Текст книги "Дорога надежды"

Глава 17

Мысли Северины были поглощены заботами Натаниэля о своем поместье, поэтому вскоре она возобновила прерванный разговор.

– Ах, госпожа Анжелика, как мне хочется вернуться в Ла-Рошель. И зачем только мы уехали? У меня там тоже есть поместье. Я любила свой дом и красивую мебель Там у нас были поля и еще один большой дом на острове Ре, который паписты передали во владение моей тетке Демюри за то, что она перешла в католичество. Все это подло и несправедливо, нам не следовало покидать родные места.

– А разве мы не совершили только что чудесное путешествие, Северина?

– Да, конечно, но я устала от всех этих англичан.

– Между тем они такие же реформаты, как и ты.

– Нет, не такие же. В конце концов, мы прежде всего французы. Салемские обыватели обзывали меня паписткой: им, видите ли, не нравились мои манеры.

Это их дело! Мои манеры меня вполне устраивают в отличие от их собственных.

Ходят чопорные, словно аршин проглотили. В Ла-Рошели я сделала бы себе прекрасную партию, а тут придется выбирать между гнусными католиками и иностранцами. У молодых реформатов Голдсборо нет ни веры, ни культуры, к тому же их так мало.

Онорина обняла ее за шею.

– Не печалься, душечка Северина, я тебя очень люблю! Что бы я делала без тебя у этих англичан?

Северина явно переживала депрессию, и Анжелика молила Бога, чтобы она оправилась от нее до встречи в Голдсборо со своим отцом, Габриалем Берном, братьями, Марциалом и Лорье, мачехой, заботливой Абигалью, и двумя сводными сестрами, родившимися на земле Америки.

– Хотят знать, почему все усилия французских гугенотов в Новом Свете оказались тщетными? Да потому, что они были слишком привержены королю и своей родине. Воистину, если желаешь преуспеть, бери пример с Шамплена, который был правоверным гугенотом, а потом взял и отрекся. И, став католиком, начал пожинать плоды успеха и славы. Тут все ясно. Отрекайся или сгинешь без следа. Таков наш выбор. Здесь ли, там ли – один конец: смерть.

Нам не выжить вдали от родины, от королевства. Я давно поняла: мы должны были оставаться на месте и с оружием в руках защищать Ла-Рошель.

– Но ведь, бедная моя девочка, твои отцы пытались сделать это задолго до твоего рождения. Разве ты не слышала об осаде Ла-Рошели армией короля Людовика XIII и его министра кардинала Ришелье? Порасспроси старую Ребекку, единственную из нас пережившую эту осаду, о том, как, будучи еще совсем молодой, она похоронила троих детей, умерших от голода в городе, где не осталось и полоски кожи, которую можно было бы сварить и сжевать, чтобы хоть чем-то наполнить желудок. Ее муж тоже скончался от голода, обороняя город. После капитуляции Ла-Рошели горстка оставшихся в живых жителей напоминала собою скелеты. Это случилось пятьдесят лет назад, не так уж и давно…

Впрочем, для Северины это был очень большой срок, и она никак не могла представить себе старую, скрюченную и морщинистую, как мушмула, Ребекку в образе молодой женщины, матери малолетних детей.

Какое ей дело до прошлого, если ей не дает покоя настоящее?

– Мы так хорошо жили в Ла-Рошели. Нам достало бы сил, денег и терпения, чтобы расстроить их козни. В конце концов мы бы победили. Зачем только вы заставили нас бежать? И так поспешно, что я не успела взять с собой даже носового платка, бросила драгоценности, завещанные мне матерью. Все. И отец поддался вашему влиянию. Он на все смотрит вашими глазами.

Она разволновалась и вновь превратилась в ершистого и злобного тринадцатилетнего подростка, какой нашла ее Анжелика во время их первой встречи. Со сложным внутренним миром, ибо, как и теперь, бросала вызов взрослым, скрывая за обвинениями растерянность и стремление разобраться в причинах катастрофы, обрушившейся на нее на пороге юности.

Анжелика хорошо изучила Северину и понимала, что она страстно нуждается в ободрении, в доказательствах, что все в конце концов образуется. Но как раз этого-то она и не могла ей обещать. Оставалась надежда на лучшее, но слишком непредсказуемым и безграничным было людское безумие, а зыбкое благополучие, за которое приходилось отчаянно бороться, в любую минуту грозило рассыпаться в прах.

Она увидела Онорину, игравшую с мальтийцем, подбрасывающую мячик, который он смастерил ей из обтянутого кожей рыбьего пузыря. Девочка заливалась смехом.

Онорина была еще грудным ребенком, когда Анжелика подверглась травле всеми полицейскими службами королевства. Теперь же, наклонившись над маленькими графом и графиней, подарком небес, она мечтала лишь о том, чтобы у них было счастливое детство, о котором они сохранили бы самые светлые воспоминания: о цветах Вапассу, пляжах Голдсборо, о прогулках по рекам и морям на комфортабельных судах. Она не могла простить себе, ее сердце наполнялось горечью не столько из-за пережитых ею страданий, сколько из-за тех мук, на которые людская злоба обрекла крошечного человечка, Онорину.

– Ты несправедлива, Северина, – возразила она, – и говоришь необдуманно.

Легко жаловаться, дыша воздухом свободы рядом с родителями и друзьями, всегда готовыми защитить вас от опасности, притеснений, если понадобится, то и с оружием в руках, зная, что они живы, что скоро встретишься с ними, поджидающими вас с нетерпением и любовью у кастрюли супа, сваренного из морских моллюсков, или у горшка с тушеной капустой – еды, избавляющей от мук голода, очутишься под крышей, какой бы бедной она ни была, способной защитить от непогоды, даже если это всего лишь убогая хижина, сложенная из прибрежного камня на самом краю Америки. Этак сколько угодно можно сетовать на то, что тебя обобрали, и сокрушаться о милом твоему сердцу добре, которое ты не успела захватить с собой. Этак сколько угодно можно презирать все здешние сокровища, драгоценнейшее из которых – безопасность в окружении членов общины, решительно настроенной на то, чтобы защитить тебя.

Ты не представляешь, каково это, когда все бросили, отвернулись от тебя. Ты слишком быстро забыла, а может, никогда и не отдавала себе отчета в том, какой опасности подвергалась в тот день, когда в последнюю минуту мы решили уехать, как израильтяне, вынужденные бежать в ночь Пасхи, пока фараон не передумал.

Поверь мне, никакая ссылка, никакие тяготы морского путешествия, не говоря уже о тех, что ждали нас здесь, не идут ни в какое сравнение с бедами и несчастьями, которые через несколько часов неминуемо обрушились бы на тебя и навсегда разлучили бы с близкими. Твоего отца и Марциала отправили бы на галеры, а Лорье вверили бы ненавистным тебе иезуитам. А у тебя, такой надменной и гордой, хватило бы сил противостоять неминуемым унижениям, малейшее из которых потребовало бы твоего отречения…

– Никогда!

– Дай мне договорить! Отречения, на которое ты в конце концов согласилась бы, дабы избежать худшего. Ибо неизвестно, как далеко зашли бы обезумевшие судьи или солдатня, которой разрешено, да что там разрешено, которой приказано измываться над беззащитным ближним, отданным ей на поругание.

Последнее время в Ла-Рошели меня не оставляла мысль о том, что могло бы там с тобой случиться. И вот теперь, находясь в безопасности, ты сокрушаешься о потерянном добре, усадьбах и «блестящей партии», которую могла бы сделать в Ла-Рошели.

Северина слушала и все ниже опускала голову. Наконец сказала с грустью:

– Простите меня, госпожа Анжелика. Вы правы. Просто появление этого иезуита испортило мне настроение и омрачило радость от морской прогулки. Я убедилась, что они преследуют нас даже на краю света, и захотела вернуться в Ла-Рошель, под защиту ее древних стен. Еще раз простите меня! Я умею быть благодарной. Но он разбудил во мне прежний страх. Я бы хотела, ах, как бы я хотела забыть об их существовании.

Глава 18

Желая приободрить юную изгнанницу, гугенотку Северину Берн, Анжелика еще какое-то время убеждала ее в преимуществах их теперешней жизни, доказывая ей и себе самой, что за последнее время благодаря Жоффрею их положение упрочилось и никому уже не дано его поколебать. Она напомнила ей, что после Квебека король Франции сменил гнев на милость, что англичане воспринимают их не как соперников, а как партнеров, и у них есть друзья даже среди вождей индейских племен. Что же касается иезуитов, то не стоит преувеличивать их могущество в этой части Нового Света, а желать, чтобы их «не существовало»,

– все равно, что поддаваться пустым и явно бесплодным мечтам. Жить – значит осуществлять свое предназначение в мире, куда мы пришли по воле рока и который населен другими, такими непохожими на нас людьми. И имеет смысл радоваться этому разнообразию, бродилу жизни, побуждающему творение к развитию, а людей – к обновлению.

– Но зачем обновляться, если пребываешь в истине? – возразила Северина, не одобрявшая такой моральной уступчивости.

Зато соображения относительно мощного флота графа де Пейрака и его компаньонов, успеха всех их начинаний, напоминание о фортах, надежно защищающих Голдсборо, умерили ее тоску и мало-помалу успокоили. В этой ситуации иезуитам ни за что не одержать над ними победу.

Даже если бы они этого и захотели.

Самый грозный иезуит никогда уже не встанет на их пути. И, кто знает, ведь порой все происходит не совсем так, как ожидается, быть может, через несколько лет слухи об отмене Нантского эдикта так и останутся слухами.

Высказавшись в этом смысле, нежно и доверительно обняв Северину, Анжелика почувствовала усталость от необходимости вновь касаться темы Черных Сутан.

Отнюдь не желая им смерти, она очень хотела бы хоть на время забыть о них.

Да, ей бы очень хотелось, мерно покачиваясь в гамаке, теперь, когда они покинули оплот пуританской добродетели, где правила бал мрачная и непреклонная подозрительность к малейшим сердечным движениям, где царили утробный ужас перед искушением и грехом, грозящим вечной карой, и боязнь необычного, ей бы очень хотелось думать, глядя на окружавшую ее природу, такую кроткую, благодаря, разлитому в ней мягкому колориту, исполненную юношеской резвости и грации танцевальных движений перешептывающихся волн, полету птиц и мирным играм тюленей, белых морских свинок, влекомых любопытством к кораблям, ей очень бы хотелось думать, что окружающий мир преисполнен покоя и безмятежности.

Гибель молодого Эммануэля камнем лежала у нее на сердце. Она постаралась скрыть от Жоффрея мучившие ее угрызения совести.

«Я знаю, что могло бы спасти бедного мальчика. Он пришел ко мне за помощью, а я не смогла ее оказать. Думала, что смогу как с равным говорить с человеком, пережившим такие ужасы. Я недооценила его силу и… свою слабость. Нет мне прощения!»

Чтобы вырваться из порочного круга гнетущих мыслей. она решила не заговаривать больше на эту тему. Все и так слишком много болтают. Она готова была откусить себе язык за то, что поведала отцу де Марвилю о погребении отца де Вернона, иезуита, в одной могиле с его врагом, преподобным Патриджем, пастором-конгрегационалистом, ультрапуританином и диссидентом, словом – реформатом, еретиком чистой воды.

Несмотря на библейскую печать, скрепившую это достойное царя Соломона решение, было очевидно, что с другой, протестантской, точки зрения, не меньшее возмущение вызвало бы сообщение о том, что благочестивый пастор-кальвинист обрел вечный покой в обществе иезуита, мерзкого приспешника Рима и Сатаны.

В то время обнародование подобных фактов не сулило ничего хорошего, и Анжелика спрашивала себя, с чего это она вдруг решила, что эти сектантские умы способны извлечь хоть какую-то пользу из ее информации.

Как будто она забыла, что мир, гордящийся своей нормальностью, поражен безумием в куда большей степени, чем те, на кого он указывает пальцем!

Она мучилась еще и оттого, что необдуманно назвала этому мстительному монаху, плывущему теперь во Францию, имя своего брата, иезуита Ремона де Сансе де Монтлу.

Разве она не причинила ему уже достаточно вреда? Сначала во время процесса по обвинению в колдовстве ее мужа, потом возглавив в Пуату мятеж против короля. И это не считая неприятностей, которые навлек на него их брат Гонтран, художник-декоратор, взбаламутивший рабочих Версаля, а затем повешенный.

Бедный братец иезуит! Наверняка он их всех проклял. Если ей суждено когда-нибудь встретиться со старшим братом, Жоссленом, она непременно постарается его предупредить.

Вблизи Каско их настиг моросящий дождь. Эскадра приближалась к необжитым районам.

Набросив на плечи плащ с капюшоном из водонепроницаемой тюленьей кожи, Анжелика прогуливалась по палубе, глядя на подернутый влагой горизонт, на фоне которого вырисовывались очертания берега.

Ей надо было двигаться, чтобы восстановить силы, ибо близился конец ее жизни одалиски, нежившейся в заваленном подушками гамаке, принимавшей гостей и лакомившейся сладостями.

Хотя Анжелика и запретила себе думать об иезуитах, ей поневоле припомнилось опасное приключение, пережитое ею здесь два года назад.

В этих прибрежных районах, вблизи Макуа, где стояла хижина Шаплея, Колен Патюрель выдал ее шпиону Бога, иезуиту Луи-Полю де Вернону, который в рубище английского матроса под именем Джека Мэрвина приплыл на шлюпке, чтобы арестовать ее но приказу д'Оржеваля.

Она не могла отделаться от мысли, что в перечне указаний, полученных шпионом иезуитом, содержалось «негласное» распоряжение уничтожить мадам де Пейрак, если по какой-либо причине ему не удастся доставить ее в Новую Францию.

В противном случае чем объяснить, что тогда, в Монегане, когда она захлебывалась в кипящих волнах прибоя, Джек Мэрвин стоял ва вершине утеса неподвижный, бесстрастный и, скрестив руки, хладнокровно наблюдал за ее агонией?

Да, он пришел-таки ей на помощь, бросившись в воду как бы против воли.

Почти в последнюю секунду, ибо они оба едва не утонули.

Наверное, он упрекал себя в малодушии за то, что, испытав к ней, роковой женщине, чувство жалости, граничащее с неповиновением своему духовному наставнику, не исполнял приговора Бога.

Стоп! Она явно превращается в такую же одержимую фанатичку, как Северина?

И все же, перед тем, как посадить ее в шлюпку, Колен шепнул ей:

«Поберегись, моя козочка… тебе хотят зла!»

Жоффрей говорил, что иезуиты наделены сверхъестественной силой и не останавливаются ни перед чем ради достижения своих целей.

И отец де Вернон написал как бы в свое оправдание отцу д'Оржевалю письмо, хранящееся у Анжелики и начинающееся такими словами: «Вы были правы, отец мой. Дьявол в самом деле находится в Голдсборо, но это не та женщина, на которую вы мне указали…»

Ну что же, если эти мужчины, жестокие и хладнокровные, самим своим положением поставленные перед необходимостью ежедневно смотреть в лицо реальности, не поверили иллюзии, ей, женщине слабой и впечатлительной, сам Бог велел поинтересоваться тем, что замышлялось в скрытой от глаз сфере между раем и адом.

И все же она не могла и вообразить себе того, что случилось тем летом по вине их невидимого врага, его дьявольской хитрости и находчивости, разбудивших первобытное безумие природы и людей.

На побережье Новой Англии пылали селения, лилась кровь, уцелевшие пытались переправиться через залив, пираты грабили, корабли разбивались о рифы, морские разбойники ударами свинцовых дубинок кроили черепа тем, кому посчастливилось не утонуть… а в это самое время приплывшая морем женщина, суккуб, появление которой было предсказано ясновидящей Квебека, опускала свою изящную, обтянутую красным с золотой отделкой чулком, обутую в мягкую кожу ногу на песчаный берег Голдсборо.

Природа этях мест, открывающиеся перед ней дали, бухточки, такие уютные, такие живописные, запах жаренной на углях рыбы и кипящей смолы, сваренной для пропитки днища кораблей, крики чаек – все напоминало ей о чудовищной опасности, нависшей в тот год над их любовью.

Какие мучительные страдания причиняли они друг другу, Жоффрей де Пейрак и она, как близки были к взаимной ненависти, охваченные пароксизмом подозрительности, кровоточащей болью пережитой разлуки, непонимания и страха, какими безнадежно чужими казались они друг другу, более того врагами

– «Мы были еще слишком уязвимы, не подготовлены к такому натиску судьбы».

Испытание застало их врасплох, как удар кинжала, и лодка вот-вот должна была опрокинуться.

Да, испытание! Таков ее жребий! Познать предел своих возможностей, превзойти себя, устремляясь все дальше и дальше, к штилю счастья, которым они теперь наслаждались.

«Как смог он догадаться, – в который уже раз спрашивала она себя, – этот монах, который в своей гордыне никак не хотел смириться с поражением, каким чутьем угадал, что есть лишь один сиособ разделаться с ними – посягнуть на их любовь? Какой сверхъестественной силой мысли, каким талантом организатора должен был обладать он, вездесущий, чтобы рассылать свои приказы во все уголки этой необъятной страны? Так, что его послания всегда приходили в срок».

Если бы Анжелике сказали, что он знал, кто скрывается под маской жестокого и неумолимого пирата Золотая Борода, нанятого и посланного им с заданием в Голдсборо, она бы не удивилась. И все же он не мог знать, в это невозможно поверить!

А что, если все-таки знал? От него всего можно было ожидать.

Не останавливаясь ни перед чем, он, дабы разделаться с ними, вызвал свою окаянную душу, свою сообщницу, спутницу кровавого детства, опытная развращенность которой была ему хорошо известна: благодетельную Амбруазину де Бодрикур.

Припертый к стене, он с равным успехом мог от всего отречься, но мог и заявить, что все знал н действовал ради спасения заблудших душ.

Есть ли на свете суд, перед которым можно было бы обнародовать эти факты? И судьи, к которым можно было бы обратиться за защитой и с требованием компенсации? Нет уха, способного выслушать эту историю и внять ее истолкованию; те же, кто оказался вовлеченным в нее помимо воли, предпочтут никогда не вспоминать о ней и сделают вид, что так ничего и не поняли.

«Постараемся как можно скорее забыть об этом! – говорил юный маркиз де Виль д'Авре, – иначе все мы очутимся в застенках инквизиции!»

Это было весьма таинственное дело. И только очень ограниченный круг лиц догадывался о смысле происходящего.

Стоило открыть рот, и ты уже проболтался.

«Успокойтесь, сердце мое», – посоветовал бы ей Жоффрей де Пейрак.

Он куда спокойнее относился к предательству. Он бы объяснил ей: «Могущество иезуитов и одна из особенностей проводимой ими политики состоит в том, что члены их братии готовы на все. Начиная с самого мерзкого, вроде этого Марвиля, наводящего ужас даже на ирокезов, и кончая святейшим Игнацием, основателем ордена. Товар на любой вкус!»

Но вот он и в самом деле возникает рядом, обнимает за талию. И, чувствуя ее нервозность и мрачное расположение духа, шепчет на ухо:

– Успокойтесь, сердце мое.

За два прошедших года берега вновь обрели свой первоначальный цветущий вид.

Вступила в силу смена времен года.

Лишь пираты свирепствовали по-прежнему. В этих богатых рыбой водных просторах, где рыбаки вели ловлю трески и китов, непрерывно сновали пираты.

Гроза морей, возносящий к небу паруса, огибающий со скоростью в несколько кабельтовых высокий мыс и летящий прямо на вас, оставался бичом Атлантического побережья и Французского залива.

Приходилось быть бдительным. Пираты с черным флагом на мачте, флибустьеры с островов и корсары, считавшие себя вправе грабить других моряков, патрулировали акваторию в течение всего лета – времени прибытия кораблей из Европы с товарами на борту: из Франции для форпостов и поселений Акадии, из Англии, Голландии, а иногда из Венеции и Генуи для торговли с колониями Новой Англии. Кроме того, сюда возвращались дерзновенно отплывшие два года назад из Бостона, Салема, Плимута, Ньюпорта и Нью-Хейвена флотилии, везя из Индии и Африки шелковые ткани, чай, рабов и пряности.

Все это были лакомые куски, не всегда доступные, зато многочисленные; вот почему часто можно было видеть, как граф де Пейрак, капитан д'Юрвиль в сопровождении лорда Кранмера и губернатора Колена Патюреля, если только он находился в это время на борту, по несколько раз в день устремлялись к полуюту, прыгая через ступеньки ведущей к нему лестницы, чтобы разглядеть в подзорную трубу судно, замеченное находящимся на марсе впередсмотрящим.

Пока не были установлены его флаг, национальная принадлежность и дружественные намерения, корабли и другие малые суда флота перегруппировывались, образуя вокруг «Радуги» замкнутый круг, напоминающий свору собак, готовую броситься на противника и ждущую лишь сигнала, чтобы искусать его, то есть приготовиться к упреждающему выстрелу, если подозрительное судно отказывалось обозначить себя, а затем дать залп по его подводной части, если оно слишком настойчиво продолжало идти на сближение.

Впрочем, при встречах, случившихся за время их морского путешествия, им ни разу не пришлось прибегнуть к этим мерам предосторожности.

В тот день они бросили якорь у одного из островов архипелага Маунтджой, чтобы загрузиться тюками шерсти, состриженной с баранов выращиваемой там знаменитой породы.

Со своего привычного места Анжелика увидела небольшое, грубо сработанное, но весьма маневренное судно Колена Патюреля «Сердце Марии», португальскую карраку устаревшей модели, однако быстроходную и легкоуправляемую, сторожевым псом снующую вокруг их флагмана. Она вдруг подумала, что и Колен был когда-то одним из тех отчаянных пиратов, которые наводили ужас на жителей побережья Французского залива, облагали данью рыбаков и грабили небольшие английские, голландские, шотландские и французские поселения.

Командуя «Сердцем Марии», он напал на Голдсборо, но получил отпор.

Стоя во весь свой могучий рост на носу корабля с развевающимися на ветру белокурыми волосами и бородой, он, грозный пират Золотая Борода, пристально выслеживал очередную жертву, в то время как в холодных со стальным отливом водах океана отражались яркие краски огромного портрета, написанного на обшивке кормового сооружения. Этот портрет изображал ангелов, окружавших Деву Марию, прекрасный лик которой – живые белокурые волосы и глаза цвета морской волны – напоминали лицо женщины, в которую Колен был влюблен в марокканском плену, с которой совершил побег и образ которой пожелал сохранить в своих морских скитаниях. Не предполагая, что однажды на краю света, у берегов Америки, вновь встретится с ней и будет повергнут, пленен тем, кто окажется ее супругом.

Колен Патюрель, пират, попавший в руки хозяина Голдсборо, приговоренный к виселице, вдруг назначается губернатором.

«Что же Жоффрей пообещал ему, чтобы добиться его согласия? Подчинить своей воле соперника, у которого он отобрал все, даже любимую женщину… Как же мне быть, – спрашивала она себя со вздохом, – если Колен по-прежнему любит меня?»

Анжелика наблюдала тогда за ними из окна форта. Она видела Колена, закованного в цепи, но не сломленного, и Жоффрея, волком рыскающего вокруг, в то время как на столе сияли каракасские изумруды – добыча, найденная в сундуках «Сердца Марии» после поражения пиратского судна.

Драма готовилась давно. В том прошлом, что выпало на долю каждого из них в Средиземноморье и вылилось затем в развязку, разыгранную волею сумасшедшего случая, годы спустя вновь сведшего их вместе.

Рев канонады. Биение рвущихся от страсти, гнева и ревности сердец, звучащих барабанной дробью; глухие удары сердца Колена, охваченного любовью к ней и тогда, и потом, и во веки веков. Затем этот шум битвы, этот грохот стих, как после изнурительной бури, воцарилась тишина, и постепенно над морской гладью с обломками кораблей, напоминавших их собственные разбитые судьбы, наметилась перспектива сотрудничества, взаимопонимания, дружбы.

«Что же он пообещал ему, чтобы завоевать его покорность, согласие… преданность?»

Она прикрыла веки, отдаваясь нежной ласке согретого солнцем ветра. На губах ее блуждала улыбка.

«Надо, чтобы Колен сам как-нибудь сказал мне, что же пообещал ему Жоффрей».

Она впала в оцепенение, почти дрему, предаваясь умиротворению и покою, возносящимися над ней, овевающими ее подобно звукам небесного органа, эхом отражавшимся от скалистых островов. Мгновение чистого счастья, всепрощения… Проникающий сквозь веки свет искрился цветами радуги, как в китайском фарфоровом сервизе в доме миссис Кранмер, из чашек которого она пила розовый, возвращавший ей силы китайский чай. Колебались тени.

Она приоткрыла глаза и вздрогнула, различив у изголовья высокую крепкую фигуру Колена Патюреля. С минуту она пребывала в растерянности, ибо только что представляла его себе в обрезе Золотой Бороды, но вскоре овладела собой и улыбнулась.

– Присаживайтесь поближе, господин губернатор. Вы, наверное, единственный на корабле, кому я еще не дала аудиенции.

Он придвинул к себе, перевернув днищем кверху, деревянный чан, заявив, что это единственное сиденье, способное выдержать его вес, не то что эти складные, обтянутые ковровой тканью стулья. И положил рядом с собой абордажную саблю, с которой никогда не расставался, выходя в море.

– О чем это таком приятном вы думали, мадам? На ваших губах играла нежная улыбка. О чем или о ком вы мечтали?

Она ответила ему с тем же лукавством:

– А если я скажу, что о вас, господин губернатор, вы обвините меня в кокетстве и лицемерии? Между тем это именно так. Я думала о Золотой Бороде, который когда-то взял меня здесь в плен, привел на борт «Сердца Марии», а затем передал одному из людей отца д'Оржеваля, которому было поручено доставить меня в Квебек.

– Преподобному отцу де Вернону? Как же, как же, прекрасно помню, отозвался Колен.

– Вас не было у лорда Кранмера, когда отец де Марвиль сообщил о смерти отца Себастьяна д'Оржеваля, однако эта новость вам известна. Итак, пришел конец его заговорам и интригам. Неужели вы осудите меня, если я признаюсь, что это меня радует?

– Нет, мадам, это вполне нормальная реакция. Здоровая оценка ситуации.

Не праведный гнев, который он обрушил на вас, и риск, которому подвергал, куда как оправдывают ту радость, которую вы испытываете, чувствуя себя в безопасности.

– И все же нет, – сказала Анжелика, встряхивая головой. – Не очень-то я и радуюсь. Должна приздаться, что страхи мои не рассеялись, а приняли другое направление. Прежде я знала, откуда исходит опасность, кто – настоящий враг. Надеялась, что когда-нибудь мне удастся оживить дремавшие в нем ростки человечности, погасить неудержимое пламя ненависти. Теперь же слишком поздно. Он оставил после себя, подобно отливу, оставляющему на отмели желтоватую бесплодную пену, своих последователей, учеников, призванных защищать его и, быть может, продолжать с нами борьбу, тем более яростную, что она будет вдохновляться последней волей святого.

Колен внимательно выслушал ее.

Затем покачал головой и оказал, что разделяет мнение господина де Пейрака относительно того, что событие это не должно повлечь за собой каких-либо последствий, что о нем ничего еще не известно в Новой Франции и скорее всего не будет известно до наступления зимы, поскольку единственных свидетелей Уттаке направил на юг, в Новую Англию.

С тех пор как господин и госпожа де Пейрак поселились в Квебеке, получили прощение короля и даже были осыпаны его милостями, направление ветра переменилось.

События двухлетней давности, в ходе которых все они едва не потеряли рассудок и даже жизнь, отошли в прошлое.

После того как интриговавший против них человек был изгнан в племя ирокезов, он ничем не давал о себе знать, им даже стало казаться, что он уже давным-давно мертв, и они думали так вплоть до того дня, когда их предположения получили окончательное подтверждение.

Детали событий стирались в памяти. Многое забылось, и, откровенно говоря, людям хватало своих забот. Снаряженные время от времени морские рейды оздоровили обстановку во Французском заливе, где в атмосфере взаимного доверия процветала торговля… Деловая активность в Голдсборо была высокой.

Анжелика задала ему еще несколько вопросов. Она с трудом держала глаза открытыми, однако в присутствии Колена не считала нужным бороться с собой.

Сердясь на себя за этот упадок сил, она все же решила отнестись к этому снисходительно: ведь в Салеме она перенесла тяжелую болезнь, всполошила весь город и потому вправе была с учетом пережитых ею мучительных часов, позволить себе еще на какое-то время эту маленькую слабость.

Слушая Колена, она наблюдала за ним из-под полуприкрытых век.

Его лицо уже не казалось опухшим и багрово-красным, свидетельствовавшим о его поражении в облике Золотой Бороды, но он не был похож и на того Колена из Марокко, короля рабов, покрытого узловатыми мышцами, более молодого, хотя и кряжистого, как сосна, прирожденного лидера, которому, по словам знавших его людей, давно уже минуло сорок лет и который так и не вышел из этого возраста.

Он погрузнел, хотя и сбросил лишний вес, став еще огромнее, еще замкнутее.

Одинокий великан. Она подумала о его жизни губернатора в Голдсборо, взвалившего на себя ответственность за порт и население города. Всегда один. Лидер. На море было иначе. Там можно было зайти в порт. А в Голдсборо какой могла быть его частная жизнь, проходившая под бдительным оком протестантских общин? Скандальные слухи не затрагивали его. А ведь Колен никогда не был целомудренным. Он кичился своим распутством, и в этом было много позерства. Но при этом обладал неуемной жаждой любви, и сколько силы, сколько страсти было в его объятиях!

Закрыв глаза, Анжелика заставила себя отвлечься от этих мыслей. Она с прежней решимостью гнала от себя воспоминания о ласках Колена.

С присущим ей чистосердечием она признавала, что, не считая Жоффрея, этот мужчина внушал ей самые страстные желания.

Во всей этой истории она усматривала одну из очередных безумных затей Жоффрея (который прекрасно отдавал себе в этом отчет), лишнее доказательство его безрассудной любви к риску, проявившейся в том, что, вместо того, чтобы казнить своего соперника за пиратство, как он того заслуживал и как Жоффрей должен был бы поступить на правах победителя, он предложил Колену перейти к нему на службу, стать их компаньоном, ближайшим доверенным лицом всех их начинаний, их – графа и графини де Пейрак, хозяев и властителей Голдсборо, согласиться на должность губернатора.

Колен, закованный в цепи нормандец, угрюмый, как побежденный лев, упрямый, предпочитающий смерть через повешение униженному подчинению доводам, угрозам, расточаемым этим гасконцем с горящими глазами, дворянином, победителем, Рескатором, когда-то царившим над всем Средиземноморьем, как он царит теперь над архипелагом, который Золотая Борода намеревался подчинить себе, сидевшую по правую руку от Мулей Исмаила, в то время как он влачил лохмотья раба – этим Рескатором, графом де Пейраком, безраздельно поселившимся в сердце легендарной принцессы, в которую он, простой моряк, был влюблен. Она увидела, как Колен выпрямился и в знак согласия склонил голову.