Текст книги "Дорога надежды"

Глава 15

Когда Анжелика видела его, шедшего по палубе широким уверенным шагом Рескатора, всматривавшегося в горизонт, что не мешало ему вслушиваться в слова сопровождавшего его лорда Кранмера, она чувствовала, как ее сердце замирает от счастья, наполняется горячим и нежным восхищением, ощущением всепоглощающей радости жизни. Анжелика отдавалась ей с тайным удовлетворением, говоря себе, что на ограниченном пространстве судна ему не так-то легко спрятаться от нее, и, глядя, как он исчезает за поворотом галереи или переходит от одного борта к другому, она знала, что он обязательно появится вновь.

В этом для нее заключалось особое очарование морской прогулки.

Он принадлежал ей всецело, и всякий раз, как обстоятельства предоставляли им время для досуга и душевного отдыха, она открывала в нем нечто новое, делавшее его еще ближе: поза, слово, движение проливали новый свет на неисчерпаемое своеобразие этой богатой натуры.

Однако она понимала, что летнее путешествие не продвинуло ее в познании любимого ею человека. Прежние же представления о нем стали казаться ей упрощенными. То ли из боязни потерять его, то ли в пылу борьбы, томясь перед закрытой дверью, за которой скрывались их сердца, она ие хотела видеть ничего кроме этой реальности: «Его! Который так любит меня! Только бы он всегда был со мной, только бы всегда со мной была его любовь!»

Символическое путешествие на «Радуге» позволит ей в полной мере осознать преодоленные границы и пространства.

Ей открылась невероятная популярность Жоффрея де Пейрака в этих чужих странах: все его знали, повсюду он был желанным гостем.

Он основал множество перевалочных пунктов, развернул энергичную деятельность в различных направлениях. Надежные друзья, компаньоны, судовладельцы и коммерсанты, флибустьеры и почтенные старейшины поселений стекались к нему со всех сторон, и она видела, что он умел с ними завязать прочные и перспективные отношения, построенные на деловом интересе или духовной общности.

Подобно Рескатору Средиземноморья, среди друзей и недругов которого были все: от мальтийских рыцарей до мелких торговцев, от корсар Крита до великого визиря Дивана, от алжирских пашей, марокканского султана до контрабандистов с островов, находившихся под испанским владычеством, или с побережья Прованса – он знал, как привязать к себе одних и держать на почтительном расстоянии других, и в этой части Атлантического океана, обещавшей стать центром мировой торговли, он должен был вскоре начать играть главную роль.

Она радовалась, видя, как в каждом порту их встречают торжественные делегации деловых людей или восторженные поклонники.

Ей хотелось думать, что его слава и авторитет распространяются с быстротой молнии от одного острова к другому в сердце Карибского архипелага, где он в свое время заново приобрел состояние, достав с помощью команды мальтийских ныряльщиков золото из затонувших испанских галионов. Поэтому она бы не слишком удивилась, если бы ей стало известно, что он пользовался популярностью во всех испанских и португальских колониях, вплоть до Перу, где по опасным дорогам, пролегавшим через высокие горы, остроконечные пики которых упирались в небо, шли караваны контрабандистов, знавших местонахождение золотых рудников древних инков.

Она, которой так нравилось в «шоколадную пору» держать в своих руках бразды правления различными торговыми предприятиями, когда ее рабочий кабинет наполнялся чарующим отзвуком далеких стран, могла оценить по достоинству организаторский дар своего мужа, графа де Пейрака, его чутье, смекалку, находчивость, компетентность и образованность, смелость и самообладание, фантазию, способность к обобщению, равно как и расчетливость, доверчивость и разумную осмотрительность.

Сила Жоффрея заключалась в умении подбирать себе преданных и надежных помощников; всех находившихся под его началом или представлявших его в разных концах света объединяло нечто общее: они считали себя на своем месте и, служа ему, умели забывать о собственной корысти. Они были достаточно заинтересованы в его начинаниях, чтобы понимать, что их деятельность будет небесполезной и не лишит их средств к существованию, достаточно независимы, чтобы свободно вести дела, зная, что, обладая возможностью выбора, не смогли бы пожелать себе лучшей участи, более достойной цели, чем перспектива реализовывать и возобновлять контракты с г-ном де Пейраком.

Он относился к своим непосредственным помощникам, Поргани в Вапассу, Колену в Голдсборо, Урвилю в Баррсемпуи, Эриксону, следившему за кораблями, и другим, как к джентльменам-авантюристам и не прочил им иной судьбы, кроме той, которая была уготована самим характером их деятельности: либо исполненная подвигов, опасностей, труда и торговли жизнь, которая обеспечила бы им безбедную старость, а в случае их особой предприимчивости и упорства – и приличное состояние, либо, ввиду опасности профессии, смерть, которая и без того подстерегала их, как всякого смертного, однако на службе у него она преследовала бы их с куда большей настойчивостью.

На кораблях графа де Пейрака старшина и лоцман всегда приглашались за офицерский стол. Он считал, что при Божьем соизволении от их профессионализма зависит успех плавания и вполне оправдывает честь, в которой им отказывал старый морской устав на всех судах мира.

Свобода, царившая в Вапассу, и личная независимость позволяли Жоффрею устанавливать собственные законы, как он это делал в Средиземном и Карибском морях, а также в бытность свою правителем Аквитании, когда он лишь формально являлся вассалов молодого и подозрительного короля Франции, за что тот и не преминул отомстить ему.

Лорд Кранмер и Жоффрей де Пейрак прогуливались по палубе. Их беседы, внешне вполне светские, обладали особым смыслом, и запланированное пребывание англичанина на борту корабля в качестве гостя лишало этот обмен мнениями видимости официальных переговоров, которыми враждебные партии могли бы воспользоваться в своих интересах. На борту они чувствовали себя в большей безопасности от шпионских глаз и ушей, чем на земле.

– Что же касается шпионов, – проходя мимо, говорил лорд Кранмер (Анжелика улавливала обрывки их разговора), – вам известно далеко не все. В моем распоряжении имеется документ вашего иезуита, которого достаточно, чтобы спровоцировать новую войну между Англией и Францией.

Между тем вот уже около десяти лет мы живем в мире, что само по себе редкость в отношениях между нашими государствами. Впрочем, проинформируем об этом госпожу де Пейрак. После всех проклятий и обвинений, которым она подверглась, мы просто обязаны поделиться с ней дипломатическими секретами.

– Эти иезуиты сыграли с нами злую шутку.

– И еще какую! Во время стычки с отцом де Марвилем в Салеме Самюэль Векстер просто не успел сообщить о куда более важном: письмо, посланное отцом д'Оржевалем французскому дворянину, находившемуся на берегу реки Иллинойс, попало в руки могикан.

– Когда и откуда оно было послано? – спросила Анжелика.

Еще несколько месяцев назад он не смог бы сказать ничего определенного по этому поводу. Сегодня же скопилось достаточно сведений, чтобы утверждать, что велась скрытая и яростная борьба и что оказываемое ей противодействие не было результатом чьей-то злой воли или больного воображения.

Курьером являлся один наррагансет из восставших племен. Было известно, что он связан с французами северных поселений. Он доставлял донесения иезуита на тонких свинцовых пластинках до самого Нью-Йорка и Виргинии. В случае опасности глотал их. Могикане нашли письмо в его внутренностях. В нем говорилось:

«Я уполномочен королем Людовиком XII разжигать войну с Англией, используя для этих целей нападения индейцев…

Себастьян д'Оржеваль»

У Самюэля Векстера не было ни времени, ни сил, чтобы обнародовать этот ужасный документ.

Возобновление франко-индейских рейдов на западе вызвало опасения, что эти затяжные конфликты губительно скажутся на торговых отношениях. Особые надежды возлагались жителями Квебека на авторитет французского дворянина и на его дипломатию, способную положить конец кризисам, которые, подобно эпилептическим припадкам, сотрясали французских канадцев при том, что никакие осложнения в отношениях между английским и французским королевствами не оправдывали кровавых злодеяний, грозивших рано или поздно вовлечь монархов этих государств в опаснейший из конфликтов.

К счастью, два ныне царствующих монарха Карл II и Людовик XIV были двоюродными братьями по линии сестры Людовика XIII, вышедшей замуж за Карла I, казненного английского короля. Отношения между двумя дворами были сердечными, почти родственными.

Иногда к их беседам присоединялся Колен Патюрель.

Лорд Кранмер с иронией высказывался по религиозным вопросам, которые чрезвычайно остро воспринимались людьми того времени, что приводило в прошлом и грозило привести в будущем к бесчисленным кровопролитиям, и вследствие чего резиденция губернатора английских колоний в Америке, исповедовавшего англиканизм, находилась на Ямайке, поскольку его подчиненные на континенте, пуритане, лютеране, католики и бог знает кто еще, на дух не выносили представителей официальной религии Англии – своей родины.

– Мой дядя, архиепископ Кантерберийский, чье имя я ношу, может считаться первым англиканским епископом, ибо в самом начале Реформации основал, как того требовал его король Генрих VIII, «католическую церковь без папы».

Однако под давлением кальвинизма, уже превратившегося в пуританство, вынужден был расстаться с немкой, на которой незадолго до этого женился.

Затем в эпоху царствования католички Марии Тюдор его жена была арестована и обезглавлена.

Супруг миссис Кранмер считал, что английские поселенцы, хотя и встречали его с каменными лицами, оставались самыми верноподданными вассалами его величества, однако вынужден был признать, что, какую бы религию они ни исповедовали, им явно не хватало способностей адаптироваться к жизни в Новом Свете. В отличие от шотландцев, ирландцев, даже голландцев, не говоря о французах, англичане-колонисты и пуритане были не в состоянии расположить к себе местных жителей. Они презирали и изгоняли их, движимые инстинктом неприязни к лени, инертности, чувственности, бескультурью и язычеству, воздвигавшим непреодолимую преграду между ними и этими «красными змеями», неслышно и незаметно скользящими между деревьями непроходимого леса, в гуще которого могли совершаться лишь гнуснейшие непотребства. И тут уж ничего нельзя ни поделать, ни уладить, и все будет только ухудшаться.

На нескольких отцов-паломников, исполненных кротости и заблуждений, деливших с такими же обездоленными индейцами, как они, индюшку с черникой из Танксживина, на Джона Элиота, англиканца, проповедовавшего Евангелие вапаноагам, на великодушного Роджера Уильямса, гражданина Салема, изгнанного нетерпимыми единоверцами за «новые опасные взгляды» и вынужденного в снежную пургу искать убежища у своих друзей-индейцев, перезимовав у которых, он отправился на юг основывать в Род-Айленде в Наррагансетском заливе поселение Провиденс, где для горстки безумцев, желающих исповедовать христианское милосердие и свободу совести, в поисках которых они прибыли туда, где имели равное право на существование все религиозные убеждения, приходилась добрая сотня тысяч верующих, презиравших и возмущавшихся индейцами, о которых они вообще охотно бы забыли, если бы те время от времени не напоминали о себе кровавыми событиями. Ибо по натуре своей они были вполне миролюбивыми, эти набожные англичане. Они пришли сюда, далекие от мысли угнетать или грабить местное население. Единственно, чего они желали, – просто не видеть, как эти язычники рыщут по земле, дарованной им Всевышним, и спокойно молиться на ней по законам своей веры.

Жоффрей де Пейрак был французом. В этом заключалась его сила, позволявшая ему выступать посредником между двумя мирами, использовавшими взаимоисключающие верования и убеждения.

Англичане ценили в нем присущий им самим дух авантюрности. Многие из тех, кто основал английские штаты от Виргинии до Мэна, не были ни бродягами, ни зависящими от короля чиновниками, как переселенцы Новой Франции. Они являлись буржуа, людьми зажиточными и достойными. Они пустились в путь целыми семьями, взяв с собой все свое достояние, слуг и служанок, а то и королевскую грамоту, обеспечивавшую им едва ли не полную независимость.

Французский дворянин, бравший под покровительство в интересах ее развития спорную, но мало заселенную территорию, заручившись соглашениями с противоборствующими сторонами во имя сохранения мира, – казался им братом и добивался той свободы, которую, не признаваясь в этом себе, разноликие колонии с враждебными вероисповеданиями, но единые в своем пафосе первопроходцев, демонстрировавшие известное неповиновение Лондону, мечтали обрести сами.

Анжелика благодаря своей женской интуиции яснее видела все эти подводные течения. Крепла надежда. Ибо она не могла не задаваться вопросом, в каком мире предстоит жить ее семье и прежде всего новорожденным, все еще загадочным, но уже таким необходимым. И вот теперь их будущее виделось ей несущейся по воле волн лодкой, в которой собрались представители измученных народов, бросивших якорь у берегов Нового Света, а где-то там, вдалеке, металась возбужденная масса индейских племен.

В то время как двое мужчин прогуливались по палубе, та думала об остановках в портах.

Они как раз проплывали мимо Бостона, напоминавшего нагромождением остроконечных крыш плантацию грибов; на его фоне высилась отдаленная вершина Массапоссета, Большой Горы, которой штат был обязан своим искаженным названием – Массачусетс. Бостона – младшего брата Салема, охваченного яростным честолюбием быть еще более непримиримым, энергичным и любимым Всевышним, чем его старший брат…

Жоффрей де Пейрак рассчитывал зайти туда на обратном пути. У него было там слишком много знакомых, чтобы он мог ограничиться кратким пребыванием.

Они сделали остановку в крошечном штате «Род-Айленд и колонии Провиденс», также отпочковавшемся от Салема, но совсем в другом смысле, если вспомнить, что Роджер Уильяме, молодой восторженный пастор, боровшийся за утверждение свободы совести, бежал и основал в излучине Наррагансетского залива великодушный и терпимый ко всем вероисповеданиям город – Провиденс.

В устье реки Гудзон сновали маленькие выносливые суда, которыми пользовались местные поселенцы, поднимаясь до самого Оранж-Олбани на север, к ирокезской долине вплоть до океана, по которому от острова к острову, от бухты к бухте они могли добраться до самой Европы. Водоизмещением от шестидесяти до ста тонн, эти суда были доставлены сюда из Голландии, где каналы заменяют дороги.

Голландский дух все еще чувствовался в словоохотливости и жизнерадостности жителей Нью-Йорка, маленького веселого городка, прожорливого, уступающего Бостону в значимости, но очень космополитичного, памятовавшего, что до своего переименования в честь герцога Йоркского и Олбанского, брата английского короля, он назывался Новый Амстердам.

Сложенные из дельфской черепицы каминные трубы блестели на солнце. В Нью-Йорке и на берегах Гудзона вплоть до Оранж-Олбани слышалась речь более чем на двенадцати языках: голландском, фламандском, валлийском, французском, датском, норвежском, шведском, английском, ирландском, шотландском, немецком и даже испанском и португальском, на которых говорили жившие общинами евреи, бежавшие из Бразилии, спасаясь от костров испанской инквизиции…

Эти евреи обосновались в Коннектикуте и Род-Айленде, не забыв прихватить с собою сребролюбие, навыки ювелирного дела и выгодного капиталовложения.

И если по другому берегу устья обитатели Нью-Джерси, жившие во вместительных домах, сложенных из бурых камней старыми шведскими колонистами, были столь одержимыми пуританами, что могли приговорить подростка старше шестнадцати лет, сквернословившего в присутствии родителей, к смертной казни, здесь, по крайней мере на улицах Нью-Йорка, можно было встретить целующиеся пары.

Молин выстроил здесь кирпичный дом, как две капля воды похожий на тот, в котором он жил в Пуату в бытность свою управляющим имений Плесси-Бельеров, находившихся на границе владений Сансе де Монтлу и Рамбургов.

Он поселил в нем дочь, зятя и внуков; эти головорезы, привыкшие к атмосфере улиц, на которых в соответствии с голландскими нравами детям предоставляется безграничная свобода, чтобы они не нарушали своим шумным присутствием благопристойность жилищ и не топтали тщательно натертый паркет, производили впечатление куда менее скованных, чем родители в их возрасте. Молин находился в это время в Нью-Йорке. Он утверждал, что один из его предков был компаньоном Петера Минюи, валлонца, который за шестьдесят флоринов приобрел за счет Голландии у индейцев племени манхаттов полуостров с тем же названием Ман-Хат-Тан, «небесная земля». Итак, он установил родство, нашел компаньонов и готов был действовать. Документы, которые, скрепив своей печатью, вручил ему король Франции, по-прежнему оставляли за ним, хотя и гугенотом, полную свободу. Они помогли ему вызволить из Франции немало подвергшихся преследованиям друзей-протестантов, а с оставшимися завязать торговые отношения, позволявшие в случае осложнения положения французских реформатов из-за отмены Нантского эдикта, превратить их в канал по переброске беженцев. Он был в добром здравии и деятелен как никогда.

И в Нью-Йорке их настойчиво приглашали обосноваться на постоянное жительство. «Ваше место здесь, – уговаривали их, – вы подадите хороший пример французам, влачащим в большинстве своем жалкое существование».

«Чего ради?» – спрашивала себя Анжелика. Ведь это морское путешествие, несмотря на возникавшее порой искушение вернуться к менее суровой и более спокойной по сравнению с нынешней жизни, обеспечивало удовлетворение их насущной потребности сохранять за собой хотя бы внешне право на столь необходимую им независимость. Она чувствовала себя чуждой окружающему миру, людям, обществу с его несправедливыми законами, устаревшими принципами, прописными истинами. Она испытывала к нему недоверие и страх, возникавшие всякий раз, когда суета и интриги начинали, как ей казалось, угрожать их с таким трудом спасенной, чудесным образом возрожденной любви, которой она все более дорожила, понимая, что является, быть может, единственной на земле женщиной, владеющей таким сокровищем.

Несмотря на все свое очарование, зима, проведенная в Квебеке в лихорадке светских соблазнов и развлечений, послужила ей хорошим уроком.

Вот почему всякий раз после пышных выездов, визитов, встреч, которым она отдавалась со всей страстностью общительной натуры и которые представали перед ней в праздничном ореоле бесед, веселья, танцев, непосредственности, высоко ценимой в ней королем, она вдруг чувствовала потребность остаться наедине с «ним» на море или в лесу, как в прибежище, где можно было собраться с силами перед лицом опасности, таящейся за улыбками и услужливостью и не всегда вовремя распознанной ею. Какая-то часть ее существа побуждала к уединению – та, что влекла ее, девочку, жаждавшую стать недосягаемой для чужих глаз и ушей, в гущу непроходимого леса, способную выносить лишь общество колдуньи Мелузины, открывавшей ей секреты, неизвестные «другим».

В их теперешней жизни осваиваемые пионерами берега Мэна, Французского залива и прежде всего безлюдные пространства в глубине континента, слишком бескрайние, слишком пустынные, чтобы быть ставкой в войне двух держав, Франции и Англии, окружавших их своими владениями – этот покрытый горами и озерами труднодоступный край, в сердце которого находился Вапассу, играл роль убежища, укрывавшего их от мира, во всяком случае, на протяжении одного времени года – зимы.

Имея надежный палисад и вооружение для защиты от любой неожиданности, заполненные продовольствием, дровами для очагов и печей склады, они могли утешать себя мыслью, что зимой в Вапассу защищены от распрей мира, что само по себе успокаивающе и благотворно действовало на их отношения.

Во время долгих бесед, которым у них было время предаваться, Жоффрей признавался, что разделяет ее потребность побыть «наедине», спрятаться от предприимчивости и беспорядочной людской суеты, хотя он и с большим хладнокровием выдерживал натиск их беспокойной и деморализующей активности.

Он был как бы защищен медной броней. Анжелика ревновала его к этой неуязвимости, боясь, что он станет менее доступным и отдалится от нее. Он же со смехом уверял ее, что она – его единственная слабость, способная пробить брешь в любой броне, а это доказывает, что она куда сильнее его, раз одним движением мизинца может сокрушить такой прочный бастион. Она возражала, говоря, что не верит ему, доказавшему свою способность противостоять любому нападению.

– Нет, не любому, – шептал он, ревниво и страстно заключая ее в свои объятия, покрывая жадными поцелуями и сжимая в порыве исступления, в котором она улавливала такой же страх потерять ее, его требовательную любовь к ней, и было что-то захватывающее и восхитительное в этом чувстве.

Она обхватила руками его теплую сильную шею, которая не сгибалась под тяжестью многочисленных планов и ответственности перед столькими оберегаемыми им жизнями.

Перебирая в памяти все, что ей было известно о Жоффрее, Анжелика задумалась. Не раз поражаясь своим неожиданным наблюдениям, она восклицала:

«Я его совсем не знаю! Он слишком многогранен, слишком велик! Он не раскрывается передо мной полностью!»

Впрочем, какая самонадеянность пытаться узнать человека до конца! Это невозможно. Всегда остается нечто непостижимое. Ее нежность и восхищение возрастали по мере того, как ей открывалась таинственная неисчерпаемость его натуры. Вместе со страхом.

Она попробовала приблизить его к себе, вызывая в памяти другие образы. Тот же человек шептал ей безумные слова любви, овладевал ею в ночи, как если бы она была величайшим сокровищем мира, единственным, которое он больше всего на свете боялся потерять.

Однажды в Квебеке мадам де Кастель-Моржа заметила ей со смешанным чувством зависти и грусти: «Он не сводит с вас глаз». И она вспомнила, что тот же человек, возложивший на себя ответственность за весь Новый Свет, сказал однажды ей, женщине: «Куда бы вы ни пошли, я последую за вами. Где бы вы ни были, я буду рядом», готовый отказаться, если бы она потребовала, от целого государства, которое, быть может, он ради нее одной взял на себя труд основать.

Что не мешало ему вкладывать в каждое свое начинание талант, страсть и жажду удачи, привносить в каждое дело, в каждую обязанность исключительную добросовестность. Будучи хозяином на борту корабля, он не требовал от команды сверх того, что необходимо для успешного завершения плавания. Порой он тревожил Анжелику, смущал ее. Она чувствовала, что бессильна перед этим железным характером. И все-же это был тот же человек, ак-ватанский сеньор, прививший Квебеку вкус к моде и тщательно выбиравший из прибывших европейских товаров подарки дамам и «властям предержащим», которых надо было задобрить, кто однажды сказал Онорине: «Я ваш отец», но также и тот, кто гнался по ледяной пустыне за Пои' Брианом, чтобы убить его на дуэли поступок, который ояа до сих пор не могла ему простить не столько из-за Пон-Бриана, сколько из-за охватившего ее тогда ужаса, что она никогда больше не увидит своего мужа. Тот, кто сжег свой форт Катарунк со веем его имуществом в отместку за кровь убитых ирокезских вождей и кто, будучи гостем Салема, поспешил преклонить колени перед домом колдуний-квакерш, умоляя их спасти «жену и возлюбленных детей».

Странный человек, который всегда будет поражать ее неожиданностью своих поступков.

Но не казалась ли и она ему такой же непредсказуемой? Хотя бы изредка?

Как-то раз отдыхая на балконе своей кормовой каюты, поскольку день бал ветреный, она услышала голоса, доносившиеся из картежной. Гортанные звуки перемежались с голосами Жоффрея де Пейрака и Колена Патюреля, задававших вопросы африканским неграм, купленным графом на богатом рынке Род-Айленда.

Анжелика вспомнила, как некогда была удивлена при виде мужа, расхаживавшего по набережным и площадям Ньюпорта, портового города маленького штата, столица которого называлась Провиденс, и внимательно рассматривавшего «партии» рабов.

Через приотворенную дверь она с любопытством наблюдала за скрытой в полумраке каюты группой чернокожих африканцев, сидевших на полу у ног Жоффрея де Пейрака и Колена Патюреля.

Среди них находился мужчина небольшого роста, по всей видимости, абориген тропического леса, ибо был коренастым, с резкими чертами лица, и рядом с ним беременная женщина, вероятно, его жена – очень высокая, необыкновенной красоты негритянка с сыном лет десяти.

Хорошо сложенный мужчина был, судя по его французскому языку, выходцем с Малых Антильских островов, куда в течение последних десятилетий привозили негров вместо умерших рабов-индейцев.

Колен разговаривал с высокой женщиной, диалектом которой он, по-видимому, владел, и переводил Жоффрею, когда тот, понимая далеко не все, терял нить разговора.

Она различала в колеблющемся полумраке, который покачивающееся судно по своей прихоти разлагало на яркие и темные пятна, лица столь непохожих друг на друга мужчин: мужественный профиль Жоффрея, его внимательный, пронизывающий взгляд, прячущийся под арками бровей, угадывающий намерение собеседника, скрываемое за мимикой, жестами и словами, и рядом с ним светлая грива, всклокоченная борода и могучие плечи Колена. В море его покидала некоторая, присущая ему на суше неуклюжесть, когда он исполнял свои обязанности губернатора, и сразу вспоминалось, что, став еще в раннем возрасте юнгой, он всю последующую жизнь бороздил моря, подобно многим нормандцам.

С неудержимым восхищением и любопытством она рассматривала мужа, не подозревавшего, что за ним наблюдают. Ей нравились его склоненный профиль, движения губ, красноречивые жесты.

Она отметила, что он разговаривал с этими несчастными неграми, прибывшими с другого конца света, движимый желанием обеспечить им, людям с исковерканной судьбой, сносную жизнь.

И она не сводила бы с него глаз…