Текст книги "Дорога надежды"

Анжелика велела принести воды, так как Женни отказалась пить что-либо другое. Впрочем, она не притронулась и к еде.

– Как же долго я шла! Как долго! – продолжала она после паузы. – Я не смогла бы показать дороги, которые выбирала… Все дни и все ночи были одним усилием, одним стремлением – выжить и дойти… добраться до Голдсборо, к моим родным.

Я встречала индейцев из других племен: сначала пряталась от них, потом стала расспрашивать; без колебаний брала каноэ или пирогу; шла по следам охотников, ночевала в факториях; сумела пробраться даже на корабль, который спускался от устья Кеннебека к Мон-Дезер, и, наконец, достигла желанной цели.

Я добралась до Голдсборо! Войдя в деревню, я стала ходить от одного дома к другому, спрашивая, где живет Рене Гарре, мой супруг.

Представьте теперь мой гнев, ужас, смертельное разочарование, когда, войдя в указанный мне дом, я обнаружила там эту Бертиль! Ребенка я узнала сразу, то был мой сын Шарль-Анри. Но она, она тоже была там и вела себя как хозяйка дома! И притворялась, что не узнает меня. Там были еще какие-то люди: когда я начала кричать, они стали смеяться, и я поняла, что в моем французском половина слов – из индейского диалекта. Видимо, они приняли меня за полубезумную или пьяную индеанку. Бертиль попросила их пойти за помощью и, когда мы остались одни, подошла ко мне. В глазах ее я увидела бешеную злобу, но она сумела овладеть собой. Я помимо воли подумала, что она стала очень красива. Схватив меня за руку, она прошипела: «Убирайтесь отсюда, Женни Маниго! Теперь я жена Рене Гарре. Я! Только я! Он женился на мне, слышите! А вас нет на свете, вы мертвы! Поняла, грязная индеанка?»

Женни вновь умолкла, безнадежно покачивая головой.

– Она ничуть не изменилась, поверьте мне.

Тон у нее был такой, словно они с Анжеликой говорят об общей подружке, пойманной на мелких пакостях.

– В детстве, стоило взрослым отвернуться, она начинала говорить гадости. Я и тогда ей не спускала, а уж в тот день тем более не собиралась уступать…

Ухватила за волосы, и очень скоро ее прелестный чепчик полетел клочьями…

Прибежавшие на подмогу жители Голдсборо увидели двух сцепившихся гарпий, превосходящих свирепостью и кровожадностью диких кошек. Им понадобилось некоторое время, чтобы разобраться и понять, что какая-то грязная всклокоченная индеанка, в оборванной кожаной одежде, с потрескавшимися босыми ногами, колотит Бертиль Мерсело. Индеанка гордо выпрямилась им навстречу; на ее украшенном синяками лице сверкали глаза, которые некоторым показались знакомыми.

Схватив маленького Шарля-Анри, она крикнула:

– Я Женни Маниго! Вы забрали у меня все: мужа, ребенка. Вы меня предали, и я ухожу! Но я не оставлю своего сына этой потаскухе… этой шлюхе!

С мальчиком на руках она ринулась прочь. Никто не остановил ее и не бросился в погоню.

Анжелика выразила сожаление, что в тот день в Голдсборо не было ее супруга Рене Гарре.

– Да нет же, он был там, – возразила Женни. Она видела его, такого же растерянного и испуганного, как все остальные. А потом он помогал Бертиль подняться. Тупая скотина!

Она разочарованно пожала плечами. Да, она узнала его, своего мужа. Это был он. И в то же время не он! Совершенно чужой человек!

Супруг, семейный очаг, родные – все, о чем она грезила долгие годы, более не существовало. Для нее они стали чем-то нереальным, как и сама она, должно быть, была для них призраком, поднявшимся из могилы.

Помолчав, она продолжила рассказ о своей печальной эпопее.

Вечером она сидела у костра, который развела на берегу какой-то речушки, и пекла съедобные корни, чтобы накормить ребенка. И тут кто-то окликнул ее из-за кустов, шелестящих ветками под порывами поднимающегося к ночи ветра.

– Малышка Женни! Малышка Женни!

Перед ней вдруг возник старый Сирики: в темноте были видны только белки его глаз и седые волосы.

Она призналась, что только в этот момент почувствовала, как разжимается кулак, стиснувший ее сердце. И тогда она разрыдалась.

– Он напомнил мне детство, те счастливые дни, когда он играл с нами, с моими сестрами и со мной, забавлял нас, шутил, заставлял танцевать, позвякивая своими золотыми браслетами. Он появился передо мной как тогда, украдкой: когда нас наказывали, он утешал нас втайне от родителей. А сейчас только он бросился за мной. В этот раз он не принес мне конфет, не утирал слезы батистовым платочком. Но таким же проникновенным голосом, каким в детстве ободрял нас, начал рассказывать мне про Вапассу.

При свете костра он нарисовал ей план на песке, чтобы она могла туда добраться, и расстался с ней не прежде, чем она дала обещание доверить Шарля-Анри госпоже Анжелике – Я поняла, что он хотел сказать… Мне предстояло вернуться в лес, и бедный Сирики знал это. Ничего другого мне и не оставалось. Но я не должна была подвергать таким испытаниям ребенка, и он указал мне путь к спасению путь к вам, госпожа Анжелика! Мысль о вас дала мне силы, и вот я здесь.

Она встала и подняла мальчика, который все это время тихо сидел у нее на руках, посасывая корень ююбы – Ты ведь знаешь госпожу Анжелику, правда, Шарль-Анри? – спросила его Женни. – Ты доволен, что я привела тебя к ней, как и обещала? Ты знаешь ее, правда?

Она погладила его по щеке, глядя на него с восхищением и отчаянием, не в силах оторвать от него глаз Малыш, взглянув на Анжелику, слабо улыбнулся, потому что и в самом деле ее узнал.

– О! Он любит вас! – воскликнула несчастная мать. – Я в первый раз вижу, как он улыбается! Какое счастье! Значит, я смогу вам его доверить. Вот он!

Берите его. Я знаю, нет ничего лучше, как жить под вашим покровительством, заслужив вашу любовь.

Анжелика была в замешательстве, и первое, о чем она подумала, это то, что ей неизбежно придется вступать в тяжелые объяснения с господином Маниго, который не желал заниматься своим внуком, но никогда не согласился бы отдать его на воспитание папистам.

– Женни… Но это невозможно! Ваш сын родился в семье гугенотов. Он протестант, а мы католики.

– Это не важно! Пусть он станет вашим сыном, большего я не прошу.

У нее вдруг началась истерика: крича и плача, заламывая руки, она встала перед Анжеликой на колени.

– Сжальтесь! Не отказывайте мне из-за этих глупостей! Умоляю вас! Возьмите его! Воспитайте его! Воспитывайте его, как хотите, но пусть он навсегда избавится от этого проклятия, пусть он не будет гугенотом. С меня довольно, мне не нужна больше Библия, я устала от непреклонных реформатов. Эта вера принесла нам слишком много несчастий. Все, все произошло только из-за нее: юность, отравленная насмешками и преследованиями, бегство и изгнание, а теперь… Посмотрите, во что я превратилась на американской земле. Я так не хотела уезжать из Ла-Рошели… (она закрыла лицо руками). Ла-Рошель!

Ла-Рошель! – прошептала она, всхлипывая, как ребенок.

– Хорошо, – сказала Анжелика, не желая еще больше расстраивать бедную Женни, – мы не оставим Шарля-Анри, обещаю вам. Но вы сами, Женни, что же вы собирается делать? Каковы ваши намерения?

Молодая женщина посмотрела на нее с удивлением.

– Я собираюсь вернуться туда, к моему племени!

– К вонолансетам?

– Да, к моему господину Пассаконавею.

– Женни, но ведь это безумие. Вы бежали от него, и кто знает, как встретит вас вождь. Быть может, он просто проломит вам голову.

– Пусть он меня убьет! Я охотно приму смерть от его руки, но (и она улыбнулась) он не убьет меня. Я знаю.

– Но, Женни, это совершенно невозможно! Не можете же вы, рожденная в Европе, в королевстве Франция, в знатной семье, всерьез решиться на такое существование? Остаться на всю жизнь в вигваме, пленницей или возлюбленной индейского сагамора?

– Почему бы и нет?

– Но, Женни, – повторила Анжелика, силясь найти доводы, чтобы убедить ее, они же ужасающе грязные!

Женни Маниго равнодушно взглянула на свою оборванную одежду, потертые мокасины и одеяло, выменянное у торговцев, на свои испачканные руки и ноги.

Она, казалось, не замечала, какой запах исходит от них.

– О! Да ведь это всего лишь медвежий жир. Хорошо защищает от блох и комаров летом, а зимой предохраняет от холода.

Она закрыла свои прекрасные глаза уроженки юга Франции, и веки ее были странно белыми на фоне загара и жира, покрывавшего лицо. Затем она улыбнулась, и от этой улыбки ее тонкое лицо осветилось.

– Теперь у меня появилась другая мечта, сменившая ту, что торчала в моей душе, как нарывающая заноза, мешала мне жить, омрачала мой ум, а главное, не давала мне разглядеть великую молчаливую и нерушимую любовь, которая была совсем рядом, только я была не способна ее понять. Я не только обязана жизнью этой любви – благодаря ей я была окружена заботой и вниманием, меня почитали и баловали, я была счастлива, сама того не замечая.

И вот на смену прежней, фальшивой, бесплодной, поруганной мечте пришла другая. Она овладела моей душой, моим сердцем, и именно она дала мне силы последовать совету Сирики, совершить последнее отчаянное усилие, дабы исполнить свой долг по отношению к этому бедному малышу. Я уже говорила вам, как долго пришлось мне идти, но, невзирая на все тяготы зимы, одна мысль поддерживала меня: как только я доберусь до вашего форта и передам вам сына, я смогу устремиться навстречу моей любви. Той, что ждет меня в глубине лесов. Я шла на лыжах по глубокому снегу, неся на спине малыша; когда поднималась пурга, мы просили убежища у какого-нибудь кочующего племени и оставались там в течение многих дней, а иногда и недель. Потом я вновь уходила, порой одна, порой присоединившись к какому-нибудь обозу. И пока я шла, прошлая моя жизнь отступала все дальше и дальше. Я думала о Пассаконавее, вспоминала, как день за днем, год за годом он терпеливо являлся ко мне с миской тыквенных семечек, означающих страстное желание, не позволяя себе ни малейшего знака неудовольствия при моем отказе. Я сравнивала его с тем, другим – с «очаровательным» Гарре, любимцем ла-рошельского высшего света. Как мне завидовали, что я его жена! Я и сама сумела убедить себя, что выбрала лучшую партию в городе, и даже в мыслях не смела признаться себе, что ненавижу его – ведь все считали его таким милым, таким добрым, таким внимательным.

Он был красив в своем офицерском мундире, и я была ослеплена. Но этот столь любящий, столь заботливый на людях муж ночью превращался в грубую скотину: я была только средством для удовлетворения его похоти, ради этого он готов был терзать и мучить меня, не обращая внимания на мои недомогания, на мои чувства, на мои желания.

Теперь это прошлое исчезло. Оно никогда не существовало. Осталась только моя мечта. Я мечтаю, как вечером протяну руку к тыквенным семечкам и тем самым исполню наконец заветное желание моего господина Пассаконавея, который так долго ждал этого мгновения. Мечтаю, как проскользну обнаженной под меховое покрывало и раскрою ему свои объятия, как обовью руками его прекрасное золотистое тело, трепещущее от долго сдерживаемой страсти, как прочту на его невозмутимом лице выражение нежной благодарности.

Открыв глаза, она с вызовом взглянула на Анжелику, но взор ее был прям и решителен.

– Я знаю, что вы думаете, госпожа Анжелика, и понимаю, как вам это претит.

Но в одном я совершенно уверена: никогда этот дикарь не будет так груб со мной, как европеец и француз Гарре!

В этот момент в комнату вбежала Онорина. Сразу же узнав Шарля-Анри, она с радостным изумлением окликнула его. Малыш живо поднял голову и устремился к ней.

Женни смотрела, как они обнимаются, тиская друг друга, как прыгают на одной ножке и восхищенно гримасничают. Затем ее трагический взор вновь обратился на Анжелику.

– Прощайте! – вскричала она – Прощайте, госпожа Анжелика! Благодарю небо, что среди всех, кого я знала, последним мне довелось увидеть ваше лицо!

Глава 32

Если бы Анжелика сумела поймать бедную Женни, то попыталась бы убедить ее, что малыш, уже натерпевшийся от жизни, не сможет без нее обойтись.

Она медленно воротилась в залу, оказавшуюся в этот час пустой, и вздрогнула, обнаружив за камином мадам Жонас и ее племянницу Эльвиру, которые, видимо, все время прятались здесь. Они уставились на Анжелику виноватыми взглядами.

– Так вот вы где? – удивилась она – Почему же вы не показались? Вы видели, с кем я встречалась ? (Они утвердительно закивали головами). С бедняжкой Женни. Вы, бывшие ее подруги по Ла-Рошели, могли бы куда лучше моего убедить ее остаться с нами.

Но по выражениям их лиц Анжелика поняла, что они остолбенели от ужаса, словно перед ними предстало привидение.

– Мы, наверное, поступили очень дурно? – отважилась подать голос мадам Жонас.

– Весьма.

Анжелика присела на табурет.

– Мадам Жонас, ведь вы – воплощение доброты! Ничего не понимаю!

– Это оказалось превыше моих сил.

– Я тоже не посмела бы к ней приблизиться, – прошептала Эльвира.

– Но она – ваша сестра во Христе!

– Да, но она побывала в руках язычника, – пролепетала мадам Жонас.

– Пока еще нет, – чуть слышно отозвалась Анжелика. Ее ответ не был расслышан, поэтому она не пустилась в объяснения. После жгучего разочарования, постигшего бедную Женни в Голдсборо, ей действительно не следовало видеться с этими женщинами.

Мадам Жонас всхлипывала, утирая глаза платочком.

– Я знаю этих Маниго. Сара никогда не простит ее, а отец – тот ее попросту прибьет.

– Да, она понимает это и никогда не вернется к отцу.

Мадам Жонас по-прежнему проливала слезы.

– Так ей будет лучше, – молвила она наконец, высмаркиваясь в мокрый насквозь платок.

– Да, вы правы.

Анжелика задумалась о Женни Маниго, юной протестантке из Ла-Рошели, и о метаморфозах, происшедших с ней из-за обрушившейся на нее страшной трагедии, которая подстерегает всех женщин на свете, – похищения.

Окруженная с рождения трогательной заботой, она не оказалась бы в опасности, если бы не религиозные притеснения. Они полностью изменили ее жизнь. Бегство с семьей в Америку; рождение сынишки… А потом – похищение бандой индейцев-абенаков, принявших ее за англичанку. С тем же успехом она могла бы оказаться в лапах ирокезов, если бы те признали в ней француженку.

Она не могла не стать жертвой похищения – ведь она была женщиной, понравившейся вождю дикарей!

Грубо оторванная от привычного существования, в котором она не усматривала ни малейших изъянов, растерявшаяся в незнакомой обстановке, она тем не менее не подвергалась дурному обращению. Мало-помалу там, в лесной чащобе, среди дикарей, беззаботных, насмехающихся надо всем на свете и живущих только сегодняшним днем, она познала любовную страсть, желание, телесные утехи, которые захватили ее целиком и заставили забыть о прежней жизни.

Судя по ее откровениям, дикарь оказался не более жестоким и не менее нежным, чем ее цивилизованный белый муж, зато куда менее требовательным…

Индейцы, расходующие почти все силы на изнурительные охотничьи походы и войну, тоже отдавали должное любви, однако предавались ей весьма умеренно.

У них бытовали запреты и всевозможные свято чтимые традиции, что делало их любовные притязания не слишком частыми. Безудержная похоть, владеющая белыми в любое время дня и ночи, вызывала у них удивление и презрение.

Кроватка с тюфяком была поставлена на ночь в большой комнате, где спали близнецы, за которыми по очереди приглядывали дочери старой кормилицы-ирландки. Неподалеку помещалась и спальня Онорины.

Шарль-Анри, окруженный столь многочисленным семейством, мог спать спокойно – присутствие любящих душ было ему обеспечено.

Процесс его приручения обещал растянуться – ведь трудно добиться всего сразу. С самой осени он кочевал с Женни по вигвамам, и единственный доступный ему уход состоял в умащивании его тела медвежьим жиром, призванным защитить от укусов насекомых и сохранять тенло. Кожа его в итоге сделалась похожа на смолу. Белье и одежонка, оставшиеся на нем, превратились в немыслимые лохмотья. Эльвире пришлось вырядить его в вещи, из которых выросли ее дети.

Анжелика не спеша перебирала крохотные предметы туалета. То была одежда из дрогета, в целости и сохранности прибывшая из Франции рубашка с белым батистовым воротничком, чулочки, башмачки. Шарль-Анри позволил обрядить его в длинную белоснежную ночную рубашку и мирно растянулся в кроватке. Будет ли он вспоминать индианку, которая носила его на спине, кормила кореньями, испеченными в золе, и, сидя на берегу реки, рыдала над ним, сжимая его в объятиях? Будет ли он скучать по ней? Спросит ли, куда она подевалась? Ведь еще сутки назад он спал в хижине дикарей, а теперь снова нежится на белых простынях…

– Я уверена, что он почувствовал в ней мать, – сказала Анжелика Иоланде, которая возилась тут же с грудными младенцами. – Дети никогда не ошибаются в таких вещах. Ему наверняка грустно. Но, с другой стороны, он привык, что его таскают с места на место…

Она подоткнула простыню мальчугану под подбородок и засмотрелась на него.

«Ты всегда был отважен, – думалось ей. – Ты пересек вместе с нами Атлантический океан, еще находясь в материнской утробе. Ты был первым ребенком, родившимся в Голдсборо, и это я нарекла тебя твоим именем. Мы будем тебя защищать, малыш, мы станем твоей опорой. Тебе улыбнется удача, обещаю тебе это. Никто не сможет сказать, что ты напрасно явился на этот свет».

Онорина прекрасно ладила с Шарлем-Анри. Несмотря на то, что он был гораздо младше ее, они охотно играли на пару. Впрочем, когда она догадалась, что он задержится в их семье надолго, в ней проснулось беспокойство, впервые зародившееся еще при появлении близнецов, однако до сей поры сдерживавшееся.

– Неужели тебе не хватало меня? – обратилась она как-то раз к Анжелике, Зачем тебе столько хлопот со всеми этими детьми?

– Но, милая, разве мы можем бросить Шарля-Анри? Ведь та индеанка – помнишь ее? – хотела утащить его назад к дикарям.

– Ему бы очень повезло, не помешай вы ей. Хотелось бы мне оказаться на его месте! А теперь он и все они заняли мое место.

Анжелика рассмеялась, погладила ее озабоченное личико и прошептала!

– Дорогая девочка! Милая!

Чувствуя искренность ее нежной любви, маленькая ворчунья прижалась к ее плечу и с наслаждением зажмурилась.

– Милая моя девочка, ведь ты появилась у меня раньше их.

– Да, но теперь ты только ими и занимаешься. С ними болтаешь, их баюкаешь…

– Не правда, я и с тобой болтаю, и тебя баюкаю.

Наконец они вместе расхохотались.

Однако в Онорине уже не ощущалось былой живости. Застыв на табурете рядом с колыбелькой близнецов, она с критическим выражением на лице подолгу внимала вокальным упражнениям Глорианды, которая, подобно беззаботной пташке, приветствовала таким образом жизнь, утверждая свое присутствие и довольство существованием.

– Ничего другого не умеет, дурочка!

Привлеченная звуком этого голоса, в котором даже она угадывала раздражение, малышка разглядывала Онорину своими светлыми глазенками, которые теперь, к шести месяцам, приобрели свой естественный голубой цвет, превращавшийся в минуты волнения в сиреневый.

– Не смотри на меня так, – взывала к ней Онорина. Чувствуя, что вызывает неприязнь, крошка поворачивалась к братцу, словно тому предстояло стать свидетелем конфликта, а то и прийти ей на помощь.

– Они объединяются против меня! – разражалась слезами Онорина.

Она все время искала, как бы придраться к своей сестренке, несмотря на ее ангельский возраст.

– Ее имя означает «слава», – печалилась она.

– Но твое-то имя знаешь, что означает? «Честь»!

Однако Онорина полагала, что честь предполагает более сложные и менее славные последствия, нежели однозначная «слава».

– Еще ее зовут Элеонорой…

– Так ее назвали в мою честь.

Неожиданно девочку стали мучить по ночам кошмары. Перед ней возникало женское лицо, которое взирало на нее с такой злобой, что у нее душа уходила в пятки, как у кролика, застывшего перед удавом. Женщина говорила пугающие речи: «На сей раз я буду ждать тебя! Это будет самой лучшей местью ей!

Теперь ты от меня не улизнешь!..»

Губы женщины раздвигались, и между ними показывался острый язычок. Глаза ее отливали золотом, но не так, как у волка. Цвет был тем же, однако блеск приглушенным, как у холодного камня.

Эти сны заставляли Онорину заливаться потом. Она просыпалась, объятая ужасом.

– Ломбардская Дама, Ломбардская Дама, отравительница!.. – вопила она в ночи. – Я ее видела! Видела!.. Она собирается поджечь Вапассу! Они сожгут мой дом, мои игрушки, мою спальню, все-все!..

– Но кто, кто??? – напрасно вопрошали ее Анжелика, а также Жоффрей, кормилицы, дон Альварес, обитавший на том же этаже, и стражники, сбегавшиеся к постели девочки.

– Женщина с желтыми глазами… Ее волосы похожи на черных змей с красными внутренностями… – И она пускалась в такие жуткие подробности, что Анжелика тоже чувствовала, как в ее душу вползает страх.

«Можно подумать, что она описывает Амбруазину, герцогиню де Модрибур, Демона… А ведь она ни разу в жизни не видела ее. (Страх обосновывался в ее душе все прочнее.) Неужели это кошмарное создание может являться к нам во сне? Неужели ее дух, желая отомстить, будет отныне терзать мое дитя?».

Онорина утверждала, что за спиной желтоглазой женщины маячил еще какой-то черный мужчина. Он напоминал призрака, но она подчинялась ему… Иезуит!..

Вот что получается, стоит по неосторожности проговориться в присутствии ребенка! Особенно когда он наделен столь бурным воображением, как у этой несносной девчонки, только и норовящей подслушать взрослых.

Ее слуха наверняка достигла рассказанная квебекской колдуньей история о загадочном появлении Акадийского Демона. Сколько раз об этом заговаривали снова и снова, не обращая внимания на девочку, заворожено впитывающую каждое слово!

Акадийский Демон и черный человек за ее спиной?.. Для одних это были Анжелика, наделяемая дьявольской силой, и Жоффрей де Пейрак, для других же, не тешивших себя иллюзиями, – Амбруазина Модрибур и ее наставник и исповедник, отец д'Оржеваль, нареченный ирокезами «Атскон-Онтси» – «Черный человек».

Неужто опять пережевывать эту историю? Но ведь колдунья, мать Мадлен, определенно постановила, что Анжелика и Акадийский Демон – разные лица, Амбруазина мертва, она гниет в могиле. Как и отец д'Оржеваль.

Настроение франкоканадцев, прежде вздрагивавших при одном упоминании Анжелики и Пейрака, обернулось своей противоположностью, подобно перчатке, вывернутой наизнанку. С ними произошло то же самое, что происходит с быком, когда перед его носом перестают размахивать красной тряпкой: иезуит покинул их, и они обрели былое хладнокровие и способность рассуждать здраво; граф и графиня де Пейрак провели благодаря этому в Квебеке полную удовольствий зиму.

Так неужели то было всего лишь временное улучшение? Неужели не все еще решено, не все завершено? Неужели точка еще не поставлена? Неужели они поддались иллюзии, стали жертвой губительного миража, когда, стоя на верхушке крепостной башни в Вапассу и жадно вдыхая чистый, как хрусталь, зимний воздух, они, крепко обнявшись, с бесконечной радостью созерцали «врученную им страну»?

Там, на башне, они наслаждались морозным воздухом, словно вместе с ароматами, расточаемыми великолепной природой, в них вселялась непобедимая сила индейского Оранды, великого духа, дарующего жизнь всему сущему. То было воистину дыхание жизни. Так неужели чувство победы, торжества над недругами, преодоления самых сложных препятствий оказалось ложным?

Нет!

Она нисколько не сомневалась, что зловещие козни, исходят они от живых или от мертвых, больше не имеют против них никакой силы, что они не могут более им навредить, не могут наносить смертельных, разрушительных ударов, от которых почти или вовсе нельзя оправиться и залечивать которые пришлось бы бесконечно долго.

Самые черные заговоры уже не могли их поколебать. Отныне они парили выше всякой суеты. Они были сильнейшими и недосягаемыми!

Там, на башне, их охватило чувство неописуемого восторга – настолько чудесно было стоять, прижавшись друг к другу, в лучах торжествующего светила…

Разве то было ошибкой? Нет, это немыслимо!

Она готова была осерчать на Жоффрея, которого не оказалось рядом, чтобы опровергнуть все ее страхи, выставив стену из неопровержимых доводов. Как бы ей хотелось услышать сейчас его оглушительный смех, словечко «дурочка», произнесенное его устами в ответ на признание о тревоге, вызванной воспоминаниями об Амбруазине!..

– Ответьте мне, – воскликнула она как-то раз, хватая его за обе руки, чтобы заглянуть ему в самые глаза, – разве «они» могут подняться из могилы?

Он сжал ладонями ее лицо и крепко поцеловал в губы. Хвала Создателю, коротко отвечал он тогда, он – не пророк. Судьба и так нагрузила его бременем обязанностей, избавив хотя бы от этой.

Она куда больше него предрасположена к пророчествам. Но он с вниманием относится к ее предчувствиям и к снам Онорины. Впрочем, нельзя забывать, что сейчас – самое трудное зимнее время, когда и тело, и душа утрачивают выносливость.

Завывания ветра и впрямь бесконечно терзали слух, испытывая людское терпение безостановочным напоминанием о хрупкости человека перед лицом стихии; а тут еще натиск индейцев, нарушавший ритм работ, отдыха и даже молитвы!

«Все мы крещеные», – твердили они. Им хотелось участвовать в богослужениях, исповедоваться и причащаться. Они повсюду проникали, во все вмешивались.

Некоторые не могли смириться с тем, что проживают под одной крышей с англичанами или «еретиками, распявшими Господа нашего». Приходилось постоянно взывать к их рассудку. Находились самоотверженные люди, пускавшиеся с ними в бесконечные беседы, сопровождаемые беспрерывным курением трубок. Запасы табака в связи с этим таяли, а пополнения запасов не предвиделось.

Анжелика заставляла Онорину пить смеси успокоительных трав. Она не разделяла мнения тех, кто утверждал, что беспокойный сон Онорины связан с присутствием Шарля-Анри, разбудившего в ней ревность, которая зародилась в ее детской душе после рождения близнецов, но до поры до времени дремала.

Что-то в этом, возможно, и было, но не вся истина.

Ничто не могло разубедить Анжелику, что Онорине является во снах Амбруазина. Пользуясь слабинкой – вполне простительной детской ревностью, дух Демона проник под их кров и овладел девочкой, чтобы вредить им и продолжать мстить. Это так похоже на Амбруазину! Наверное, она давно следила за ними и вот снова появилась, подобно ненасытному вампиру!..

Разделяет ли ее подозрения Жоффрей де Пейрак? Не потому ли он помалкивает, когда в его присутствии обсуждают кошмары Онорины?

Во всяком случае, Анжелика не сомневалась, что он разделяет ее мнение, что расстроенные нервы девочки не объясняются одной лишь глубокой, пусть даже болезненной, ревностью.

К несчастью для девочки и вопреки стараниям Анжелики, пытавшейся приглушить молву, разговорам на эту тему не было удержу. «Она ревнует! – только и твердили вокруг. – Она не любит своих крохотных брата и сестру!». Вовсе не желая ей зла, напротив, с самыми добрыми намерениями каждый встречный таращил глаза и приговаривал. «Надо иметь доброе сердечко…»

Онорина, которой тем временем стало как будто лучше, обрела прежнюю жизнерадостность. Она сделалась послушной, всегда была тут как тут к трапезе и охотно мыла перед едой руки и мордашку. Так же покладисто она появлялась перед матерью, когда наступала пора отходить ко сну, не заставляя разыскивать себя по чердакам и подвалам. Словом, она превратилась в «умницу», то есть никого больше не тревожила и перестала служить предметом пересудов. Не будь взрослые так заняты, эта перемена должна была вызвать подозрения и заставить призадуматься над тем, что не бросалось в глаза даже при свете дня.

А ведь нетрудно было бы догадаться, дай кто-нибудь себе труд поразмыслить, что она прячется в укромном уголке и готовит там что-то таинственное и важное…

Как-то утром до слуха Анжелики донесся отчаянный женский крик, потом второй, третий… Кричали разные голоса, но обуреваемые одними и теми же чувствами – изумления и ужаса, вызывая в памяти вопли Эльвиры, обнаружившей в первую зиму, проведенную ими в Вапассу, что Онорина, прибегнув к помощи своего сообщника, маленького Томаса, соорудила себе прическу на ирокезский манер, подрезав волосы.

Крики доносились из комнаты близнецов. Оставив их всего на мгновение без присмотра, нянюшки наблюдали теперь сцену, за которую им придется дорого заплатить.

Онорина снова подстригла себе волосы, но только с одной стороны. Держа в одной руке шелковистую медную прядь, а в другой – кисть из куньего меха, какой пользуются для нанесения клея, она забралась на табурет, чтобы дотянуться до колыбели Глорианды и Раймона-Роже, весьма обеспокоенных ее действиями.

На полу стояло кожаное ведерко, наполненное рыбьим клеем. Макнув кисть в клей, она водила ею по головке Раймона, стараясь приклеить к ней собственную рыжую прядку.

Онорина предпочла бы, чтобы операция закончилась до того, как в комнате столпится столько любопытных. Занятие было не из легких, однако до сих пор у нее все получалось согласно замыслу. Обрезая себе волосы, она обошлась без посторонней помощи (по этой причине она остригла себе только половину головы).

Она самостоятельно изготовила и ведерко для клея. Но где, когда, как? То было ее личное дело, не касающееся посторонних. Она дотащила ведерко до комнаты, не опрокинув его!

В ведерко был налит прекрасный рыбий клей, липкий и страшно пахучий, не причинивший, впрочем, ни, малейшего вреда бедному Раймону-Роже, хотя тот уже был залит им с головы до ног. Некоторое количество клея попало и на Глорианду.

Сперва ужаснувшись происходящим, зрители быстро сообразили, до чего потешное зрелище им открылось. Раздался хохот. Уж лучше смех, чем суматоха и ругань… Все почувствовали, что в намерениях девочки, при всей неясности и неуклюжести ее действий, объясняемых возрастом, нет ничего дурного.

– Хочу папу! – закричала она. – Где мой папа?

Жоффрея де Пейрака не было в форте. Вернуться он должен был лишь к вечеру.

Онорине предстояло разбирательство с одними женщинами. Она сообразила, какой будет первый вопрос: «Зачем ты это сделала?». Она опередила события:

– Почему вы смеетесь? Раймон-Роже очень доволен. Когда он вырастет, он скажет мне спасибо. (Любимая фраза Северины, ворчавшей на воспитанницу:

«Вот вырастешь, еще скажешь мне спасибо!») Как вы смеете оставлять его лысым? Ведь вы отлично знаете, что ирокезы не выносят лысых и тотчас проламывают им головы, едва увидав? Я подумала, что ему подойдут мои волосы, потому что он – «рыжий граф». Так назвал его папа. Значит, у него должны быть рыжие волосы, как у меня.

Взрослые далеко не сразу понимают очевидное. Вместо того, чтобы поздравить ее с замечательной идеей, они принялись объяснять ей, что следовало дождаться, пока у Раймона-Роже отрастут собственные волосики. Волосы нельзя приклеить, они должны быть у человека свои…