Текст книги "Дорога надежды"

– Скажи мне, Колен, – прошептала Анжелика, – что такого посулил тебе этот дьявол в образе мужчины, что ты подчинился его требованиям и взял под свою опеку Голдсборо? Скажи честно.

Патюрель прикрыл веками свой лучащийся голубизной взгляд; ничего не говорящая улыбка озаряла его лицо. Когда он демонстрировал таким образом свое нормандское упрямство, тщетно было пытаться выудить из него хотя бы слово.

– Будь по-твоему, – согласилась она, откидываясь на подушки. – Не буду больше докучать тебе вопросами.

И она весело и незлобиво вернула ему его загадочную улыбку.

Они слишком хорошо понимали друг друга, эти двое. Она чувствовала, как рядом с ним рушатся ее внутренние барьеры. И не боялась, как в случае с Жоффреем, за свою любовь, поскольку чрезмерность внушаемой мужем страсти, жизненная необходимость в его присутствии наполняли ее страхом потерять, лишиться ее, страхом, от которого даже прочность их семейного быта так до конца н не исцелила ее.

Напротив, в общении с Коленом она испытывала спокойное чувство братской доверчивости. У нее не было от него тайн. Он принимал ее такой, какая она есть. Ни на минуту не переставая восхищаться ею. С ним она могла просто молчать.

Она не чувствовала, как ею вновь овладевает дремота. Покачивающееся на якоре судно усыпляло ее. Палуба почти опустела в этот час, так как многие сошли на берег, отправившись за овцами, блеяние которых доносилось издалека, а также за шерстью, винами и сырами, в изобилии производившихся в этих краях.

Няньки и кормилицы унесли новорожденных от жары в кормовые каюты. Время от времени Анжелика приоткрывала глаза и устремляла на Колена задумчивый взгляд.

Ее мысль блуждала в тишине. Рождение двойян напоминало ей о почти забытом, о времени, когда она, как ей казалось, носила под сердцем ребенка Колена.

Но он был не в счет.

Возвратившись во Францию из Марокко, она привезла с собой этот тайный дар пустыни. Однако вскоре лишилась его по вине этого кретина, маркиза де Бретея, которому король поручил привезти мятежницу под надежной охраной.

Боясь, как бы она опять от него не ускользнула, он повез ее по таким жутким ухабистым дорогам, что в конце концов их карета опрокинулась. Ее надежда погибла. «Поверьте, милая дамочка, ни о чем не стоит сожалеть, – говорила ей повитуха того местечка, куда ее, истекающую кровью, доставил адский конвой. – Дети только осложняют жизнь. И потом, если уж это так вас огорчает, вы всегда можете заиметь еще одного ребенка!»

Она приоткрыла глаза и взглянула на Колена. Ни он, никто другой так никогда ничего и не узнали. Поначалу она боялась, что проговорилась в бреду, но потом успокоилась. Печать ее уст привычно хранила тайну. Крошечную тайну, недостойную того волнения, которое вызвала бы ее невольная откровенность.

Изъян здоровья. Досадная неприятность в жизни женщины. Ей к нему и приноравливаться. «Мне всегда везло…». Ибо повитуха сказала ей, что речь шла о «девственной яйцеклетке», то есть о пустоте, оболочке, и это сообщение смягчило ее боль и стерло картины, которые она, как всякая женщина, принялась было рисовать в своем воображении: с любовью Колена, пронесенной через моря, бушевавшей тайным пламенем, который она всякий раз чувствовала при его приближении.

Пока он был далеко, она не думала в нем. Он казался ей другом, братом, но стояло ему очутиться рядом, как она начинала испытывать волнение. «Кожное электричество», – говаривала Полак, большой знаток в любовных делах. «Кожа это все. Это настигает вас, неизвестно как и почему». Ее задача заключалась в том, чтобы понять и признаться себе в этой своей слабости.

А вдруг это ужасно эгоистично с ее стороны – считать вполне нормальным, что Колен одинок и чахнет, довольствуясь, как в рыцарских сказаниях, любовью к далекой и забывчивой даме? А вдруг ей надо было посоветовать ему жениться?

Среди потерпевших кораблекрушение находилась королевская дочь. Дельфина дю Розуа, изящная и красивая, явно влюбленная в него. Когда Анжелике стало об этом известно, она решила, что получится весьма экстравагантный брак, и порадовалась за Дельфину, нашедшую в Квебеке достойного мужа в лице молодого и любезного губернатора. Однако по зрелом размышлении так и не смогла представить себе Колена Патюреля, своего Колена, обремененного семьей.

– А что на сей раз явилось причиной лукавой улыбки, блуждавшей на ваших губах, мадам, в то время как вы предавались дреме? – послышался голос Колена.

– Опять ваша особа, господия губернатор. Размышляя о ваших обязанностях, я спрашивала себя, не слишком ли они обременительны и неблагодарны для одинокого мужчины?

– Я никогда не бываю одинок, – возразил он. Тем бессознательным жестом, какие она иногда позволяла себе с ним, Анжелика протянула руку и легким ласковым движением коснулась его виска.

– В наших волосах заблестела седина, которую я никогда прежде в них не замечала.

– Она недавнего происхождения. Поверите ли, мадам, но горечь, пережитая мною у вашего изголовья в Салеме, когда смерть казалась такой близкой и неминуемой, стоила мне десяти лет военной службы у Великого Могола. Было от чего поседеть за несколько дней. В этом нет ничего удивительного.

– Вы с ума сошли, Колен!

Его слова взволновали ее и, что греха таить, польстили ее самолюбию.

– Я увидела себя в тот миг, в миг своей смерти. Не знаю, где я находилась, но все воспринималось мною чрезвычайно отчетливо. Я видела женщину, неподвижно лежащую на кровати. И вскоре поняла, что эта женщина – я, и, Колен, только тебе могу я в этом признаться, я показалась себе красивой.

(Он расхохотался, обнажив ряд ровных крепких зубов в обрамлении светлой бороды.) Я не шучу, Колен, это было совсем не то, что я привыкла видеть в зеркале. Иногда я нравлюсь себе, иногда закрываю глаза на недостатки, с которыми носятся женщины, не умеющие быть благодарными природе за свою привлекательность, которая должна была бы непрестанно радовать их. Я всегда была признательна небесам за бесценный дар, зовущийся красотой, ибо меня считали красивой, и я никогда не позволяла себе думать, что мне чего-то не хватает. Но в тот вечер все было иначе. Я казалась себе, как бы это выразиться? Чужой, незнакомой и вместе с тем восхитительной, овеянной очарованием, способным внушать любовь. Теперь это уже почти стерлось в памяти, но стоит мне вспомнить об этом, и я испытываю такой восторг, что готова, кажется, воспарить над землей…

Суровый Колен слушал, склонившись к ней и растроганно улыбаясь, находя наивной ее доверчивость. Она же читала в его глазах безграничное обожание.

– Просто ты увидела себя такой, какой видим тебя мы. Ты завладела нашими сердцами, подчинила себе наши судьбы. Мне кажется, в тот миг ты узнала не только свою цену в глазах Бога, но и то, каким драгоценным содержанием, какой поэзией наполнило наши жизни твое существование. Всегда помни об этом, малышка. Не забывай об этой истине. Ты сама не ведаешь о своем даре, не вполне осознаешь его. А это большой грех. Всегда помни о том, что принесла ты с собой на землю, что исходит от тебя, о том невыразимом, которым ты одариваешь нас. А если появляются угнетающие и ненавидящие тебя, если они стаями кружат над тобой, то это значит, что они хотят, чтобы ты засомневалась, растерялась, вернулась в беспросветную обыденность существования. Они боятся тебя, черные ангелы тьмы и разрушения. Они знают, что зажечь сердце мужчины – все равно, что наполнить светом и теплом мрачный холодный дом.

И они прекрасно понимают, чем ты им угрожаешь. Ведь даже ничтожная земная радость служит делу спасения мира.

Глава 19

Мало-помалу путешественники приближались к цели, и, миновав Вискассет, эскадра взяла курс на восток.

Лорд Кранмер полагал, что справился с миссией, возложенной на него губернатором Новой Англии в отношении графа де Пейрака.

Привыкнув к теплому климату Ямайки, он потирал руки от холода, недоверчиво поглядывая на плывущие необитаемые берега, более чем опасные – проклятые; этой репутацией они были обязаны легендам, начиная от индейской, повествующей о великане Глудскапе, возвращавшемся в свой залив, чем объяснялся размах мощных приливов и отливов, и кончая вооруженными нападениями пиратов, превращавшими каждый закоулок, каждую отмель, каждый лиман в арену какой-нибудь кровавой драмы. Настоящая сага грабежей, разбоя, покушений и убийств.

Все пространство к востоку от Уэллса считалось необитаемым, На эту территорию массачусетское губернаторство претендовало лишь в силу крайней необходимости и от освоения которого поневоле вынуждено было отказаться.

– Трагедия этих мест, – говорил он, – заключалась в том, что здесь с самого начала права одних неизменно вступали в противоречие с интересами других.

Между тем англичанам крайне важно было закрепиться здесь, у этого рога изобилия, золотой жилы, источника их процветания, и его сыновья торжественно провозглашали: «Библия и треска спасли Новую Англию».

Чем только не изобиловали эти места: побережья кишели рыбой, косяки отборной трески ходили у южной оконечности полуострова Новая Шотландия, который французы окрестили полуостровной Акадией, а Мэн, все-таки считавшийся английским, – континентальной Акадией.

На северном и южном побережьях Французского залива, а также в глубине материка процветал пушной промысел. Но, если англичане никогда не придавали ему особого значения, потребность Новой Франции в мехах, на выделке которых основывалась вся ее промышленность, превращала французов в яростных защитников этих владений от английского вмешательства, что не способствовало развитию рыболовства новых англичан.

В территориальных водах Новой Шотландии произошла встреча, подтвердившая положение, обрисованное посланцем английского короля и представителем английских колоний в Северной Америке – лордом Кранмером.

На горизонте показались паруса небольшого маневренного судна водоизмещением в сто пятьдесят тонн, сопровождаемого более скромным шлюпом, и прежде чем стал виден французский флаг, все узнали «Бесстрашного» – корсара дюнкеркского пирата Ванрейка, который по установившейся традиции каждое лето наносил визит своему старому другу по Карибскому морю, графу де Пейраку.

Эскадра легла в дрейф, и встреча состоялась на палубе «Радуги».

Среди поднявшихся на борт флагмана находился губернатор Порт-Ройяла, столицы французского поселения в Акадии, господин де ла Рош-Розей, с которым жители Голдсборо поддерживали отношения самого искреннего добрососедства.

Незадолго перед этим Ванрейк согласился сопровождать господина де ла Рош-Розея, шлюп которого едва не подвергся «досмотру» некой яхтой подозрительной национальности, предположительно английской. Пункт первый.

Далее этот французский дворянин, отправившийся навстречу судну, посланному из Онфлера торговой компанией, владевшей этим поселением и ежегодно поставлявшей ему товары, новых переселенцев, солдат и оружие, узнал о том, что оно было перехвачено флибустьерами с Ямайки, тоже англичанами. Пункт второй.

Каждое второе судно из Онфлера не добиралось до порта назначения. Так что господину де ла Рош-Розею в очередной раз до наступления зимы предстояло отправиться в Бостон за всем необходимым, что казалось весьма подозрительным французской администрации Квебека.

И, наконец, он был рад присутствию Патюреля, ибо, прежде чем возвратиться к себе, намеревался заехать в Голдсборо, чтобы попросить его положить конец безобразию: мало того, что без малого триста английских рыбачьих шлюпок бороздили Французский залив, нынешним летом эти бостонцы без зазрении совести установили свои сушильни на акадеком побережье, то есть на берегу, отведенном для сезонных рабочих из Сен-Мало, что явилось причиной инцидента, который не удалось разрешить мирным цутем. Пункт третий.

Его выслушали, а затем, не скупясь на обещания и приличествующие случаю слова ободрения, перенесли с «Радуги» на его судно нужные товары, чтобы избавить от необходимости побираться в Бостоне, товары, приправленные разнообразными подарками для милой и прелестной жены и целого выводка детей, которых так умело воспитывала в большом деревянном форте Порт-Ройяла их гувернантка, мадемуазель Радегонда де Фержак.

Девочкам предназначались куклы с расписанными красками восковыми личиками и в таких роскошных туалетах, какие и не снились акадским арендаторам, забытым своим правительством, все равно, парижским или квебекским.

Лорд Кранмер лично удостоверялся в том, что тяжелая жизнь и нищета, в которой прозябали обитатели редких французских поселений этого региона, не могли служить серьезным препятствием для рыбного промысла Новой Англии.

Тем не менее он сокрушенно качал головой:

– Эти французы, акадские или канадские – просто одержимые.

И все же любые проблемы могли быть решены мирным путем. Его миссия подходила к концу. Корабль английского военно-морского флота, на борту которого находился адмирал Шеррилман, возник из затянутой дымкой тумана бухточки, где два дня простоял на якоре в ожидании «Радуги».

Уверенный в будущем благодаря Пейраку, которого он наделил всеми необходимыми полномочиями – «Только французы могут управлять французами»,смеясь, проговорил он, – лорд Кравмар раскланялся со своими гостеприимными хозяевами.

Обратившись к Анжелике с наилучшими пожеланиями и словами приэнательности, он приблизил свою рыжую остроконечную бородку к двум колыбелькам и улыбнулся.

Вместе с ним уходил в прошлое, растворялся яркий образ Салема со всеми его чудесами.

Рум и Номи по-прежнему были с ними, однако давно уже расстались с остроконечными немецкими каптошонами, которых требовал от них салемский этикет и, облачившись в длинные накидки, скрывавшие алую букву, повязав на голову модные французские чепчики, отпускавшие на волю белокурые волосы, свободно обрамлявшие их миловидные лица, превратились в самых обыкновенных женщин.

В компании этих иностранцев, вдыхавших с бодрым ветром бескрайнего внутреннего моря привычную их сердцу анархию свободы, они вполне могли бы сойти за английских пассажирок, возвращающихся в родной поселок, затерявшийся в изгибах устья, или в маленькую островную общину, живущую ткачеством и земледелием.

Глава 20

На следующий день на горизонте показались очертания Мэна. Мэна, носящего имя французской провинции, названной англичанами в честь их королевы, супруги Карла I Стюарта и дочери Генриха IV французского – герцогини, получившей по наследству этот анжуйский фьорд. Какой первооткрыватель остался равнодушным перед дикой и живописной красотой этих мест: изрезанными берегами, бескрайней ширью лиманов Пискатога, Сако, Кеннебека, Чипскота, Дамарискота, Пенобскота, Сен-Круа, Сен-Жана – рек, омывающих бесчисленные, поросшие лесом островки, впадающих в тихие заливы?! Кто не восхитился бы буколическими лабиринтами, образованными высокими розовыми и голубыми обрывистыми утесами, чередующимися с просторными, усыпанными золотым песком пляжами?! За преградой этих неистовой красоты берегов высились поросшие кудрявыми лесами горы, покрывающие бескрайний континент, испещренный тысячами озер, иные из которых достигали пятнадцати лье в длину, другие же напоминали круглый, лазурный или изумрудный глаз, глядящий из лесной чащи.

Едва лишь пассажиры узнали гору Камден, вознесшуюся перед Пентагуэлем, на борту почувствовалось заметное оживление. Все бросились к носовой части.

Но, как и следовало ожидать, невесть откуда взявшиеся хлопья тумана потянулись навстречу судну. Так гостеприимно встречал их Французский залив, славящийся своими туманами и приливами.

Послышались возгласы разочарования. Кое-кто отправился за пальто, шалями и одеялами. Укутали и новорожденных, также вынесенных на бак в эту торжественную минуту их прибытия на новую родину. Но никто не изъявил желания покинуть палубу. Сгустившийся туман скрывал от взора верхушки мачт, и корабль, отягощенный рассевшимися на реях привидениями, сбавил ход. Вода струилась золотистыми каплями. Солнечные лучи, с трудом пробиваясь сквозь густую пелену тумана, играли всеми оттенками спектра, и видно было, как дрожат в каплях голубые, зеленые, оранжевые и золотистые искорки маленькие радуги.

Путешественники вступали в страну радуг, о которой грезил, отправляясь на поиски своего отца, Флоримон.

Внезапно подул ветер, все вскрикнули, и Анжелика улыбнулась, увидав пляшущих от радости и издающих восторженные возгласы Северину и Онорину, а вдали, как из ларца, обитого изнутри голубоватым туманом, выступали два розовых холма острова Мон-Дезер. Их появление, окрашенное благородными красками пурпурной зари, нежными светлыми лучами, ласкающими их своими серебряными, прорывающимися сквозь облака кистями, предвещало скорое прибытие в Голдсборо. Еще несколько часов, и будет пройден мелкий фарватер, судоходный лишь в часы большого прилива, станут видны громоздящиеся над берегом и портом дома и темная бахрома собравшихся в ожидании людей.

Северина и Онорина, смеясь, водили хоровод, матросы подбрасывали в воздух шапочки.

Анжелике захотелось взять одного из новорожденных на руки. Она никак не могла привыкнуть к ним, таким крошечным и невесомым. Ей все казалось, что они растают у нее на руках, растворятся в своих белых шерстяных одеяльцах.

Как мало места они занимали, спящие! Оживляющее их дыхание было почти незаметно. Доверчивые, хрупкие, они предавались сну.

Окружавшие ее люди что-то объясняли. Указывали на две округлые горы, возвышавшиеся над морем, как они указывали бы ей на собравшихся на причале родственников или друзей, с радостным нетерпением ждущих встречи с ними.

Радость Северины находила отклик в сердце Анжелики. Этот дикий уголок суровой Америки стал для юной изгнанницы «родиной», домом, привилегированным местом, где отдыхаешь в кругу близких и друзей, словом, у себя.

«А ведь это не так уж и мало, – думала Анжелика, – когда удается создать для приговоренных к смерти или заключению беженцев человеческие условия, чтобы они вновь почувствовали вкус к жизни и испытали мгновения счастья, складывающиеся из радостей любви и труда под Божьим небом, даруемые лишь свободным людям».

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПРЕБЫВАНИЕ В ГОЛДСБОРО

Глава 21

Стояла чудесная погода, когда «Радуга» бросила якорь у берегов Голдсборо.

В ожидании, пока матросы кончат складывать на палубе багаж, спустят шлюпки и помогут пассажирам занять в них свои места – да каким пассажирам! Самим Раймону-Роже и Глорианде де Пейрак! – первые посланцы Голдсборо подплывали к кораблю и по веревочным лестницам и тросам карабкались на борт.

Среди них был энергичный и предприимчивый Марциал Берн, старший брат Северины, вместе со своей командой юных дозорных залива; не отставал от него верный шотландец Джордж Кроули, вечно хвастающийся тем, что он самым первым поселился в этом краю; вместе с ними спешил и старый вождь Массасава с целой флотилией индейцев, которые по обыкновению весь год обитали где-то в лесах, но, как только на горизонте показывался корабль под флагом Пейрака, они словно по мановению волшебной палочки выплывали изо всех бухточек, которыми были изрезаны берега залива.

Через несколько минут они уже окружали маленькие белые свертки, лежащие на руках заботливых кормилиц и служанок, и всеобщая суета на время прекратилась.

Наконец Анжелика смогла найти для себя тихий уголок и не без труда, но все-таки получила ответы на некоторые свои вопросы.

В одном все были единодушны. Осень, похоже, будет долгой, и ласковое солнце бабьего лета обещает светить до конца октября, а то и до середины ноября.

Значит, можно провести здесь целых две недели, не опасаясь, что, когда придет время возвращаться с маленькими принцами в Вапассу, заморозки застанут их врасплох.

Однако не обошлось без неприятностей. Корабль «Голдсборо», в июне покинувший порт приписки и взявший, как обычно, курс на Европу, еще не вернулся, равно как и маленькое судно «Ларошелец», выполнявшее особую, секретную, миссию в Средиземном море. Подобное опоздание было вполне допустимо, но Эриксон, капитан «Голдсборо», обычно быстро и точно совершал рейсы в Европу, так что все постепенно забыли, что он, как и другие капитаны, мог встретиться с пиратами, попасть в штиль или шторм. О кораблекрушении не думал никто, ибо совсем недавно дружественный голландский корсар, курсирующий в прибрежной зоне, сообщил жителям поселка, что видел, как судно, бросив якорь в одном из фиордов острова Руаяль, ожидало подхода менее быстроходного «Ларошельца», чтобы вместе обогнуть Новую Шотландию и вернуться в порт.

Оставалось надеяться, что они успеют прибыть до отправления экспедиции к верховьям Кеннебека, ибо ожидаемые корабли должны были привезти множество полезных грузов, крайне необходимых для зимовки, а также инструменты и продовольствие, и было бы обидно не успеть отправить их в Вапассу.

К тому же Марциал Берн собирался отбыть учиться в Гарвард. Его отец вовсе не желал, чтобы сынок стал одним из пиратов Французского залива. Из Гарварда юный Берн должен был отправиться в Ньюпорт, а затем по торговым делам в Нью-Йорк…

– Давай, давай, собирайся! А я уже все видела, и раньше тебя, поддразнивала брата Северина, щелкая пальцами перед его носом. – Но я тебе ничего не расскажу!

Ее быстрая речь и привычка прищелкивать пальцами живо напомнили Анжелике город Ла-Рошель, оставшийся в далекой Франции… Ярко светило солнце, и Анжелика постепенно обретала уверенность в своих силах, столь необходимых для встречи с Голдсборо и его дамами.

Узы, связывавшие ее с большинством поселенцев, французскими гугенотами из Ла-Рошели, были тесны и неразрывны, хотя и весьма противоречивы, и можно было заранее сказать, что такими они и останутся. До сих пор ее упрекали в том, что она заставила их подняться на борт корабля Жоффрея де Пейрака, который в их глазах продолжал оставаться пиратом. Когда они взбунтовались против Жоффрея и потерпели поражение, ей пришлось на коленях молить его сохранить им жизнь, поэтому они и ее считали достойной веревки.

К тому же ее обвиняли в любовной связи с Золотой Бородой, а она, вместо того, чтобы скрыть свой позор я поменьше высовываться в подобных обстоятельствах, продолжала ходить с гордо поднятой головой, что по их меркам считалось невероятной наглостью. Впрочем, она давно знала – как бы она ни поступила, в их глазах ее поведение всегда будет вызывающим.

Пока «Радуга» бросала якорь на рейде, Анжелика поднесла к глазам бинокль и направила его на берег. И сразу, в первых рядах встречающих, она увидела тех, кого называли когда-то первыми дамами Ла-Рошели. Они держались обособленно, их можно было узнать по темным платьям и ослепительно белым чепцам. Теперь они стали первыми дамами Голдсборо, и остальные обитатели поселка, гораздо более многочисленные, на их фоне казались жалкой мелюзгой.

Анжелика любила их за все, что им довелось пережить вместе; ей хотелось понравиться им, получить их одобрение, но она знала, что в их глазах всегда будет заслуживать упрека. Хотя в Ла-Рошели она предстала перед ними в облике скромной служанки и лишь позднее обрела свое истинное обличье высокородной дамы, это не меняет дела, охотно объясняла властная госпожа Маниголь. Была ли Анжелика служанкой Габриеля Берна или женой пирата, которому они обязаны своим спасением и водворением в Новом Свете, она всегда оставалась властной, дерзкой и высокомерной и никогда не видела в них, гугенотах из Ла-Рошели, людей серьезных, способных самим решать свою судьбу.

Но так же хорошо знала Анжелика, что после нескольких дней ожесточенных споров, они все придут к выводу, что ее все равно не изменишь и не исправишь. В который раз они признают, что ум ее резко отличен от их ума, и трения и непонимание между ними неизбежны, тем более что женщина она своенравная, вызывающе независимая, и это не может их не беспокоить.

Однако, несмотря на все рассуждения, женщины придут к выводу, что все они очень любят ее, госпожу Анжелику из Ла-Рошели или из Голдсборо, любят такой, какая она есть, и, честно говоря, не хотели бы видеть ее другой. И все они очень рады приветствовать ее у себя.

Первая встреча всегда бывала трудной. Вот и сейчас: напрасно она причинила себе и всем окружающим столько хлопот, стараясь обставить свой приезд как можно скромнее и незаметнее. Она сразу же почувствовала, что ее прибытие нарушило их размеренное существование. В конечном счете, она начинала понимать, что ничего не может изменить, и вряд ли когда-нибудь станет по-иному. Сама того не желая, она, несмотря на множество ссор, заняла в их суровых сердцах, не склонных к снисходительности и не поддающихся соблазнам, такое важное место, на котором ее никто не мог заменить.

«Чем я провинилась перед небом, что те, кого я люблю и кто отвечает мне взаимностью, чаще всего доставляют мне множество неприятностей и хлопот? нередко думала Анжелика. – Мужчины бьются из-за меня на поединках, а женщины мгновенно оскорбляются, если я не уделяю каждой из них особого внимания…»

Все, исключая мудрую и кроткую Абигаль, тут же задирали свои унылые носы и поджимали губы, пряча невысказанный упрек, и Анжелике приходилось смиряться, ибо она так и не научилась определять, в чем же ее хотят упрекнуть; и сегодня она была уверена, что, как всегда, доставит им тысячу поводов для недовольства.

Ее предчувствия полностью оправдались.

Дамы сразу же принялись перемывать косточки Рут и Номи. Обе англичанки тотчас же вызвали их недовольство, ибо всем показалось, что они заняли привилегированное место в сердце Анжелики. По той же причине дамы были необычайно любезны с ирландской акушеркой и ее дочерьми, которые держались в стороне от Анжелики.

В обычной суматохе, сопровождающей каждый раз прибытие корабля, Анжелику больше всего беспокоило, как разместить маленьких героев дня, чьи плетеные колыбельки бережно несли матросы. Как только шлюпки пристали к берегу, колыбельки тут же обступили, и несколько минут не было слышно ничего, кроме восторженных восклицаний; носильщики же, гордые оказанным им доверием, медленно расхаживали по берегу.

С тех пор как Анжелика и Жоффрей де Пейрак впервые прибыли сюда, на берег Мэна, у них никогда не было времени побыть здесь подольше. Обычно они останавливались в своем деревянном форте, грубом, но прочном строении, возвышавшемся на скалистом мысу, прикрывающем бухту, ставшую теперь портом.

Воздвигнутый на развалинах укреплений, возведенных первопроходцами, может быть, даже самим Шампленом или же английскими рыбаками, которых зима застала в этих краях, форт был огорожен прочным частоколом и долгое время оставался единственным жилищем, достойным принять Жоффрея де Пейрака, прибывшего из страны Караибов, где он собрал целое состояние, доставая со дна сокровища затонувших испанских галеонов. Он, его экипаж и новобранцы-наемники размещались там, готовясь к экспедиции в глубь страны или собираясь исследовать береговую линию земель, где он получил от властей Массачусетса право на разведку и эксплуатацию месторождений серебра.

Форт был двухэтажным; внизу располагался большой зал со стойкой, призванной облегчить возможность меновых и торговых сделок; рядом находились склады и амбары для продовольствия и оружия. Наверху были три комнаты, одна большая и две поменьше; Анжелика поднялась в большую комнату, решив разместиться в ней со своими чемоданами и баулами. Там стояли большая кровать, стол, кресла и обитая ковром скамеечка; стены были завешаны коврами, предохраняющими помещение от холода и сырости. Еще здесь имелся шкаф, весьма редкая вещь в здешних широтах. В нем можно было разместить предметы туалета, безделушки, драгоценности и те вещи, которые доставят из Европы и после тщательного отбора найдут свое истинное предназначение.

Не было ничего удивительного в том, что носильщики с колыбельками Раймона-Роже и Глорианды направились именно в форт. Но перед тем как водворить их в большую комнату второго этажа, Анжелика вспомнила, что госпожа Модрибур, демоническая подруга отца д'Оржеваля, жила именно там. Ее охватил панический страх за невинных младенцев, привезенных ею из Салема. А вдруг в воздухе застыли тлетворные испарения зла, затаились по углам…

Ведь именно в этой комнате, проснувшись однажды ночью от невыразимого ужаса, она разглядела в одном из углов некое темное существо. Именно вокруг этой кровати двигались бедные согбенные «королевские невесты», молча снося надругательства властного Демона-суккуба. Именно из этой комнаты расползалась ложь, здесь рождались смертные приговоры, здесь были истоки многих преступлений.

Анжелика приказала слугам оставаться внизу; колыбельки тотчас же поставили на стойку, и многочисленные провожатые снова принялись восторженно созерцать двух спящих младенцев. Сделав знак Рут и Номи следовать за собой, Анжелика поднялась на второй этаж.

Она кратко рассказала девушкам, что происходило в этих краях, и попросила их проверить, не осталось ли в комнате вредоносных флюидов, а если остались, то устранить их.

Агарь быстро достала из дорожного мешка магический жезл и, шепча заклинания, передала его Рут Саммер. Затем она села напротив дверного проема; ее цыганские глаза широко распахнулись, она настороженно и внимательно осматривала комнату, во взгляде ее читался страх, смешанный с любопытством. Стоя на пороге, Анжелика наблюдала, как в комнату медленно, друг за другом входят две молодые женщины из Салема: Рут, держащая в тонких пальцах магический жезл, и Номи, поводящая руками, будто пытаясь поймать невидимый поток. Ее маленькая хрупкая фигурка вращалась вокруг себя то в одну сторону, то в другую. Порой черты ее лица искажались, словно от боли, и она не завершала оборот. Потом продвижение возобновлялось, англичанки выглядели спокойными и обменивались ничего не значащими репликами.

Солнце уже поднялось, повсюду разлился бледный дневной свет, и в нем подрагивали золотистые блики – солнечные лучи, отраженные морской гладью у подножия высокого мыса. Свет нежный, бесцветный, прозрачный, обе целительницы двигались в нем будто невидимые для людского глаза призраки.

Затем они вернулись к Анжелике, и Рут уверенными движениями хорошев хозяйки уложила жезл в мешок, который маленькая цыганка быстро протянула ей.

– И что теперь? – спросила Анжелика.

– Теперь ничего! – ответила Рут, покачав головой.

– Ничего! – повторила Анжелика. – Но она здесь жила. Почему же все пропало?

Рут повернулась к Номи.

– Все взял кот, – заявила та, разводя руками, что должно было означать: ничего не поделаешь.

– Кот?

– А разве здесь не было кота?

– В самом деле…

Да, именно в тот день он и появился, Мессир Кот, тот самый, который сегодня, важный и толстый, прогуливался по тропинкам Голдсборо. А тогда он был всего лишь жалким корабельным котенком, не больше ладони юнги, собиравшегося выбросить его на берег, в грязную лужу. Присев у изголовья Амбруазины, Анжелика внезапно увидела его, возникшего прямо из пола рядом с ее юбкой, такого слабенького, тощего, на тонких лапах, не имеющего сил даже мяукнуть. Он уставился на нее своими расширенными зрачками, словно ожидал чего-то. И она взяла его, прижала к себе, согрела, накормила.