Текст книги "Жертва"

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Впоследствии долго не могли понять, как все началось.

С утра на тбилисском майдане было как обычно. Все куда-то спешили, кого-то толкали, для кого-то готовили люля-кебаб, кого-то брили. Торговали, уговаривали, спорили, клялись. Кричали верблюды, ослы, ржали кони. Скрипели весы, мелькали аршины, стучали гири, звенели монеты, хлюпались сгружаемые тюки. Амкары-медники неистово колотили молотками по желтой и красной меди. В заргяр-ханэ – ювелирном ряду – амкары чеканили золотые и серебряные изделия. В хараз-ханэ – чувячном ряду – амкары вырезывали разноцветный сафьян. В лила-ханэ – красильном ряду – амкары просушивали окрашенные ткани. Сверху по Куре сюда плыли навтики. Они причаливали к каменному скату и разгружались. В плетеных корзинах билась еще живая рыба. Бараньи курдюки тряслись на ивовых плетушках. Сочная зелень грудами лежала у причала. В Дигомские ворота въезжали арбы и торопливо сворачивали к майдану. Белел сыр, выглядывали кувшины с коровьим маслом и медом, скатки самодельного сукна и грубо связанные из пестрой шерсти чулки. Все бережно уложено в деревенские хурджини с надеждой продать или обменять на необходимое.

На одной из ароб сидели дед Димитрия и отец Элизбара, владелец арбы и поклажи.

– Пока до Тбилиси доехали, четверть арбы за проезд раздали! – с возмущением кричал дед. – Вот Георгий вернется, заставит князей палки с дороги снять.

Отец Элизбара поддакивал.

– Магаладзе, собаки, дороже всех берут за проезд. Целую голову сыра взяли, верблюжьи хвосты. Говорят, дорогу испортили, чинить надо!

– Дорогу?! А какой вред дороге от грузинской арбы?! Где камень плохо лежит, на место к другому придвинет. Где пыль сыплется, пригладит. А если помет буйволы оставляют, тоже ничего. Народ собирает и в поле вывозит, земле тепло. Значит, польза от буйволов. Так почему, ишачьи дети, товар берут и монеты тоже?! Вот три шаури заплатили!

– Четыре! – простонал отец Элизбара. – Микеладзевский мсахури мед взял, монету тоже не забыл.

– Зачем дал?! Зачем не сказал, нет монет, довольно кувшина меда.

– Сказал, не поверил. Что делать, придется дороже продать.

– Дороже нельзя, не ханам продаем, – отрезал дед и, взмахнув бичом, сердито повернулся спиной к отцу Элизбара. Но, подъезжая к Тбилиси, дед повеселел. Он пользовался любым случаем вырваться из заглохшего Носте. Правда, отсутствие Горгасала немного омрачало радость поездки. Кто еще мог так хорошо рассказывать о свойстве зверей и птиц? Кто еще был так находчив в опасностях?

Но скучно сидеть без дела… «Еще рано… Я только семьдесят две пасхи прожил», – думал дед. Он отлично знал, что прожил семьдесят восемь, но упорно продолжал убеждать себя: шесть лет нельзя принимать в счет. Разве до шести ребенок что-нибудь понимает?

Дед любил движение, азарт и не пропускал случая взгромоздиться на арбу, собранную кем-либо из ностевцев для Тбилиси.

Ностевцы уже давно перестали спрашивать его согласия. Как можно рисковать без опытного и имеющего знакомства на майдане деда Димитрия? Он всегда находит покупателя, умеет убедить, что этот кувшин меда – просто счастливый случай в жизни покупающего, а этот вышитый бисером кисет никогда не будет пустым.

И тбилисцы знали деда, любили его шутки, были уверены в его счастливой руке.

После удачной распродажи вечером в духане «Золотой верблюд» дед с напускным неудовольствием жаловался Панушу на ностевцев: народ не дает ему спокойно пользоваться хорошей старостью, устроенной Димитрием. Гонят, как мальчишку, на майданы… Он без сил остался, пока распродал арбу.

Пануш, хорошо изучивший посетителей и знавший, кому чем угодить, тоже с напускным возмущением набрасывался на деда: как не совестно говорить о старости, которой, кроме самого деда, никто не замечает. Кто же поможет ностевцам, если дед усядется у мангала сушить чулки? Разве арба разгрузилась бы хоть на один шаури, если б приехали без опытного в торговых делах деда? Даже стыдно слушать такой разговор.

Дед, счастливо улыбаясь, впитывал каждое слово Пануша и еще раз высказывал убеждение, – нигде так вкусно не готовят, как в «Золотом верблюде». Он щедро заказывал лучшее кушанье и приглашал Пануша разделить с ним хорошую тунгу вина. Парню, подававшему еду, дед неизменно дарил монетку.

И вместе с дедом многие радовались его приезду и удачам.

Дед повернул арбу. Он хотел до «Золотого верблюда» купить желтый сафьян на цаги. «Скоро из Исфахана приедет гонец, пошлю подарок. Димитрий всегда желтые любил. Сейчас как раз время хорошей кожи. Вон, из даба-ханэ целые арбы везут на майдан».

Проехав мост, дед свернул от Куры к горе Табори. Здесь бьют серные источники, уступами взбирается крепостная стена. На скалистых отрогах Табори лепятся плоскокрышие домишки с деревянными навесами, а к подножию прижались бани, покрытые матовыми куполами. Шумно сбегает Легвис-хеви, подхватывает банные мутные потоки и устремляется в Куру.

На правом берегу Легвис-хеви еще издревле поселились кожевники.

Нагорная Кахети и древняя Албания снабжали кожевников шкурами крупного и мелкого скота. А мыльные отходы бань давали дешевый способ дубления кож.

И сегодня, как из года в год, из века в век, здесь дабахчи – кожевники – дубили кожи.

В низкосводчатых помещениях зияли огромные чаны, врытые в землю. В эти чаны стекали мыльные грязные отходы бань. Голые кожевники, по пояс в серо-зеленой дубильной слизи, мяли ногами кожи. Ядовитые испарения ползли по лоснящимся красным лицам с воспаленными глазами, по мокрым плечам, трясущимся рукам.

На этот адов труд, уничтожающий человека, шла только самая обездоленная беднота. Шли преступники, выпущенные из ям, беглые рабы, люди, потерявшие себя и потерявшие надежду на лучшую жизнь.

Зловоние гниющих кож, помойных луж и отбросов, смешанное с запахом серных бань и бараньего сала, вынуждало тбилисцев объезжать и обходить узкие улички даба-ханэ.

Старосте шорников, Бежану, с утра везло. Он уже продал два седла и подсчитывал барыши. Дверь снова отворилась, и в лавку вошел персиянин. За поясом торчала нагайка с чеканной ручкой.

Бежан охотно показывал привередливому покупателю пятое седло. Он было крикнул ученику принести шестое, но покупатель опустил руку на стремя. Разговор о цене длился недолго, и Бежан мысленно поздравил себя с приятным днем. Но покупатель, пошарив по карманам, неожиданно заявил, что забыл монеты. Пусть ученик отнесет седло, а он расплатится дома.

Бежан нахмурился. К сожалению, амкары не признают такой торговли. Ученика могут по дороге ограбить. Майдан не училище ангелов. Или еще хуже: мальчик не привык держать столько монет за пазухой, может их выронить. Удобнее, если уважаемый покупатель сам пойдет за монетами, а он Бежан, отложит это княжеское седло, на которое не откажется сесть даже хан Али-Баиндур.

Нахмурился и покупатель: как, ему, богатому купцу из Решта, не доверяют? Разговор с седла перешел на более беспокойный товар: сабля сарбазов – лучшее средство для неучтивых грузин. Бежан поспешил ответить: острые шашки носят не только персияне. Это может подтвердить амкарство оружейников, не успевающее заготовлять клинки для дружинников.

В лавке становилось все жарче. Спор уже касался более близких предметов. Покупатель нашел, что голова Бежана напоминает изношенный чувяк, а туловище – облезлого верблюда. Бежан поспешил ответить, что у покупателя, наверно, кроме довольно неприятной головы, похожей на заезженное седло, ничего нет, иначе он не забыл бы дома серебро, которого тоже нет, на покупку седла для несуществующего коня. Покупатель как-то нехотя вынул из-за пояса нож. Бежан придвинул к себе седло. Персиянин лениво взмахнул ножом, но тотчас седло плюхнулось на его голову.

Обливаясь кровью, он, дико вскрикнув, бросился с ножом на Бежана.

Ученик выбежал на улицу и исступленно заорал:

– Амкары! Персы Бежана убивают!.. Э… э… помогите!

И, точно по волшебству, из всех рядов стремглав сбежались амкары. Из лавки вырывался пронзительный вой.

По майдану раздались вопли:

– Правоверные! Правоверные! Амкары убивают мохамметан!!

Около лавки Бежана – столпотворение: уже ничего не разбирают, дерутся со сладострастной жестокостью.

Вскоре побоище перекатилось на другие улички, на майданную площадь.

– Амкары, к оружию! Проклятые персы хотят нас уничтожить!

– Амкары, довольно терпели! Рубите проклятых осквернителей майдана! Собачьи дети всю торговлю отняли!

– Во имя аллаха убивайте неверных! За нас Исмаил-хан! Бейте собак!

К майдану подползла арба.

Дед Димитрия прислушался. Отец Элизбара испуганно посмотрел на деда и уже хотел повернуть буйволов и гнать их, гнать без оглядки к Носте. Дед насмешливо покосился на струсившего ностевца.

– Теперь поздно убегать, все равно догонят. Буйвол – не конь… Спрятаться надо.

Дед оживился. Опасность всегда возбуждала его. Осторожно, с видом полководца, он повел арбу закоулочками и вскоре постучался в ворота «Золотого верблюда». Подождав, дед еще энергичнее стал колотить молотком.

– Отвори, Пануш, это дед Димитрия.

Ворота распахнулись, прислужники духана проворно втащили арбу во двор и снова задвинули засовы.

Пануш изумленно смотрел на деда.

– Как удалось в целости добраться?

Весь майдан смешался в один клубок. Звенели кинжалы, свистели нагайки, палки. В воздухе мелькали камни, подковы, гири, аршины. Толпы врывались в караван-сарай. Из лавок выбрасывали товары. Летели папахи, котлы, кувшины. Сыпалась мука, зерно. Под ногами трещали орехи, перламутр. Валялось мясо, разбитый фаянс. На раскаленной жаровне вместе с люля-кебабом шипела бархатная куладжа. В расплавленном жиру пузырились сафьяновые цаги. Перевернутый мангал дымился на керманшахском ковре. Шелковые материи, кашемировые шали путались в ногах.

Купцы поспешно закрывали лавки, по стенкам пробирались домой.

На плоских крышах метались женщины. Они неистово вопили:

– Вай ме! Вай ме! Помогите, помогите!

– Э-э, амкары! Режьте, рубите!

– Аллах! Аллах! Убивайте! Правоверные, убивайте!

Жужжащий гул навис над Тбилиси.

В цитадели совещались ханы: посылать сарбазов или обождать? Опасно, тогда Нугзар Эристави может выставить дружинников. Ссориться с Нугзаром не время. Теймураз снова поднял голову.

В Метехи Нугзар совещался с перепуганным царем Багратом: послать дружинников или подождать еще?

– Опасно… Тогда Исмаил-хан может выставить сарбазов. Не время ссориться с Исмаилом, шах Аббас подумает, что против него замышляли.

На прилегающей к майдану улице остановился Трифилий со свитой из монахов и монастырских дружинников.

Трифилий из-за каменной ограды наблюдал за побоищем. Глаза настоятеля светились совсем не святым огнем. На мгновение он вспомнил себя молодым буйным князем, когда любил обнажать шашку. Он схватился за кинжал. Да, у настоятеля под рясой, за кожаным поясом, всегда спрятан небольшой, но остро наточенный кинжал. Трифилий хотел броситься в самую гущу и яростно, с упоением крошить, убивать без всякой жалости проклятых врагов церкви. Но он вовремя вспомнил свой сан и, перекрестившись, с усилием смиренно произнес:

– Господи, помилуй меня, грешного!

На улицу въехал Нугзар, окруженный охраной, и повернул к Трифилию.

– Иногда такое полезно. Народ как конь, – если долго застоится, надо прогулять.

– Это, князь, мирское дело. Все же, думаю, следует помочь грузинам: персы совсем сели на голову.

– Нельзя помочь, отец. Тогда Исмаил-хан персам тоже поможет. Ничего, до вечера недалеко. Темнота успокоит: устанут и побоятся своих изувечить. Поедем, отец, ко мне, сегодня на обед баралетский каплун, в орехах жаренный.

– Не могу, дорогой князь, к католикосу спешу, дела церкви раньше всего.

Вардан Мудрый мягко перебегал улицу. За ним семенили амбалы с тюками и сундуками на плечах. Вардан еще издали отвешивал Нугзару и настоятелю низкие поклоны.

Нугзар сурово спросил – не прекратилось ли бесчинство?

– Уважаемый князь, – вкрадчиво ответил Вардан, – может, давно разошлись бы, да на помощь персам прибежали сто банщиков. Боюсь, одолеют амкаров.

Рука Трифилия чуть дрогнула на поводьях. Проводив глазами амбалов, бегущих вслед за Варданом, Трифилий медленно произнес:

– Если банщики бросили бани, бедным дабахчи нечего делать в зловонных чанах, а их, кажется, несколько раз сто…

– Опасно, отец, эти звери разнесут все персидские лавки, пусть дерущиеся пострадают равномерно.

– Церковь раньше всего заботится о своей пастве.

Князь смутился.

– Да просветит тебя милостивый бог, царь небесный… – Трифилий тронул поводья и ускакал. Нугзар, слегка колеблясь, подозвал старшего дружинника и шепнул несколько слов.

Дружинник ловко спрыгнул с коня, бросил поводья товарищу и юркнул в темный переулок.

С майданной площади продолжали нестись неистовые крики:

– Амкары! Амкары, бейте!

– Аллах! Аллах! Правоверные, во имя аллаха!

По даба-ханэ в разодранных рубашках неслись два подмастерья.

– Э-э, дабахчи! Персы кожевников убивают! Спешите на помощь! На помощь!

Дабахчи вмиг выпрыгнули из чанов и бросились к майдану, завязывая шарвари на покрытых зеленоватой слизью бедрах.

Полуголые дабахчи с разбегу врезались в побоище. Замелькали тяжелые кулаки.

Майдан застонал. Дабахчи хватали персиян, били, топтали, сбрасывали через мост в Куру.

Здоровенный кожевник с вытянутым лбом, прижав персиянина к земле, колотил его бритую голову о булыжник.

Какой-то персиянин, повалив амкара, силился набить ему рот землей.

Удобно устроившись на крыше, дед Димитрия, отец Элизбара, Пануш и семья духанщика, грызя орехи, наблюдали за побоищем. Это была почти единственная крыша, с которой не неслась мольба о помощи, ибо не только вся семья оказалась дома, но даже слуги. А духан заперт, и все двери завалены тяжелыми бурдюками. Правда, у парней чесались руки, и они пытались соскользнуть с крыши. Но хозяин грозно смотрел на слуг: окровавленные рожи мало способствуют аппетиту. Завтра «Золотой верблюд», конечно, откроется, а избитый человек всегда страдает от жажды.

Парни вздыхали, с завистью посматривали на площадь.

Внезапно один из них радостно взвизгнул: с соседней крыши к ним перепрыгнул молодой персиянин. Со щеки его текла кровь, одежда клочьями висела на сине-красном теле. Мгновение, и парни растерзали бы персиянина. Но дед Димитрия вырвал его из рук парней. Что-то в юноше было общее с Керимом, которого дед помнил и любил.

– Это мой знакомый, – закричал дед и проворно оттащил на край крыши персиянина. Дед вынул платок, смочил вином из кувшина и приложил к лицу спасенного. Юноша тихо застонал.

– Ничего, вино никогда не повредит, – успокаивал дед. – Ты что, ишачий сын, не видел, на какую крышу прыгнул?

– Видел, батоно, – ответил по-грузински юноша, – но когда десять бросаются на одного, все равно куда прыгать.

– На, пей! – нахмурился дед. Он налил до краев чашу вином.

– Нельзя, батоно: коран запрещает.

– А ханам не запрещает? Сам видел, как рыбы, в вине плавают. Пей, какой от виноградного сока вред?

Персиянин удивленно посмотрел на деда и жадно прильнул потрескавшимися губами к чаше.

– Батоно, рядом работали… Я тоже шил чувяки у хозяина. Всегда дружили, вместе купались в Куре, на праздники в лес ходили лисиц пугать. На одной улице живем. Разве я виноват? Я не хотел драться… всегда дружили, а грузины, амкарские ученики, меня из лавки вытащили…

– Э, парень, в таких случаях не головой люди думают. Ложись тут, наверно, с утра не ел?

Дед, не обращая внимания на косившихся на него грузин, поставил перед персиянином чашу с еще не остывшей бараниной, лепешки и два яблока. Для большей верности он сел рядом и задумчиво смотрел на робко кушающего юношу. Где теперь бедный Керим? Говорят, царя Луарсаба стережет… Говорят, нарочно у Али-Баиндура устроился, помогает несчастной Тэкле… Керим тоже никогда не дрался бы, дружит с грузинами. А тогда кто хочет драться? Шах? Пусть на этом слове подавится не шашлыком, а шампуром… Мой Димитрий большим человеком стал. Сардар! Часто у шаха обедает. Хотя и проклятый перс, все же царь. У царя обедает… Жаль, не у грузинского. А когда прощался со мной, полтора часа, как маленький, плакал. Я тоже немножко плакал. Мой Димитрий говорит – скоро вернемся, всех персов прогоним с нашей земли. А куда этого прогнать, когда он с детства на одной улице живет?..

Дед совсем запутался в противоречиях и решил до возвращения Димитрия отложить беспокойные мысли, тем более, пришел родственник Пануша с последними новостями.

Нет лавки целой, дабахчи весь майдан переломали. Хорошо, больше руками дерутся. Неизвестно, успокоит ли темнота горячую кровь. Как может одна ночь успокоить за два года накопившиеся обиды?

В Анчисхатской церкви волнение. Седой священник велел звонарю ударить в колокол: это напомнит амкарам о существовании бога. Но от католикоса прискакал церковный азнаур.

– Сегодня в колокола не звонить. Вечерню отложить на завтра.

– Почему? – вопрошал священник своего собрата из Сионского собора.

– Почему?! Не надо мешать народу творить богоугодное дело.

И тбилисские храмы молчали.

Муэдзин собрался на минарет напомнить персиянам о часе молитвы, но мулла советовал не очень надрывать голос, ибо правоверные заняты священным делом и все равно не услышат.

Муэдзин поклонился мулле, забрался на минарет и, устремив взор к небу, прошептал призыв.

В приемной католикоса шумно. Толпятся священники тбилисских церквей, азнауры – начальники церковных дружин и много других неизвестных. Они суетятся, куда-то убегают, откуда-то врываются, жестикулируют, таинственно шепчутся и всеми силами стараются показать свою причастность к церковным делам.

На одном из балконов уединились отец Трифилий и отец Феодосий. Они прислушивались к жужжанию из приемной, к доносящемуся с майдана реву и не очень скрывали радость.

Два года царствования Баграта не принесли узурпатору славы, а картлийцам счастья. Волнения в царстве не утихают: то обнаглевшие казахи устраивают набеги, то крестьяне бегут в Имерети, в Гурию и даже в Абхазети, лишь бы избавиться от мусульманского ига, а кстати и от князей. И еще неприятность Баграту – на караваны стали нападать по дорогам. Купцы неохотно посещают Картли, отчего застой в торговле, а значит, и налоги не с кого брать. Каждая неудача Баграта в управлении царством приближает Луарсаба к трону. И хотя он еще пленник, но если русийский царь захочет… а надо, чтобы он захотел… Надо собрать синклит и убедить католикоса в необходимости снарядить посольство в Московию.

Трифилий решил раньше повидаться с единомышленниками, с каждым отдельно. Он недаром рассчитывал на свое красноречие. С Феодосием столковался быстро, ибо Феодосий давно мечтал отправиться в Русию.

На балкон осторожно вышел монах из свиты Трифилия. На вопросительный взгляд настоятеля монах, скрывая в чёрной бороде улыбку, протянул:

– Дабахчи, как черти – прости господи! – носятся по майдану. Все лавки персов выпотрошены, яко жертвенный баран у тушин.

Трифилий, улыбаясь, гладил на груди золотой крест. Вытащив из рясы шелковый платок, Феодосий встряхнул его и вытер рукой нос. В уголках глаз дергались ласковые морщинки.

Верхом на сером жеребце показался шейх-уль-ислам. Тюрбан из двенадцати складок[13][13]
  По числу непорочных имамов.


[Закрыть] громоздился на его голове. Сарбазы в красных куртках и с кривыми ножами за широким кушаком тесно окружали муллу.

Поравнявшись с балконом обширного дома католикоса, шейх-уль-ислам поднял глаза, улыбнулся и благочестиво поклонился.

Трифилий и Феодосий привстали и, сложив руки на груди, приветливо склонили головы. Поговорив о непотребной голове проехавшего муллы, Трифилий, перебирая четки, стал объяснять Феодосию свой план подготовки синклита.

Но вошедший монах вновь перебил интересную беседу. Царица Мариам узнала от Нугзара о приезде Трифилия и прислала Нари с просьбой посетить ее. Трифилий поморщился. Со времени воцарения Баграта он не заезжал в Метехи. Настоятель был глубоко оскорблен пренебрежением Баграта и решил избегать замка до приглашения, а приглашения не последовало. Подумав, он велел передать царице, что будет ждать ее завтра в Сионском соборе, где его святейшество католикос отслужит молебен.

Нари хрипло расхохоталась: разве благочестивый отец Трифилий не знает о положении светлой царицы? Она – точно пленница, без охраны Баграта царицу никуда не выпускают.

Трифилий обещал завтра непременно приехать благословить царицу. Неожиданное сообщение дало лишний повод настаивать перед католикосом на посольстве в Русию. Конечно, он, Трифилий, поехал бы сегодня в замок, но решил не искушать магометан своей храбростью.

К вечеру побоище на майдане почти прекратилось. Только кое-где еще слышались крики, но это – последний вздох сумасшедшего дня. Страшная усталость была первым ощущением опомнившихся людей. Несмотря на беспощадность борьбы, убитых оказалось немного, ибо в такой кутерьме трудно быть убитым. Но ни один не ушел с майдана не раненым. Ходили с повязанными головами, руками, ногами, а многие уже корчились на тахтах, окруженные плачущими женщинами и детьми.

Майдан казался вывороченным нутром неведомого чудовища.

Амкары и торговцы-персияне ужаснулись, подсчитав убытки. Утром на майдан почти никто не пришел, опасаясь повторения вчерашнего. Но к полудню робко показались обвязанные персияне и амкары. Друг на друга не смотрели. Обходили ненадежные места. Ученики и подмастерья бродили вокруг разгромленных лавок, разгребали мусор, стараясь найти уцелевшие изделия своего тяжелого труда.

Неожиданное равнодушие Исмаил-хана и Нугзара Эристави сильно обескуражило майдан. И это обидело пострадавших и сроднило их.

Несмотря на нищету, дабахчи не взяли с разгромленного майдана даже горсти рису. Они дрались за правду грузин, а в таком деле позорно заниматься грабежом.

Невзирая на раны и ушибы, дабахчи с рассвета влезли в чаны с разъедающей слякотью. Они и так вчера из-за драки потеряли заработок, а если еще пропустят день, то их семьи и сегодня останутся голодными.

К полудню зазвонили в колокола. Амкары поднимали головы, крестились, вздыхали. Женщины, накинув шали, спешили в церковь поставить свечку и поблагодарить бога за целость мужа, отца или сына.

На минарете муэдзин певуче прокричал час молитвы. Правоверные, бросая работу, на разостланных ковриках возносили хвалу аллаху.

Дед Димитрия, не слушая уговоров Пануша и отца Элизбара, отправился проводить случайного гостя. У низенькой калитки женщина, откинув чадру, смеясь и плача, бросилась на шею молодому персиянину. «Мать», – подумал дед Димитрия и потихоньку скрылся в переулке. На душе у него было радостно. Он хладнокровно прохаживался мимо разгромленных лавок. «Товары – ничего, жизнь человека дороже, – рассуждал дед. – Вот персидская мать, а чем она плачет хуже наших матерей?»

Дед заглянул к Бежану и застыл на пороге. Неизвестно, каким чудом, но не только Бежан, даже лавка его осталась нетронутой, и, кроме пятого седла, изломанного о голову забывчивого покупателя, все висело на привычных местах.

Потолкавшись на притихшем майдане, дед, к великой радости отца Элизбара, вернулся в духан. Когда же отец Элизбара пожелал немедленно выехать в Носте, дед рассвирепел. Никогда в жизни он позорно не возвращался с полной арбой нераспроданного товара. Он не позволит портить славу счастливой руки деда Димитрия. И действительно, смело выведя арбу на майданную площадь, дед тотчас распродал все, ибо сегодня это были единственные продукты, не смешанные с пылью, грязью и кровью.

Отдавая марчили отцу Элизбара, дед уничтожающе посмотрел на него и сел на прощанье выпить с Панушем. Он хвастал приобретенным по дешевке подарком для детей Русудан. Да, конечно, он только довезет до Носте трусливого ностевца и поедет в Ананури проведать семью Георгия. Давно в гости зовут… И потом… – дед светло улыбнулся, – желтые цаги внуку повезу. От Георгия гонца ждут в Ананури. Каждые четыре месяца приезжают. От Димитрия тоже привозит вести. Правда, гонец всегда сворачивает в Носте, привозит для родителей «барсов» послания и подарки. Но только зачем ждать, когда можно на неделю раньше узнать о красавце внуке. Мой Димитрий меня больше всего на свете любит, – добавил гордо дед, подняв последнюю чашу за здоровье Пануша и прощенного им отца Элизбара.

Тягучий колокольный звон плыл над Тбилиси. Звонили к вечерне.

Мерно покачивалась арба. Между пустыми кувшинами дремал отец Элизбара. Дед, направляя буйволов в Носте, тихо мурлыкал песню.