Текст книги "Дорога надежды"

– Сомневаюсь! – заявил он с презрительной улыбкой хорошо осведомленного человека.

Вдруг, словно утратив к ней интерес, он обратился к старому Векстеру, вполголоса посылавшему слугу в свой кабинет за шкатулкой, в которой хранились документы, имеющие отношение к папистским шпионам.

– Не стоит труда, сэр! – бросил он. – Мне известны все ваши хитрости, презренные еретики. Уже не в первый раз эти господа реформаторы фабрикуют грубые фальшивки, чтобы оскорбить и уничтожить католическую, апостольскую и римскую религию – самую истинную на свете.

– Боже всемогущий! – воскликнул старик. В исступлении он сделал движение, словно желая броситься на провокатора. Однако Жоффрей де Пейрак и лорд Кранмер удержали его. Так отец де Марвиль взял реванш над своими опозоренными врагами, которые наконец-то получили по заслугам. Но он сказал еще не все.

Повернувшись к Анжелике, он ткнул в нее мечущим молния пальцем, в ту, чье имя было, по его мнению, отягощено проклятием и которая сочла возможным без стеснения обратиться к нему со светской речью, позволительной лишь непорочным душам.

– А вы… госпожа Серебряного озера! – воскликнул он громовым голосом. – И вы меня не обманете. Ибо знайте, мадам, что он обвинил вас перед смертью:

«Это она! Это она! Я умираю по ее вине». – Он выждал паузу, позволив эху своих слов прокатиться по дому, после чего продолжил глухим голосом:

– Но вас ждет возмездие. Равно как и вас, – выкрикнул он, поворачиваясь к графу де Пейраку, – вас, ставшего добровольным рабом Мессалины, равнодушного к народным нуждам, принимающего самые ответственные решения в угоду ничтожным и изощренным капризам этой бессовестной женщины!

На сей раз в прихожей миссис Кранмер воцарились растерянность и паника.

Англичане вообще перестали что-либо понимать в проклятиях, изрыгаемых этим одержимым, дьявольская сущность которого, многократно изобличаемая их пасторами, раскрывалась теперь на их глазах.

Уловив гневное выражение на лице того, кого он называл Человек-Гром, Тагонтагет-ирокез догадался, что их союзнику нанесено оскорбление, и ринулся вперед, ухватившись за рукоятку томагавка, следя своими цвета черной воды глазами за двумя этими удивительными м так странно одетыми бледнолицыми, ожидая, откуда последует сигнал, который позволил бы ему раскроить несколько черепов.

Воцарилась зловещая тишина, дышащая ненавистью и страхом.

Ее разорвал внезапный звук фанфар, пронесшийся по этажам и напоминавший одновременно шотландскую волынку и визг резаного поросенка.

Пришлось противникам поневоле прервать перепалку и выяснить его происхождение; подобно послушным парусам корабля под порывом встречного ветра, все присутствовавшие повернули головы в одну сторону и признали в этом мощном оркестре голоса двух разгневанных близнецов.

После минутной растерянности вся женская половина собравшихся встрепенулась и, призываемая долгом, стрелой влетела наверх.

В большой опустевшей комнате Онорина, стоя на табурете, который она подвинула к люльке, с неописуемым выражением лица наблюдала за яростным бунтом Ремона-Роже и Глориандры.

Какой глубинный инстинкт подсказал им, что о них забыли?

Размахивая сжатыми кулачками, они предавались оглушительной ярости, и нельзя было определить, кто – мальчик или девочка – кричит громче? Рут и Номи, подхватив на руки близняшек, вглядывались в их побагровевшие личики и бегали по комнате, раскачивая их во все стороны, чтобы успокоить, но не могли обнаружить главного горлопана, поскольку чепчики сползли им на нос.

Во всяком случае, этот инцидент послужил доказательством того, что Ремон-Роже нагнал в росте и силе свою сестренку.

Северина бросилась к Онорине и учинила ей допрос по всем правилам. Однако юная особа ответила ей глухим молчанием, с явным удовлетворением наблюдая за проявлениями бунта близнецов.

Убедившись, что она ничего не достигнет, настаивая на продолжении следствия, Северина увела с собой счастливую Онорину.

Глава 10

Рут заставила Анжелику лечь в постель, и та с наслаждением вытянулась, ощутив прикосновение свежих простынь.

Вторжение иезуита и ирокеза – этих призраков казавшегося ей таким страшным леса – в упорядоченную салемскую жизнь, где гостеприимство дома восполняло суровость врачебных предписаний, омрачило ей радость выздоровления, в котором цветы, фрукты, изысканные блюда, сердечные посещения друзей и подарки играли не последнюю роль.

Впрочем, все это не было такой уж неожиданностью! И стоило ли так волноваться? Ведь сообщение отца де Марвиля уже содержалось в предсказаниях Рут Саммер.

Видя их такими печальными и подавленными, Анжелика спросила:

– А почему вы не воспользовались своими способностями и не прервали речи этого одержимого, не дожидаясь, пока он доведет всех до белого каления?

Застигнутые врасплох хрупкие чародейки признались, что во время этого странного зрелища являли собой всего-навсего обыкновенных женщин, охваченных любопытством. Кроме того, несмотря на разрыв со своими общинами – квакерской и пуританской, – они остались дочерьми Реформации, которая вот уже на протяжении века окружала папскую тиару и его приспешников ореолом адского пламени.

Этот иезуит ужаснул их, тем более что они никогда прежде не сталкивались с такими людьми.

– Что он сказал?

– Выдающегося человека больше нет, – ответила она.

И закрыла глаза.

Уставшие близнецы заснули, согласившись наконец взять грудь кормилиц, от которой поначалу упорно отказывались в своем неистовстве.

Гудели пчелы.

Рут задернула ситцевую занавеску у окна, чтобы смягчить слепящий солнечный свет, отражающийся в бухте. И мягкая тишина, подобно податливой и равнодушной воде, поглотила эхо анафемы.

Анжелика корила себя за то, что не в силах полностью отвлечься от недавней сцены. Аргументы и возражения сменяли друг дуга в ее мозгу. Некогда она довольно решительно возобновила отношения со своими друзьями-французами, друзьями там, наверху, и вот она уже устремляет на север, туда, где притаились маленькие озлобленные канадские города: Квебек, Труа-Ривьер и Монреаль, раскинувшиеся по берегам гигантской реки Святого Лаврентия – тот же исполненный ужаса взгляд, что и пуритане, суетящиеся на своем Атлантическом побережье, подобно колонии птиц, яйцам которых угрожает грозный и яростный хищник.

Ее французское происхождение не позволило ей остаться в стороне.

В принципе она всегда находила общий язык со служителями церкви. Один из ее старших братьев, Раймон де Сансе, также был иезуитом, и их семейные отношения весьма благоприятствовали сдержанности в оказании знаков почтения, окружавшего носителей сутаны, а также способствовали ослаблению зависимости, в которой эти последние хотели бы держать все и вся. В Квебеке епископ Новой Франции Монсеньор де Монморанси-Лаваль, несмотря на известные в прошлом разногласия, с удовольствием беседовал с ней. Преподобный отец де Мобеж, глава иезуитов, согласился стать ее духовником. Отец Массера, которому она спасла жизнь, представил весомое доказательство своей дружбы в то время, когда мнения в городе разделились.

Оставались сторонники отца д'Оржеваля. Иезуит Герант, который в молитвенном доме Квебека выступил из-за занавески и прошептал:

– Он умрет по вашей вине!

И вот теперь другой иезуит, отец де Марвиль, бросил ей в лицо:

– Он умер по вашей вине!

Завтра она, наверное, в полной мере осознает последствия этого события: гибель на американской земле их самого непримиримого врага, и можно будет вздохнуть с облегчением, а то и порадоваться. Но не теперь.

Ей нелегко было осмыслить новость – смерть этого священника, который, оставаясь в тени, никогда не переставал бороться с ними. За все это время он ни разу не обнаружил себя, сосланный к «пресным морям», однако было известно, что он жив, и начеку, и ждет своего часа. Ей вдруг пришло в голову, что сила его ненависти направляла эту дьявольскую угрозу на нее и вынашиваемых ею детей и едва не погубила их.

Итак, в один и тот же час он вдали от нее в страшных муках испустил дух, а они – спаслись.

Даже если по зрелом размышлении эти события не совпадали во времени, она почему-то верила в эту предопределенность, настолько владевшие ими противоположные устремления не оставляли им выбора: победа или поражение, жизнь или смерть.

И все же ее не покидало чувство, что это не так, что все должно было кончиться иначе.

Она сожалела о том, что его больше нет и они так и не смогли взглянуть друг другу в глаза: «Он скрывался до последнего часа…»

Ее охватил ледяной озноб, и две подруги, заметившие это, принесли керамические кувшины с горячей водой, обернутые в шерстяные ткани, и заставили проглотить несколько глотков настоя, приготовленного по рецепту Шаплея, весьма горького на вкус.

Вскоре пришел муж, и она опять увидела его улыбку.

– Теперь я знаю, какую комедию мне надлежит играть, когда вы меня покидаете, славный мой господин. Впрочем, не беспокойтесь, это не болотная лихорадка.

Он потрогал ее лоб, затем поцеловал впадину ладони.

– Заседание, на котором вы присутствовали по случаю вашего счастливого разрешения от бремени, может служить оправданием если не рецидива, то, по крайней мере, легкого недомогания.

Он сел, снял перчатки, и в глубине его черных глаз она заметила улыбку. И сразу стало легче дышать.

Он поделился с ней сожалением, вызванным необходимостью покинуть ее в этом столпотворении, не имея возможности справиться о ее самочувствии – и здоровье двух крепышей, столь своевременно, прервавших, разноголосый хор племен и народов.

Англичане, схваченные смятением, не знали, заключить ли иезуита под стражу, повесить, проклясть или признать невиновным, чтобы как можно скорее о нем забыть, и в который уже раз ему, «иностранцу», французу из Голдсборо, хотя и оскорбленному соотечественником, пришлось снимать острые углы и подыскивать ночлег путешественниками, какими бы незваными гостями они ни были.

Французский священник и его спутник были препровождены в кирпичный дом, отведенный в Салеме в основном для «иностранцев». Там они составили компанию английским католикам из Мэриленда, которых не должно было шокировать соседство с иезуитом.

Пейрак предложил Тагонтагету и сопровождавшим его воинам разместиться в арендованных им портовых складах. Огромный дикарь отклонил предложение.

Ирокезы не были такими уж близкими друзьями англичан. Они презирали их и не доверяли им.

Они сохраняли по отношению к ним нейтралитет, поскольку последние были врагами их врагов, и помогали англичанам уничтожать неприятелей: французов и их диких союзников – гуроков, абенаков, алгонкинов.

Они хотели самостоятельно, без чьей-либо помощи свести счеты со своими противниками.

Англичане, в свою очередь, делали все, чтобы как-нибудь ненароком не задеть обидчивых ирокезов. Они поддерживали с ними контакт через посредство могикан – ирокезской ветви, которая считалась выродившейся по вине северной Федерации, однако оставалась единственным племенем, сражавшимся на стороне англичан и заявившим о себе как об их надежном союзнике.

Граф достал из кармана «ожерелье» Вампум, врученное ему Тагонтагетом. Оно не обладало значимостью договора и не превышало размерами того ожерелья, которое вождь Уттаке послал Анжелике в годину великого голода.

Оно представляло собой обыкновенную перевязь в десять дюймов длиной и два дюйма шириной. Ее рисунок был прост и понятен: внизу за темно-голубой полосой, окаймлявшей с четырех сторон изображение, можно было различить силуэт лежавшего человека, разметавшего руки и ноги, что символизировало рану или насильственную смерть. Над ним были занесены четыре кола или бревна, указывавшие на то, что он будет ими раздавлен, а может быть, и загнан в могилу. С помощью этого изображения Уттаке сообщал, что их враг повержен и уже не сможет им повредить.

А чтобы не возникло никаких сомнений в отношении личности распростертого, вышивальщицы Вампума несколько нарушили традицию, предписывавшую им использовать для официальных документов лишь полоски кожи и твердые ракушки: белые, темно-синие, голубые или фиолетовые и реже черные. На том месте, где должно было находиться сердце, они сочли возможным вставить осколок красного камня – рубина с его распятия.

На сей раз это действительно он.

Анжелике казалось порой, что его вообще не существует. Он умел отыскивать непреклонных людей, которым поручал выполнение неумолимых приговоров, тогда как сам старался казаться мягким и обаятельным, чтобы не оттолкнуть от себя слабые и ранимые души.

– Помните, как вызывающе вел себя Герант, пришедший к нам в лагерь на берегу Кеннебека? И вот теперь де Марвиль…

Вспоминая происшедшую сцену, Анжелика вынуждена была признать, что глашатаю отца д'Оржеваля нельзя отказать в мужестве.

Не так-то просто было атаковать в лоб Жоффрея де Пейрака, особенно в словесных поединках; в тех редких случаях, когда она являлась свидетельницей подобных сцен, их участникам становилось «не по себе».

Впрочем, порой она не могла удержаться от вопроса: не стали ли страдания отца де Марвиля, которые он претерпел у ирокезов, при всем иезуитском складе характера этого человека причиной его легкого умопомрачения?

Это соображение несколько смягчило праведный гнев, который едва не овладел ею.

И в самом деле, ее мысли приняли другое направление, ибо она начала усматривать нарочитую искусственность в самой чрезмерности его высокомерия.

За его словами таилась ложь, но какого рода? И в какой момент она ее почувствовала? Где именно она заметила трещину, угрожающую целостности всей конструкции?

Какая-то «настоящая» скрытая боль придавала неистовым обвинениям и оскорблениям иезуита неподдельный пафос.

Словно следя за ходом ее мыслей, Жоффрей де Пейрак прошептал, кивая головой:

– И все же хотел бы я знать, что могло произойти, чтобы такой бесчувственный человек, как де Марвиль, оказался потрясенным до глубины души?

– А случилось то… что отец д'Оржеваль умер, Жоффрей. И поверьте мне, его очень любили. Разумеется, не без помощи тонкой игры, благодаря которой он сохранял свою власть над людьми; я это поняла в Квебеке. Даже те, кто расходился с ним и принимал нашу сторону, питали к нему теплые чувства. И, может быть, именно потому он куда опаснее мертвый, чем живой.

– Признаю, что господами из «Общества Иисуса» не так-то легко управлять, не говоря уже о том, чтобы их провести. Учась властвовать над умами, они прошли суровую школу, многолетнюю эзотерическую и интеллектуальную подготовку. Могущество, владение секретами, знание правил, включающих упражнения для развития необходимых навыков, а также знакомство с оккультизмом – все это весьма надежное оружие. Так что это самая настоящая армия, а глава их ордена – генерал. Армия, получившая от папы, интересы которого она защищает, исключительные привилегии, как, например: если некто «посягает на орден, будет подвергнут отлучению от церкви фактически и по праву». Даже епископ…

– Вчера, когда этот отец де Марвиль обращался к вам, и с такой заносчивостью, у меня было ощущение, что его устами говорил отец д'Оржеваль. Дух которого, быть может, переселился в него?

Жоффрей улыбнулся и ответил, что, решив поначалу дать церковнику гневную отповедь и заставить дорого заплатить за оскорбления, он вдруг передумал.

Отец де Марвиль был известен своей воинственностью и фанатизмом. Отец де Мобеж сознательно держал его подальше от Квебека, на передовой всегда опасных ирокезских линий, где его злоба позволяла добиться от дикарей большего, чем благостность его предшественников.

Как крещеные, так и некрещеные язычники стали в конце концов бояться его проклятий и живописаний ада, решив, что в него вселился дух барсука или росомахи – животных, наводящих ужас своими дьявольскими повадками упорством и изощренной мстительностью.

– Кончится тем, что я окажу ему протекцию и получу разрешение посадить его на корабль, отплывающий в Европу.

– Он захватит с собой клеветнические, дискредитирующие нас документы.

– Ну и пусть! Разве можно удержать сухие листья, носимые дьявольским ветром? Кто знает, не обернется ли его жестокость против него самого! И потом, говоря по совести, дорогая, следует признать, что в его последнем обвинении против меня было много правды. Если бы его слова не преследовали цель создать ложный и уничижительный образ той, в преклонении перед которой он меня упрекнул, я бы отдал дань его проницательности. Ибо, и это истинная правда, вы для меня – все, я у вас в подчинении, я – ваш раб.

– Говорите тише, – взмолилась она, – иначе «им» опять захочется вас сжечь.

Глава 11

Скандальный визит в дом Кранмеров имел своим благоприятным последствием то, что Анжелика встала с постели. Преодолев трудный этап выздоровления благодаря тому, что без разрешения спустилась и поднялась по лестнице, она решила закрепить достигнутый успех. На следующий день она повторила свой подвиг, оделась и спустилась в сад. Для нее принесли кресло. Она наслаждалась солнцем, все еще летним, казавшимся сквозь листву зеленоватым.

Среди аромата зреющих фруктов и того более стойкого, который исходил от грядок лечебных и душистых трав, выращиваемых каждой английской хозяйкой в укромном уголке сада, ее ноздрей коснулся тонкий запах лесной земляники.

Земляничное благоухание было мимолетным, как сон. Его принес с собою легкий бриз, подобный дыханию, которое она ощутила на своей щеке. Она с усилием стряхнула с себя почти сладостное оцепенение. Ей захотелось прогуляться по аллеям. Она оставила кресло, поставленное для нее в тени липы, и все еще нетвердой поступью отправилась на поиски земляники. И нашла ее у края аллеи, поросшей сухой пожелтевшей травой.

Это было как в сказке. Вкус вновь обретаемой жизни, ее скромный и восхитительный вкус на языке.

Время сбора лесных ягод еще не наступило, время, когда все северные поселенцы Нового Света: французы и англичане, мужчины, женщины и дети – с корзинками в руках устремлялись к необозримым пространствам, поросшим короткими рдеющими листьями и лесными ягодами – голубыми, черными, фиолетовыми, красными, розовыми, желтыми. Среди них: терн, черная смородина, ежевика, малина и в особенности та, что во Франции называется «черникой», маленькая лесная ягода, напоенная сладостью и солнцем, а в сушеном виде предохраняющая северян от недуга, угрожающего тем, кто долгие месяцы лишен свежих овощей и фруктов, знакомого пионерам и матросам цинги.

«В Вапассу уже, наверное, готовятся к сбору ягод. Может быть, мы еще застанем последнюю чернику», – думала она.

Скрипнула калитка, кто-то вошел и направился к ней по узкой, заросшей сорной травой тропинке.

– Мадам де Пейрак!

Голос звучал жалобно и приглушенно.

Она обернулась и увидела стоявшего за ее спиной канадского «спутника» иезуита. Отблеск листвы подчеркивал смертельную бледность его почти прозрачной кожи. Он был похож на привидение.

– Вчера я не смог к вам подойти, мадам де Пейрак.

– Эммануэль! Вы Эммануэль Лабур, не так ли? Я тоже узнала вас. Мы познакомились в Квебеке. Вы присматривали за семинаристами и часто наведывались к нам, рассказывая о нашем протеже Ниле Аббиале и о Марселлине, постоянно убегавшем племяннике господина де л'Обиньера. Позднее я узнала, что вы решили два года прослужить у иезуитов в их миссии на Великих Озерах.

Он угрюмо кивнул.

– Во время нападения ирокезов на Квебек я дал себе такой обет, в случае если мне удастся спасти детей на мысе Бурь…

– Ваше желание исполнилось. И вы выполнили обещание. Догадываюсь, какой ценой.

– Увы! – прошептал он.

Ее удивила его подавленность. Вряд ли испытания, которые ему пришлось пережить, какими бы ужасными они ни были, могли до такой степени сломить этого мальчика, оставшегося в ее памяти веселым и энергичным. Будучи уроженцем этой страны, а следовательно, выносливым по своей природе, он закалился в раннем детстве: три года провел в плену у ирокезов после того, как на его глазах скальпировали всех близких.

И в Квебеке часто удивлялись, видя столько нежности, религиозности и деликатности в подростке, выросшем у дикарей. Но теперь она совсем не узнавала его. Он был другим, что-то сломило его. Ей показалось, что он пришел к ней, как приходит раненое животное, возлагая последнюю надежду на единственное живое существо, будучи уверен, что встретит в других лишь равнодушие и жестокость. Неужели гибель отца д'Оржеваля так его потрясла?

Он низко склонил голову, не решаясь заговорить, рассматривая свои руки, и она обратила внимание на его указательный палец – укороченный, обожженный, незаживающий. Обуглившаяся кость первой фаланги выступала наружу.

– Бедное дитя! Значит, вас тоже пытали?

– О, пустяки! – ответил он. – Они сунули палец в раскуренную трубку. Но это совсем не страшно. Страдания во имя Христа – благо, и я предпочел бы испытать вдесятеро больше, если бы это помогло избежать необходимости…

– Чего? – Он умолк. – Я вас понимаю, – сказала она. – Вы оказались свидетелем гибели того, кому собирались служить, и укоряете себя, быть может…

Он вздрогнул, словно от пытки, еще более мучительной, чем та, которая не смогла сломить его плоть.

– Нет! Нет! – Он с каким-то отчаянием встряхнул головой. – Ах! Мадам, наконец вздохнул он. – Если бы вы знали! Нет, я ни в чем себя не упрекаю.

Мученическая смерть – удел тех, кто несет этим несчастным варварам Слово Божье. Тут мне не о чем сожалеть. Здесь другое! О! Это выше моих сил, эта тайна душит меня.

Она увидела, до какой степени он несчастлив.

– Доверьтесь мне, – мягко обратилась она к нему. – Мы ваши соотечественники, вы это знаете, и готовы поддержать вас и прийти на помощь, если вы чувствуете себя одиноким в этой чужой и враждебной вам стране.

Он смотрел на нее остановившимся взглядом, и губы его дрожали.

– Дело в том, что… Я бы не хотел нарушать…

– Может быть, это касается нас? – спросила она, озаренная внезапной догадкой. – Понимаю! Наверное, вам стало известно о каком-то направленном против нас заговоре.

– Нет, нет, это не так… Клянусь. А впрочем, да! Какая несправедливость! Я вижу бездну мерзости и лжи, в которую низвергается все, что было когда-то моей жизнью.

– Дайте вашу руку, – попросила она. – Вы слабы, и я тоже слаба, так как недавно перенесла тяжелую болезнь. Присядем вон там, под этим деревом, и вы попробуете привести в порядок свои мысли.

Они сделали несколько шагов, высокий мальчик, такого же роста, как и она, оказавшийся более слабым, нуждающимся в ее ободрении.

– Мы похожи на двух старичков, – заметила она. Он улыбнулся, и она расценила это как свой успех. Они вновь остановились.

– Мадам, разве не по воле Бога вы находитесь сейчас в этом городе? Я вспомнил, как вы пришли к нам на помощь во время ирокезского нападения на мыс Бурь, когда многие наши добрые учителя были скальпированы и погибли, и так по-доброму утешили и ободрили меня в моем горе. Он умолк.

– И на мыс Бурь возвращались гуси…

– Ах, большие белые гуси с мыса Бурь, увижу ли я их когда-нибудь снова?

– А почему бы и нет, чего вы боитесь? Вам надо лишь восстановить силы.

Он глядел на нее, черпая уверенность в ее взгляде.

Рядом с ней Квебек казался ему ближе.

– Я не помню своей матери. Ирокезы скальпировали мою семью, когда я был еще маленьким. Вы напомнили мне мать, поэтому я и пришел к вам. Я совсем о ней не думал, кроме тех случаев, когда молил Бога даровать ей вечный покой, а тут мне почудилось, будто она шепчет на ухо: «Ступай, Эммануэль, ступай, сын мой. Сегодня ты нуждаешься в материнском совете…». И я нашел в себе силы отыскать вас в этом городе.

– И правильно поступили. Видите, мать всегда остается матерью для своего ребенка, даже когда он взрослый, а она, бедная женщина, уже на том свете.

Если мне предстоит заменить ее, я охотно это сделаю.

Она взяла за руку молодого человека, не знавшего, что такое материнская нежность, и улыбнулась ему.

– Доверьтесь мне. Ведь вы же с этим и пришли сюда, не так ли?

Он все еще колебался, снедаемый сомнениями.

– Это страшная тайна. И я не уверен, что, раскрыв ее вам, не обреку себя на вечные муки.

– Отбросьте сомнения! Рассказывайте! А там видно будет. Вы находитесь в таком состоянии, когда не можете принимать решения. Кто знает? Быть может, Богу угодно, чтобы вы сделали над собой усилие и нашли мужество превозмочь страхи.

Она машинально проговорила эту фразу, знакомая с оборотами речи, привычными для молодого семинариста. По тому, как он вздрогнул, она поняла, что нашла нужные слова и ослабила путы, в которых билась его мысль.

– Да, вы правы, – воскликнул он с внезапным воодушевлением. – Теперь мне все ясно. Таков мой долг, к которому призывает меня воля Божья, – поведать вам всю правду… какой бы горькой и оскорбительной она ни казалась. Сейчас я вам все расскажу.

Вдруг он умолк, как громом пораженный, и кровь отлила от его и без того бледных, почти прозрачных щек. И в тот же миг она почувствовала чье-то присутствие и невольно вздрогнула, увидев в двух шагах от себя иезуита, почти вплотную приблизившегося к ним. Видимо, и он научился у индейцев бесшумной ходьбе. Казалось, он возник прямо из-под земли. Он слегка поклонился. Несмотря на эту дань вежливости, весь его облик источал мрачную ярость, сдержанную, сосредоточившуюся на его изнуренном лице. В суровом и требовательном взгляде, брошенном им на молодого человека, Анжелика прочла призыв к молчанию.

– Что ты здесь делаешь?

– Он пришел ко мне в гости, – вступилась Анжелика, – как часто приходил, когда мы останавливались в Квебеке. Французы, встречающиеся на чужбине, нуждаются в таком общении. К тому же я рада, что он решил обратиться за помощью ко мне, как к женщине и соотечественнице. Я нахожу, что он плохо выглядит. Раны, нанесенные ему пыткой, воспалились, и его мучает лихорадка.

– Она чеканила слова, чтобы не дать вновь прибывшему перебить себя. – Вот почему я прошу вас, отец мой, оставить его на моем попечении, пока он не оправится и не окрепнет, ибо, повторяю, он нуждается в уходе. Между тем вы не снисходите к его молодости и чрезмерной усталости, которая, если не принять своевременных мер и не позаботиться о соответствующем питании, может иметь для него трагические последствия.

Однако взгляд иезуита убеждал в тщетности ее слов. Он был отсутствующим. Он не видел ее и никогда не увидит, воспринимая лишь свое представление о ней, портрет, нарисованный другими.

Однако, по-видимому, он все-таки слышал ее, ибо промолвил:

– Разумеется, я никогда не сомневался в вашей способности ободрять и утешать юнцов.

Спросив себя, не ослышалась ли она, Анжелика решила не отвечать на оскорбительное замечание.

Она вдруг прониклась уверенностью, что должна во что бы то ни стало спасти несчастного, дрожащего рядом с ней Эммануэля от нависшей над ним опасности, что ей следует пропускать мимо ушей двусмысленные намеки иезуита, и решила бороться за юношу, как стала бы сражаться с готовой ужалить ее змеей, свист и холодный, жестокий взгляд которой не смущает того, кто желает сохранить самообладание для достижения поставленной цели.

– Ваши слова прозвучали бы слишком грубо и непристойно, если бы не были прежде всего нелепыми. Нелепыми, поскольку адресованы женщине, которая сама едва встала с постели и с трудом выздоравливает после родов.

– Вы не показались мне такой уж ослабленной вчера, мадам, когда, стоя перед врагами нашего отечества и религии, алчущими видеть мое унижение, а вместе с ним унижение достоинства моего сана, назвали мои утверждения лживыми.

– Потому что они в самом деле лживы, и вы это прекрасно знаете, а, настаивая на них, рискуете еще более замарать честь вашего ордена. Не будем возвращаться к этому спору.

– Напротив! Ставка слишком высока. Речь идет о репутации святого.

– В таком случае, говорите все!

Она была поражена, заметив его смущение, как если бы нанесла ему удар шпагой, после которого он не без некоторого труда восстановил дыхание.

– Что вы имеете в виду?

– То, что говорю. Документальные свидетельства весьма многочисленны, и голословное отрицание их побудит англичан обнародовать документы с большим скандалом, если только стремление избежать разрыва между Францией и Англией не было заслуживающей уважения причиной ваших ошибочных… утверждений.

– Значит ли это, мадам, что вы отпускаете мне грех моих заявлений?

Он изобразил на своем лице странную многозначительную улыбку.

Она же спрашивала себя, что он задумал, и подавила в себе желание пожать плечами.

– Отпущение грехов? Очередная нелепость в ваших устах. Впрочем, я могу найти объяснение той злонамеренности, которую вы проявили вчера перед этими иностранцами.

– Объяснение? Какое же? – поинтересовался он с ироничной угодливостью.

Она почувствовала, как по ее спине пробежала дрожь отчаяния.

– Усталость и отчаяние при виде гибели брата во Христе могли лишить вас самообладания. Но я со всей твердостью заявляю, что не позволю упорствовать в ваших утверждениях, делающих нас ответственными за смерть отца д'Оржеваля, словно он никогда не допускал по отношению к нам никаких провокаций – факт, который отец д'Оржеваль, несомненно, поставил бы себе в заслугу.

Он не только засылал шпионов в Новую Англию, но лично направлял французов и индейцев на тропу войны против еретиков, среди которых числились и мы.

Однажды вечером в лесу я услышала его голос, вдохновлявший и отпускавший грехи тем, кому завтра предстояло умереть во славу Христа, уничтожив как можно больше еретиков. В другой раз я видела собственными глазами – Черную Сутану; он шел на приступ английской деревни Брауншвейг Фолз, увлекая за собой армию крещеных абенаков и гуронов, вырезавших всех жителей поголовно.

– Вы его узнали?

– Нет, поскольку вам должно быть известно, что он всегда избегал нас. Но я узнала его штандарт. Белый с вышитыми по углам четырьмя сердцами, пронзенными кинжалом. Один индеец, стоявший рядом с ним, держал его мушкет, тот самый, который я видела на алтаре часовни в его норриджвекской миссии на Кеннебеке.

Слушал ли ее отец де Марвиль? Казалось, он грезил, витая мыслями где-то далеко с такой же неясной улыбкой на устах.

– Поэтому должна без лишних слов предупредить вас, – подытожила она, – я без колебаний буду говорить правду всякий раз, как это потребуется. К тому же считаю совершенно безнадежной вашу попытку защитить его честь, попытку, лишь искажающую истинное положение вещей.

Иезуит встрепенулся, словно ужаленный слепнем:

– Неслыханная дерзость изобличает вас, мадам. На каком основании осмеливаетесь вы, женщина, разговаривать в таком тоне с пастором вашей церкви?

– С моей стороны нет никакой дерзости, отец мой. Мы обсуждаем вопросы войны, и я бы даже сказала, в какой-то степени политические вопросы.