув в кружку, склонилась к котлу, чтобы зачерпнуть воды. Выпрямившись, она бросила взгляд на графа де Ломени и, увидя его лицо, подошла ближе:

– Вы чем-то опечалены, мессир де Ломени?..

Она спросила его тихим голосом, и нежные нотки, прозвучавшие в нем, заставили его задрожать, всколыхнули в нем волну жалости к самому себе, и он готов был разрыдаться, как ребенок.

– Да… опечален… очень опечален…

Она стояла рядом с ним, и он смотрел на нее, растерянный, плененный, уже побежденный ею, а в это время жестокий, бичующий голос где-то в самой глубине его существа повторял ему:

«Плоть и идолопоклонство – вот те опасности, кои подстерегают разум, обольщенный расположением другого пола…»

«Плоть?.. Да, возможно, – подумал он, – но ведь, кроме плоти, есть еще и сердце… Мягкость, нежность, которые расцветают в сердце женщины и без которых мир являл бы собою лишь холодную борьбу».

И он снова увидел: он больной, обессилевший и она ухаживает за ним…

Обаяние графа де Ломени-Шамбора в первую же их встречу произвело на Анжелику гораздо большее впечатление, чем она признавалась себе в этом. Он был человек чрезвычайно мягкий, но незаурядного мужества. Искренняя, открытая душа. И его внешность полностью соответствовала его характеру – статный офицер, привычный к подвигам и испытаниям войны. А серьезное выражение его синих глаз говорило о том, что у него сердце рыцаря. И более близкое знакомство с ним не давало повода к разочарованию. Если же он и колебался иногда в своих поступках, то не из трусости, а из щепетильности, из стремления быть честным по отношению к своим друзьям или к тем, кого он должен был защищать или кому служить.

Он был из числа мужчин, которых всегда стараются оградить от козней злых женщин или неподобающих друзей, потому что и те и другие имеют искушение злоупотребить их чувствительностью и их преданностью.

Вот и сейчас пресловутый отец д’Оржеваль тоже предостерегает его. Анжелика была в этом убеждена. Когда она увидела де Ломени перед белым листом бумаги, исписанным твердым, словно выдающим высокомерие того, кто писал, почерком, ей хотелось сказать ему: «Не читайте этого письма, прошу вас. Не дотрагивайтесь до него…»

Но то была область отношений, куда Анжелика еще не могла проникнуть, ибо область эта охватывала всю жизнь, которую прожили в дружбе граф де Ломени и святой отец д’Оржеваль.

Мальтийский рыцарь тяжело, словно в изнеможении, поднялся и ушел, понурив голову.

Глава IХ

Мысль о д’Оржевале не покидала графа де Ломени весь день. Словно сам святой отец тенью следовал за ним и тихонько, но страстно заклинал его. И по мере того как приближалась ночь, голос менялся, в нем появлялись то трагические нотки, то почти детские, и он шептал ему: «Не оставляй меня… Не предавай меня в моей борьбе…»

Да, это был голос его друга Себастьяна д’Оржеваля, и он взывал к нему из их юности, из тех времен, когда оба они воспитывались в коллеже иезуитов, где и завязалась их дружба.

Графу де Ломени в его сорок два года нельзя было отказать в проницательности, и потому он не мог совсем уж заблуждаться, оценивая те мотивы, которые толкнули его друга д’Оржеваля на столь же затаенную, сколь и непримиримую борьбу против пришельцев.

И граф де Ломени, пожалуй, догадывался, чем объясняется эта непримиримость отца д’Оржеваля. Ведь он, Ломени, не познал, как Себастьян д’Оржеваль, леденящий мрак сиротского детства.

У него была любящая мать, знатная светская дама, но она никогда не забывала ни о маленьком воспитаннике иезуитов, ни о рыцаре Мальтийского ордена, коим он стал позже. Она часто писала ему, посылала в коллеж изумительные подарки, которые иногда приводили его в смущение, а иногда в восторг: букетик первых весенних цветов, оправленный драгоценными камнями венецианский тесак, черепаховый медальон с прядью своих волос, варенья, а когда ему исполнилось четырнадцать лет – полный мушкетерский костюм и породистую лошадь. Отцы-иезуиты относились к этому снисходительно. Таковы уж матери!..

У него были также две сестры, одна из них посвятила себя Богу. Обе веселые, жизнерадостные, непосредственные. Когда десять лет назад мать умерла, Ломени горько оплакивал ее. С сестрами, которые его очень любили и питали к нему нежные чувства, он поддерживал самые теплые отношения.

В этот вечер в Вапассу, в отгороженном занавеской из шкур углу залы, который уступил ему итальянец Поргуани, он внимательно перечел письмо иезуита, а когда уснул, все его существо было словно пропитано скрытой горечью отвращения к женщине; он улавливал его за каждым словом послания, и он знал о его источнике, знал только один.

Приснилось ли ему, или он сам воскресил в полудреме ту ночь, что пережил в детстве вместе со своим другом?

Тогда жертвой стал Себастьян, но и сам он, маленький Ломени, невольно оказался замешанным в это, ибо он, разметав по подушке свои локоны, блаженно спал рядом, когда в темноте, словно в серо-зеленом кошмаре – о, как же он хотел потом, чтобы то действительно было кошмаром! – боролись Себастьян и Женщина.

В эту ночь воспитанников отправили спать в сарай, потому что коллеж неожиданно посетил епископ со своей свитой. Воспитанники спали на соломе. Д’Оржеваль – крайний, у входа. Он любил уединение. И вдруг в темноте он увидел женщину, прекрасную, как ночь, она смотрела на него с двусмысленной улыбкой, и эта улыбка жгла его как огонь и заставляла дрожать всем телом.

– Vade retro, Satanas!.. – крикнул Себастьян, наученный своими книгами, как надо действовать в подобных обстоятельствах, но почувствовал, что этот приказ прозвучал втуне.

Он протянул руку, чтобы нащупать под своей одеждой железный колокольчик, на котором был выгравирован лик святого Игнаса, – если этот колокольчик потрясти, он своим звоном отгонит дьявольские видения. Но видение само смеялось, словно серебряный колокольчик. Оно прошептало: «Не бойся ничего, мой херувим…» Женщина коснулась рукой его тела, провела по нему, и он не мог противостоять этому, дал увлечь себя незнакомой буйной силе, которая вдруг затопила его. Он принимал бесстыдные ласки, он соглашался на все, он отвечал на все, чего она ждала от него, предаваясь какому-то ужасающему безумию…

А потом, очнувшись: «Ты видел, не правда ли? Ты видел?»

Д’Оржеваль тряс своего соседа, маленького Ломени. Но тот толком ничего не помнил. Это был здоровый невинный ребенок, и он спал как ангел.

Но потом он припомнил все же, что будто бы видел женщину, слышал шум, чувствовал нежный аромат, различал в темноте какие-то странные движения. Эти сцены промелькнули в его простодушном сне. Но его старший друг был настолько взволнован, был охвачен таким отчаянием, что все рассказал мальчику, который в этом мало что смыслил. Юный Ломени навечно запомнит взгляд синих глаз того, кого он так любил, взгляд, в котором попеременно сверкали то глубокое отчаяние, то неукротимая ярость. Он чувствовал, как дрожит рядом с ним тело друга, тело, только сейчас поверженное, подчиненное каким-то непонятным, необоримым силам. До самого рассвета он пытался успокоить Себастьяна своими наивными детскими утешениями: «Не горюй… Мы расскажем об этом отцу игумену… Ты не виноват… Это женщина виновата…»

Они ничего не рассказали… Или, вернее, им не удалось ничего рассказать… Едва они заикнулись об этом, как их прервали:

– Успокойтесь, дети мои, вас посетило не видение, а наша благодетельница, покровительница нашего монастыря. Это она помогает нам в столь крупных расходах по содержанию нуждающихся воспитанников, каковым являетесь вы, д’Оржеваль, и она имеет привилегию в любое время приходить без предупреждения к своим подопечным, privilegiae mulieres sapientes[7]7
  Привилегия мудрых женщин (лат.).


[Закрыть], это очень старое правило, его придерживаются многие христианские общины и их покровительницы, и оно свидетельствует о том, что нам нечего скрывать от них ни днем ни ночью…

– Но…

Они были растеряны… Их наставники введены в заблуждение? Или, скорее, это они, юноши, бредят…

В конце концов они просто постарались забыть обо всем. Они заставили замолчать свой детский разум, а наступивший день совсем успокоил их.

Став впоследствии отцом д’Оржевалем, бывший однокашник графа де Ломени достиг ныне немалых высот на своем поприще. В полном расцвете сил, в размеренности и спокойствии своей священнической жизни, в равновесии умерщвляющего плоть существования, в равнодушии тела, которое по мере умерщвления плоти стало нечувствительным к холоду, к голоду, к пыткам, – разве не посмеялся бы он теперь над этими воспоминаниями, над этими туманными снами своего детства?

Дважды, трижды за эту ночь де Ломени-Шамбор выходил из своего тошнотворного сна, отирал холодный пот, который выступал на лице. Он слушал ночь Вапассу и успокаивался. Потом снова погружался в беспокойное оцепенение и видел демона с лицом ночной обольстительницы, какой он представил ее себе со слов друга, – с черными змеями, извивающимися в ее локонах, и с огнем, вырывающимся из-под полуприкрытых век.

Она мчалась верхом на единороге и опустошала занесенную снегом Акадию. К утру он заметил, что видение приняло иной облик: у женщины были золотые волосы и глаза цвета изумруда…

С тех пор как после пятнадцати лет послушничества отец д’Оржеваль вышел за монастырские стены и стал священником, ему никогда не изменяла его прозорливость. Прозорливость в отношении душ, событий, явлений. Вплоть до пророчеств, предостережений против чего-то, что, казалось, пока не вызывает никакой тревоги; он бросал их как бы мимоходом, а некоторое время спустя его слова сбывались, все это видели, сбывались с невероятной точностью…

После всех исповедей, которые он имел счастье доверить этому великому иезуиту, мальтийский рыцарь всегда выходил просветленным, лучше познавшим самого себя, более уверенным в своем пути. И он понимал, что в исповедальне отца д’Оржеваля, там, в маленькой, холодной часовенке прежней миссии на реке Сен-Шарль, куда он заглядывал, когда ходил в Квебек, они сражались друг с другом, часами сражались.

Ничто не давало ему повода сомневаться в отце д’Оржевале и теперь.

Но Ломени и сам был человеком мудрым, наблюдательным, и у него был богатый опыт, приобретенный им за годы жизни в колониях. Он не один раз воочию наблюдал, какое невероятное терпение, выдержку и лукавство тоже проявляли иногда некоторые женщины.

После долгих и мучительных размышлений он решил быть более осмотрительным, более суровым и, посоветовавшись с бароном д’Арребу, попытаться раскрыть в Анжелике дьявольскую сущность… если она в ней есть.