Текст книги "Жертва"

С этого часа Теймураз забыл покой. Он не сомневался, что раньше всего коварный шах присвоит богатства Кахети.

Разосланные в грузинские царства и княжества гонцы еще не вернулись.

Теймураз собрал кахетинские дружины, собрал всех, кто умел сидеть на коне и держать в руках оружие.

Амкары, каменщики, крестьяне и даже женщины спешно воздвигали непроходимые завалы в Упадари – ущелье при слиянии рек кахетинской Алазани и Иори, единственном проходе из Ганджи.

Беспрестанный колокольный звон тревожил города и деревни. Из домов выбегали вооруженные кахетинцы и на конях спешили под боевые знамена своих дружин.

Вокруг дворца Теймураза толпился народ. Присутствие митрополита, монахов, священников, князей, опытных полководцев усиливало воинственный подъем, а укрепленные завалы Упадари успокаивали Теймураза.

Но царь Кахети помнил, что его два сына и мать Кетеван хитростью выманены у него шахом и сейчас находятся в полной власти жестокого «льва Ирана».

Сначала шах потребовал от Теймураза в аманаты сыновей крупных феодалов, приближенных царя Кахети. Теймураз послал сыновей князя Чолокашвили, сардара кахетинских войск, и князя Андроникашвили, начальника царского дворца. Но не успели молодые князья доехать до Исфахана, как к Теймуразу снова приехал гонец от шаха с посланием: «…иду я против турок, выдай мне в залог верности твоего сына. Так делал и дед твой. Этим докажется преданность твоя мне».

Теймураз бросил в ларец перечитанное много раз послание и зашагал по мягкому ковру опочивальни. После долгих колебаний он все же решил отправить в Исфахан своего младшего сына Александра вместе со старой царицей Кетеван. Отличаясь умом и красноречием, она надеялась умилостивить коварного шаха. Но предсказание князей, что это будет спасением для царства, не оправдалось. Не помогли и богатые дары, переданные шаху Аббасу князем Нодаром Джорджадзе.

Шах в гневе снова отправил гонца с посланием и требованием прислать к нему наследника престола Леона: «…не я ли воспитатель твоего сына? Ты найдешь дружбу во мне, окажу должную честь матери твоей и возвращу ее к тебе».

Теймураз до боли сжал руками голову.

Князья настаивали на отправке в Исфахан Леона: «Разве ты не был два раза у шаха, – уговаривали они царя, – и все же он отпустил тебя. То же будет и с царевичами».

И вот Теймураз остался только с молодой женой Натиа и дочерью. «Но разве шах успокоится? Он уверяет, будто идет на турок и войска ждут его в Гандже, но кто не знает коварного шаха?»

Теймураз поднялся на террасу.

Он смотрел на движение войск по улицам Греми. Его лицо просветлело. Перед дворцом в суровом безмолвии проходил передовой отряд конницы цовских тушин. Закованные в кольчуги витязи держали копья и щиты.

Впереди на горячем жеребце ехал хевис-бери Датвиа, старец с белой бородой, спадающей на чешуйчатую кольчугу, рядом его внук в воинских доспехах, шестнадцатилетний Чуа, с прямым тонким носом и сверкающими глазами. Впереди колыхалось алами – боевое знамя тушин.

Теймураз залюбовался стройными всадниками. Он знал, что деканозы обещали Заалу и Лома за этим отрядом скоро спустить с гор многочисленную тушинскую конницу.

И, любуясь, Теймураз не слышал, как вошел азнаур Заал и почтительно доложил о прибытии из Ганджи гонца шаха Аббаса.

Вошедший гонец, молодой Исмаил-хан, с подчеркнутой вежливостью передал свиток…

Уже в оленьих рогах пылали светильники, а Теймураз снова и снова в бешенстве перечитывал коварное послание.

И когда наутро в опочивальню вошли князья Чолокашвили и Андроникашвили, они застали Теймураза хмуро шагающим по узорчатым паласам.

Князья осторожно напомнили о скором прибытии Луарсаба.

Теймураз, овладев собой, отстранил слуг и сам быстро надел желтую шелковую рубашку, поверх нее атласный азям – кафтан, вышитый золотыми узорами, и ожерелье из крупных гранатов, затянул кожаный пояс с золотой чеканкой и прицепил саблю персидской работы в ножнах из узорчатой стали. Высокая черная бархатная шапка, отороченная собольим мехом и обшитая по бокам изумрудом и жемчугом, а сзади крупной бирюзой, придавала ему величественный вид.

Слуги поспешно накинули на Теймураза парчовую шубу, отороченную соболями.

Тронный зал, богато украшенный в персидском вкусе, и прилегающие к нему большие и малые покои и галереи были переполнены кахетинскими князьями и духовенством, сидящими на узких ковровых тахтах и стоящими вдоль стен. В простенках шептались полководцы, мдиванбеги и придворные. В галереях теснились царские азнауры, окружая Заала и Лома, вернувшихся из Тушети с хорошими вестями.

Особенным вниманием пользовались рыцари-тушины, наполняющие тронный зал, малые покои и галереи. Начальник цовских тушин Датвиа и его внук Чуа вызывали всеобщее восхищение. Их окружали плотным кольцом молодые и старые князья.

Из окон был виден двор, на котором толпились джилавдари – конюхи, джабадари – оруженосцы, чубукчи, телохранители, нукери. Слышался нетерпеливый цокот, ржание, гул смешанных голосов и отдаленное раскатистое приветствие.

Затрубил рог. Бухнул барабан. Заиграли длинные трубы.

В тронный зал вошел с позолоченным жезлом Чолокашвили и объявил о приезде царя Картли, Луарсаба. Под приветственные возгласы вошли цари Теймураз и Луарсаб, окруженные кахетинской и картлийской знатью.

Поздним вечером, после приема в тронном зале полководцев и начальников дружин и совместного обеда с воинами, в покоях Теймураза совещались цари Картли и Кахети, Шадиман, Чолокашвили, Андроникашвили, Эристави Ксанский, кахетинские князья и духовенство. У дверей стояли азнауры Заал и Лома.

Теймураз сочувственно посматривал на похудевшего и бледного царя Картли, но его радовала решимость Луарсаба.

Больше всего царей беспокоило, как будет действовать Шамхалат. Беспрерывные столкновения с Шамхалатом происходили из-за лезгин, постоянно вторгавшихся в Кахети.

Теймураз напомнил: в борьбе с Шамхалатом давно стремилась Кахети заключить союз с Черкесией и Кабардой, уже взятыми Русией под защиту, особенно с некоторыми горскими князьями, враждебно настроенными к Крыму и Турции, следовательно, и к Шамхалату, тайно тяготевшему к Стамбулу.

Могущественная Русия сейчас оказывает сильную помощь Черкесии и Кабарде. Кахетинское царство еще при деде Теймураза, царе Александре, начало переговоры с царем Русии. И теперь Кахети, начиная кровавую войну с Ираном, должна просить Русию направить против Шамхалата черкесских и кабардинских князей.

Луарсаб, осведомленный Шадиманом, напомнил совету: Шамхалат давно чувствует угрозу Русии и хотя внешне поддерживает посольские отношения, но все больше тянется к Турции.

– Русия тоже неплохо действует, задабривает шамхала подарками и обещаниями и совсем не ради выгод Кахети думает проглотить шамхала вместе с его царством, – сказал Шадиман.

– Русия несет сияние святого креста в царство неверных, а против Шамхалата замышляет, дабы ослабить врага всего христианства – Турцию, – строго произнес митрополит.

Теймураз погладил круглую черную бородку и упрямо повторил:

– В Русию нужно отправить посольство. Отцы церкви и доблестные князья, настал час: все христианские цари должны объединиться в великий христианский союз. Только такой союз может устрашить шаха и султана, и неверные псы не посмеют больше вторгаться в пределы христианских царств. Как могли столько времени терпеть? Разве древние цари нам не в пример? Не раздоры ли и гордость погубили многие христианские царства? Разве греческие цари не уверяли горделиво – мы никого не боимся? А османы взяли Константинополь, надругались над монастырями и обратили церкви в мечети. Не печальна ли участь разоренных греческих царей? Так почему же медлят христианские царства? Спасение от мусульман в великом христианском союзе.

– Кто может оспаривать твою мудрость, царь Теймураз, но когда на охоту спешишь, не время чистить цаги. Надо воспользоваться помощью, предлагаемой Османским государством, – сказал мягко Шадиман, со скрытой неприязнью поглядывая на полурусский наряд Теймураза.

Кахетинские князья поддержали Шадимана и осторожно советовали Теймуразу попытаться предотвратить столкновение с шахом Аббасом, предложив персу ежегодную дань.

Теймураз поднялся, от возмущения белое лицо его покрылось красными пятнами:

– Разве мои сыновья и мать, царица Кетеван, плохая дань?! Но шах опять требует дань, и не шелком и золотом, а… – и Теймураз прочел последнее послание шаха.

В наступившей тишине, точно раскаленные стрелы, падали слова:

– «…в преданности твоей не сомневаюсь. Ты пожертвовал своими детьми, приди и ты, почтись дарами и возвращайся на мирное царство…»

Покои Теймураза огласились возмущенными криками и угрозами. Всполошились князья и духовенство: «Что, если за истреблением царской семьи последует истребление всех кахетинских князей?» Перебивая друг друга, кричали о мести, об изгнании из Кахети всех мусульман, о беспощадном истреблении кизилбашей, и еще о многом кричали охваченные тревогой князья.

Луарсаб поднял руку. На его молодом лице отражалось столько внутренней силы, что невольно и молодые и старые смолкли.

Луарсаб коротко сказал:

– В подлости шаха не следовало сомневаться, и сейчас – время меча, а не слов.

На другой день Луарсаб и Теймураз двинули войска к границе. Луарсаб расположил картлийские дружины на левом берегу реки Иори, около селения Мукузани… Здесь быстро росли завалы и укрепления, делающие непроходимой лесную дорогу, ведущую из владений Ирана в Кахети.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Против «Зеленой» мечети, украшенной изразцами и арабскими надписями, на бугре, заросшем кустарником, стояли двое юношей в богатых одеждах: царевич Сефи-мирза и Паата Саакадзе. Они целились в пролетающих птиц и громко радовались меткости своих стрел.

На почтительном расстоянии, у плетней, за которыми тянулись виноградники, гранатовые деревья и айва, стояли телохранители Сефи и Паата, среди них верный Арчил. Телохранители сдержанно, но с расчетом на хороший слух юношей, восхищались ловкостью Сефи-мирзы, наследника иранского престола, и князя Паата, сына сардара Саакадзе.

С некоторых пор между Сефи и Паата возникла тесная дружба, поощряемая шахом Аббасом. Юноши еще не были тверды в политике и выражали своя чувства открыто и искренне.

– Думаешь ли ты, мой друг Паата, что если простоим здесь до вечера, то все бугры будут покрыты птицами, пронзенными твоими стрелами?

– Я думаю, мой высокий мирза, что если я сейчас уйду, то все равно ганджинские бугры будут покрыты птицами, пронзенными стрелами Сефи-мирзы, прекрасного, как луна в четырнадцатый день его рождения.

– Дозволь заметить тебе, мой друг Паата, у Сефи-мирзы никогда не загорятся глаза при виде плодов чужой доблести, ибо сказано – умей гарцевать на своем коне.

– Разреши и мне сказать, благородный Сефи-мирза: есть всадники, которым принадлежат все кони. А будущему «льву Ирана»…

Сефи-мирза поспешно обнял Паата и испуганно обернулся на слуг.

– Мой Паата, у каждого судьба висит на его шее. Да живет мой всесильный повелитель, «лев Ирана», пока не исчезнут во вселенной луна и солнце… Но… – Сефи близко склонился к Паата, будто показывая ему стрелу, и шепотом произнес: – Я всегда буду помнить, что моя мать – грузинка… В тихие ночи, когда нас слушали только ветерок и мерцающие звезды, моя мать Тинатин, прекрасная из прекрасных, нашептывала мне сказание о Гурджистане… Мой Паата, я люблю твою страну, так хочет мое сердце, так хочет моя мать.

– Повелитель моих дум и чувств, благороднейший из благородных Сефи-мирза, мысли и руки Паата крепли в твоей изумительной стране. Пусть аллах и мой бог Иисус помогут мне дожить до времени, когда ты скажешь: самый преданный мне слуга – князь Паата Саакадзе.

– Мудрый из мудрейших Паата, здесь, на границе наших земель, тебе говорит Сефи-мирза: самый преданный друг у князя Паата Саакадзе – смиренный Сефи-мирза.

– Дозволь мне не словами, а жизнью ответить тебе, как глубоко мне в сердце проникли возвышенные чувства прекрасного Сефи-мирзы. Если моя судьба даже на цепи висит на моей шее, я сумею повергнуть ее к твоим стопам… Я пойду сражаться с врагами твоей и моей родины и если, иншаллах, вернусь…

– Увы, мой храбрый витязь, ты не пойдешь сражаться так же, как и я, – мой грозный повелитель шах Аббас оставляет нас в Гандже вместе с Хосро-мирзой охранять границы от возможных вторжений турок.

Сефи посмотрел на вздрагивающие ноздри Паата. «Бедный мой друг, – подумал Сефи, – твоя судьба, как и моя, висит на мече грозного повелителя», – но вслух он сказал:

– Не печалься, мой отважный друг, может, и лучше тебе не участвовать в этой войне… Моя мать говорит… – Сефи-мирза поспешно оборвал речь. – Слышишь, флейта играет. Пойдем, повелитель Ирана проснулся, и мы сумеем присутствовать на приеме русийских послов.

«Странно, – думал Паата, спускаясь к шатрам, – никогда не замечал, чтобы у Сефи дрожали руки и глаза покрывались блестящей влагой… Неужели я не увижу Картли? Не увижу мою мать Русудан, прекрасную из прекрасных?»

На спуске юноши остановились. Сефи-мирза чуть отошел и скромно опустил глаза.

Магометанин не должен смотреть на чужую жену. И хотя Сефи-мирза был проникнут чувством высокой любви к Хорешани за дружбу ее с Тинатин, за веселый смех и еще за Паата, которому она сейчас заменяет мать, – он стоял, опустив глаза, в почтительном молчании.

– Я видела, мои мальчики, сколь ловко вы истребляли птиц, и пожелала вам с такой же ловкостью попадать в ваших врагов.

И Хорешани нежно потрепала по щеке Паата. Она с удовольствием приласкала бы и Сефи-мирзу, сына любимой Тинатин, но это может навлечь на него неудовольствие правоверных, а царевичу предстоит царствовать в Иране. О, скорей бы такое случилось.

– Наши враги – твои враги, дорогая Хорешани… Да, знаешь, я не поеду с отцом в Картли. Увидишь мою мать, расскажи о любви Паата к ней.

– Расскажу, мой Паата, только думаю, и ты скоро увидишь прекрасную Русудан.

Хорешани уже знала об оставлении Паата заложником, но она не считала нужным выдавать переживаемое ею волнение.

И, желая развеселить юношей, лукаво сказала:

– Воины должны быть бесстрашными, иначе их место займут дочери утренней звезды и не споют им песню. Что? Вы не знаете их песен? Хорошо, мальчики, послушайте.

И Хорешани насмешливо запела:

 
На руках мужчин младенцы,
Опускают их в лохани,
Моют, ищут полотенца,
На овечьей шерсти в стане
 
 
Сушат, хоть от смеха рухни,
Но мужчинам не до смеха,
Их удел – царить на кухне,
Женщины для них помеха.
 
 
Чистят кувшины от грязи,
Медь котлов, за пылью рыщут,
Лаваши пекут в дарбази,
На мангалах портят пищу.
 
 
Не во сне ль такое снится?
В явь сквозь пар и чад поверить?
Недощипанные птицы
В суп летят, за ними перец.
 
 
От мужчин остались хлопья,
Дочери же звезд небесных
Разбирают ловко копья,
Скачут на конях чудесных
 
 
В обнаженном дерзком виде,
Голоса, как чары, звонки…
Вот как правили в Колхиде
Сильным полом амазонки.
 

– Дорогая Хорешани, если только доблесть нужна женщинам, моего высокого друга Сефи-мирзу будут сжимать в объятиях все дочери утренней звезды.

– Мой высокий друг Паата, не отягощай изящные ушки ханум Хорешани несбыточными мечтами, ибо, пока красавцу Паата не минует сто двадцать лет, никто не взглянет на невзрачного Сефи-мирзу.

Хорешани расхохоталась:

– Завтра, мой Паата, расскажешь мне, кто из вас остался победителем в словесном поединке.

И Хорешани, вероятно желая поскорее освободить Сефи-мирзу от стесненного положения, стала подыматься по тропинке. Песня для юношей! Лет через десять она спела бы иную:

 
Мы дочери звезд! В мерцании
На шелковом ложе, леды мы
В томительном ожидании,
Вас встретим, но лишь с победами.
 
 
Дух гор подсказал: "Красавица,
Из памяти слабых вытесни".
Так пусть неизменно славятся
Добывшие славу витязи.
 
 
Мы кожу мускусом потчуем,
И пальцам мы перстни жалуем,
Парчи пороскошней ночью мы,
Уста наши жарко-алые.
 
 
Источник, нас отражающий,
Изломы на теле розовом,
Шепнул: "Где венок, венчающий
Отважных? Готовы ль розы вам?"
 
 
Победа! И мы разбужены.
Победа! Нет лучше времени.
Победа! Кладем жемчужины
Победа! На сгибы стремени.
 
 
Но если от битв отпрянете,
Дарованным свыше зрением
Узрим! Вы нам сердце раните,
Мы вас заклеймим презрением.
 

Но будут ли десять лет?! Она оглянулась на юношей, и сердце ее сжалось от предчувствия: обоих ждет одинаковая судьба. Участь всего прекрасного – гибель. Вот и Луарсаб! Сколько Дато ни сердится, все равно мое сердце не изменило Луарсабу. Если богу будет угодно, я об этом скажу царю Картли. Картли! Дорогое слово, но что ждет нас всех, когда вернемся?

В последнее время Хорешани все чаще задумывалась. Ее открытое сердце не терпело двойственности. Она твердо знала: на родину нельзя возвращаться в сопутствии врагов. Дато говорит: только воспользуемся силами персов. Но разве можно уберечь палец, когда обжигаешь руку? Кого умный Георгий хочет перехитрить?

Хорешани была единственной женщиной в стане, разгуливающей в сопровождении только двух слуг-грузин.

Да и кто бы посмел не уступить ей дорогу? Или посмотреть более смело, чем на закутанную в чадру жену шаха? Разве кто-нибудь захочет смертельной встречи с Дато?

Нет, Хорешани гуляла свободно, откинув от лица тонкую прозрачную ткань. И, гуляя, она думала тревожную думу. Вдруг Хорешани остановилась. Уже несколько раз Хосро-мирза попадается ей навстречу как бы случайно. Но разве женщину можно обмануть? Что надо этому мулу от нее? Хосро ненавидят «барсы», а Георгий оказывает ему царские почести, почему? «Мне он тоже неприятен, но судьба его достойна жалости», – подумала Хорешани, небрежно ответив на слишком почтительный поклон Хосро-мирзы. Она уже хотела пройти, но Хосро поспешно заговорил:

– Глубокочтимая княгиня, ты славишься мудростью, но только глупцы могут, наслаждаясь мудростью, не плениться красотой.

– Значит, царевич, ты за всех глупцов поспешил догнать меня, дабы сообщить о свеем превосходстве над ними?

– Княгиня, я всегда спешу к источнику рая, ибо там могу встретить прекрасную из прекрасных, мудрую из…

– Понимаю, царевич, ты хочешь к моей славе пристегнуть еще застежку с именем Хосро-мирзы.

– Прекрасная княгиня, застежка оказывает нам двойную услугу, ибо она застегивается и расстегивается.

– Скажу прямо, царевич, на застежки тебе не везет. До меня дошло, что застежки с золочеными львами не принесли тебе удовольствия. Смотри, мой Дато не нуждается ни в чьей помощи расстегивать мои одежды.

– Прекрасная княгиня, разве я неучтиво убеждал тебя в обратном? И разве корона царицы не значительнее вуали княгини?

– Э, щедрый Хосро-мирза, царица без трона – все равно что шашлык без перца.

– А разве я неучтиво предлагал тебе перец без шашлыка?

– Понимаю, царевич, ты думаешь – шах Аббас в награду за муки, связанные с принятием магометанства, назначит тебя наследником иранского трона?

Хосро-мирза отскочил, беспокойно оглядываясь.

– Да хранит твою смелость аллах…

– Не беспокой аллаха, мой Дато не хуже охраняет мою смелость.

– Когда я займу подобающее мне место…

– А когда произойдет твое вознесение?

Глаза Хосро заискрились, и он, не спуская жадного взора с застежки на груди Хорешани, наклонившись, шепнул:

– Скоро… В этом мне помогут аллах, шах Аббас и Георгий Саакадзе.

Хорешани побледнела. Она поняла все. И страх за Луарсаба кольнул ей сердце. Она молча внимательно смотрела на Хосро: «Неужели?! Нет, только не он!»

– У тебя, царевич, крепкие помощники, но иногда на породистом коне опаснее путешествовать, чем на ишаке. Ты, кажется, это тоже испытал?

– Высокочтимая княгиня, опаснее всего путешествовать на раскаленном языке женщины, ибо женщина подобна тени. Когда преследуешь ее, она убегает, когда бежишь от нее, она гонится за тобой.

– Хорошо напомнил, сумрак уже снизошел с небес, и поскольку Хосро-мирза мало похож на тень, прошу не бежать за сокровищницей чужих услад.

И Хорешани, подозвав верного Омара и молодого слугу, стала спускаться с пригорка, слегка раскачивая пышными бедрами.

Она с тревогой обдумывала слышанное. Сказать Дато или подождать? Может, этот петух, желая ее прельстить, похвастал троном, но тогда почему Георгий оказывает ему почести? Почему шах с почетом за собой возит? Сказать? Нет, лучше подождать, зачем причинять любимому Дато лишнее огорчение. Любимых «барсов» тоже не следует обременять плохими вестями. Сказать не трудно, но слово, как буйвол арбу, тянет за собою последствия.

И Хорешани повернула к большому шатру гарема, где ее ждала Тинатин.

Отворот полосатого шелкового шатра открывал вид на Ганджу, утопающую в пышных виноградниках.

Но шах Аббас, равнодушно поглядывая на далекие очертания лиловых гор, продолжал диктовать Караджугай-хану послание шамхалу с грозным повелением вторгнуться в горную Тушети.

Вердибег, сын Карчи-хана, почтительно стоял на пороге.

Шах Аббас наложил на послание золотую печать и обернулся к Вердибегу:

– Пусть русийские послы прибудут к большому шатру и ждут моего внимания.

Вердибег низко поклонился шаху и вышел из шатра. Кивнув головой начальнику сарбазов Булат-беку, он вскочил на подведенного коня, и всадники, взмахнув нагайками, повернули в конец стана.

Они проскакали мимо вытянувшихся в ряд персидских военных шатров. С пиками у плеч, в строгом порядке, застыли расставленные часовые. На знойном песке черными полосами лежали тени шатров.

Справа высилась старинная крепость с красивыми башнями. Высоко над цитаделью в синем неподвижном воздухе висело иранское знамя. В трещинах каменных стен зелеными змейками извивался мох, обрываясь пушистыми космами на широких выступах.

На всем скаку осадив коня у стоянки русийских послов, Вердибег быстро охватил взглядом тяжелое богатство северных одежд. Он подошел к Михайле Никитичу Тихонову, и ему показалось, что добродушные голубые глаза посла похожи на стеклянные четки.

Тихонов, степенно поглаживая широкую рыжую бороду, слушал посольского толмача Семена Герасимова, шустро переводившего витиеватые персидские фразы Вердибега.

Одобрительно кивнув головой в ответ на приглашение молодого хана следовать за ним, Михайло Никитич тяжело вложил ногу в узорчатое стремя и грузно опустился в седло.

И сразу посольский стан пришел в движение. Тридцать самарских стрельцов вскочили на коней, украшенных ярко-красными чепраками с черными двуглавыми орлами.

Подьячий Алексей Бухаров, в плотно надвинутой меховой шапке и в алтабасовой ферязи, сжав упругие бока рослого жеребца, поравнялся с Михайлой Никитичем.

– Подарки шаху казачий сотник Ивановского приказа Лукин везет.

Тихонов одобрил и заговорил с Бухаровым о тяжелом пути, пройденном посольством.

Выехали они из Самары на благовещенье и двигались степью до Яика две недели, а от Яика до Енбы-реки четыре недели.

Дальше на Хорасан ехали степью на верблюдах, нападали на них не то калмыки, не то туркмены. Пищальным огнем отогнали татар.

Много дней и ночей провели на травах и в песках. Кони изнурились, и люди почернели. Весна прошла, лето минуло, и только к концу августа добрались до шахского города Мешхеда. Правили посольство, но хан Арап (Эреб) в те поры был добре пьян и начал их унимать. Пошли против наказа, не договорили речей государевых. Махнули рукой и сели есть овощи.

Пошли в баню, плюнули – ни веников, ни пара. Только из каменного фонтана теплая водичка капает. Соблазн для души, невыгода для тела. Так и не вымылись. Пригласил их шахов хан к столу, давились сладким рисом, а вспоминали стерляжью уху в перце и янтаре.

Услышали прелесть: шах не пошел с войском на турок.

Вспомнили наказ молодого царя Михаила Федоровича вручить шаху объявительную грамоту о восшествии на великий престол Московских земель нового царского рода бояр Романовых.

Дорогой поразмыслили: смута в Московском государстве еще не унята, и польских и литовских людей не всех выгнали. Не следует у Аббас-шахова величества большой задор являть.

Пошли вдогон за шахом степями да горами, да насилу у города Ганджи догнали.

Размышления послов прервал окрик Вердибега:

– Стой! И в знак уважения к шах-ин-шаху слезьте с коней!

Тихонов и Бухаров удивленно оглянулись. Их посольский поезд остановили в степи, вдалеке от шахских шатров.

Михайло Никитич плотнее осел на седло:

– Мы сами знаем, как нам царское величество почитать, а тут нам далече, с лошадей сседати непригоже.

Молодой хан нетерпеливо прогорланил:

– Не упрямьтесь, слезайте с коней!

Долго спорили. Но ни доводы, ни увещевания не помогли, и послы все же слезли с коней и стояли у шаховых шатров с обеда до вечера.

Тихонов, прогуливаясь, стал поглядывать на стрельцов. Он удивился: в Москве из-за царских дел в боярской думе он не замечал красивых, стройных стрельцов.

«Красота наша сильна да складна», – подумал Тихонов и тут же решил после приема у шаха раздать стрельцам по холщовой рубахе.

Потом мысли боярина перекинулись на посольские заботы. «Великие дела предстоят Московскому государству, – думал боярин, – дорогу пробиваем к двум морям: к Каспийскому – на выход к землям азиатским, да к Балтийскому – на выход к английским, франкским и гишпанским землям».

Наконец, когда солнце стало бледнеть и потемнели ганджинские горы, снова приехал сын Карчи-хана.

Тихонов, едва сдерживая гнев, проговорил:

– Нам на поле стоять непригоже: то нам бесчестие чинят, про то скажи шаховым ближним людям.

Вердибег вежливо ответил:

– От шаха тотчас указ будет.

Шах Аббас хитро улыбался, выслушивая донесения молодого хана о недовольстве московских послов.

Он успел пообедать в шатре Тинатин с законными женами, подремать в кейфе, насладиться тихим пением красивых ганджинок, принять крымского царевича хана Гирея, пообещать ему за верность новый город Тарки, а московские послы все еще стояли в степи на почтительном расстоянии от шахских шатров.

Наконец шах Аббас, решив, что послам достаточно дано понять о могуществе Ирана, приказал привести послов в большой шахский шатер.

Ничем не выдавая свою усталость и неудовольствие, Тихонов и Бухаров в сопровождении стрельцов двинулись за молодым ханом.

Въехав в шахский стан, посольство свернуло на главную дорожку, усеянную мелким красноватым песком и обильно политую. Начальник дежурных сарбазов подвел их к большому полосатому шатру с пологом, подхваченным кистями. Над входом развевалось иранское знамя – колыхался золотой лев, зажав в мощной лапе обнаженный меч.

Когда послы вошли в шатер, они невольно остановились. На резном возвышении, покрытом голубым ковром, под балдахином из пурпура и бархата, словно изваяние, восседал иранский шах.

И Михаил и Алексей у руки шаха были.

Шах Аббас острым взором измерил русийских послов, стремясь за богатством наряда и степенностью разговора угадать устойчивость Московского государства.

Встав против шаха, Тихонов степенно начал «править посольство»:

– «Божиею милостию великий государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси великому государю, в чести величества изящному, и многим мусульманским родам повелителю, Персидские и Ширванские земли начальнику, вам, брату своему, Аббас-шахову величеству велел поклонись и свое царьское здоровье велел сказати, а ваше, брата своего, здоровье велел видети».

Тихонов почтительно посмотрел на шаха, точно радуясь, что видит «льва Ирана» в полном здоровье, но про себя решил: «хитрый лев».

Он медленно взял у подьячего Алексея Бухарова объявительную грамоту о вступлении царя Михаила Федоровича на всероссийский престол и торжественно развернул:

– «Бога единого безначального и бесконечного, и невидимого, страшного и неприступного…», – и Тихонов перечислил титулы царя Михаила, шаха Аббаса и перешел к делам Московии: – "божьим праведным гневом, при царе Борисе учинилась вражья прелесть и смута в Московском государстве, явился вор, богоотступник, еретик, чернец рострига Гришка, сына боярского галиченина Богданов сын Отрепьева заворовав, сбежал от смертныя казни из Московского государства в Литву, и в Литве расстригся, и своим ведовством и бесовским ученьем назвал себя деда нашего великого государя царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии самодержца, сыном, царевичем Димитреем Углицким. И литовской Жигимонт король, хотячи в Московском государстве смуту учинити, не сыскав, тому вору поверил и, преступив свою правду и нарушив мирное постановление, послал с тем вором радных панов, и тот вор своим злым ведовством и чернокнижеством обольстя и устращав злыми своими коварства многих людей, был на Московском государстве и хотел Московское государство разорити. И милосердный бог над нами милость свою показал, что богоотступника вора и его советников их вражей совет всем людем объявил: съехався изо всех государств Росийского царствия всякие ратные люди и облича, того вора убили; а на великих Росийских государствах учинился царем от роду суздальских Шуйских князей царь и великий князь Василий Иванович всея Руси. И при царе Василье польский же Жигимонт король, преступник, к царю Василью послов своих и посланников крестное ж целованье, наслал на Московское государство другого вора, своими с польскими и литовскими людьми и хотел нашим царством для Польши и Литвы завладеть…

И наших великих росийских государств бояре и воеводы, видя польского Жигимонта короля и панов рад многую неправду и от него бесчисленное кровопролитье, прося у бога милости, против его стали крепко и неподвижно.

И всещедрого в троице славимого бога нашего милостию, нашего царского величества бояре и воеводы, и всякие ратные люди наш царствующий град Москву от польских и от литовских людей очистили, и из Московского государства всех польских и литовских людей выбили, и городы все от них, злодеев, очистили, которые были поймали в смутное время за крестным целованием. А на великих государствах на Владимерском и на Московском и Новгородцком и на царствах Казанском и Астраханском, и на Сибирском, и на всех великих преславных государствах Росийского царствия по божьей милости и по племяни великих государей Росийских, и по избранью и по челобитью всех людей Московского государства, мы, великий государь царь и великий князь Михайло Федорович, всея Русии самодержец, и венчались царским венцом и диадемою по древнему нашему царскому чину и достоянию. И послали есмя к тебе государство наше обестити посланника своего Михайла Никитича Тихонова да подьячего Алексея Бухарова, и чтоб меж наших государств торговым людем дорога отворена была по прежнему обычаю…

Писано в государствия нашего дворе

в царствующем граде Москве".

Шах Аббас взял грамоту и передал низко склонившемуся Караджугай-хану, который, в свою очередь, передал грамоту низко склонившемуся толмачу.

После преподношения подарков царя Михаила Романова шаху Аббасу – собольих мехов, внесенных в шатер стрелецким сотником, – Тихонов ждал дипломатического вопроса шаха о здоровье Михаила Федоровича. Но шах Аббас, равнодушно приняв подарки, о здоровье не спросил и выжидающе смотрел на посла.