Текст книги "Время освежающего дождя"

– В Двалети восстание!

Хотя все уже знали об этом, но деловая сухость Моурави невольно тревожила, и почти одновременно князья вскрикнули:

– Говори, Моурави! Говори!

– Если бы просто бунтовали двали, доблестный Зураб Эристави один бы их усмирил, как делал это уже не раз. Но мне придется, благородные рыцари, напомнить вам истоки вечных смут, вечной угрозы… Еще в пятом веке двалетские мтавари предали Картли страшному разорению. Вскоре Вахтанг Горгасал врезался через Мухтарскую Арагви в Двалети, захватил Дарьял. Юный царь лично поразил хазара Тархана и Ос-Багатара, привел мтавари в покорность и вернулся через Абхазети с трофеями.

И последующие века мутили двалетские мтавари, пока царица Тамар, внучка осского царя Худдана, в церкви святого Георгия, воздвигнутой ею в Двалети, не принудила мтавари за себя и потомков дать клятву верности грузинскому скипетру. Но в конце тринадцатого круга хроникона, воспользовавшись уходом на войну Димитрия Второго, двали ворвались в Гори, разграбили город и предали пламени. Отсюда угрожали они захватом Тбилиси. И когда Эристави Амада осадил Гори, обратились они за помощью к татарским ханам. Много лет скрежетали шашки и окрашивались реки родственной кровью, пока Георгий Блистательный не утвердил вновь границы Грузии от Никопсы до Дербента.

Дружба с турецко-татарскими ханами не прошла даром. Магометанство внедрилось в горы… Я вам недаром напоминаю летопись, ибо сейчас двалетское восстание гораздо опаснее, чем кажется на первый взгляд. Меня не усыпит мелкая вражда крымских ханов с турками, Гирей подвластны султану, а Стамбул с помощью веры стремится захватить мост, перекинутый между грузинами и горцами. Для видимости мы поверим, что крымские ханы без науськивания Стамбула хотят приблизить свой бирюзовый ятаган к нашему горлу. И притворимся, что борьба у нас с Двалети, а не с любезным союзником Золотого Рога.

Одобрительный гул прокатился по оранжевому залу. Князья многозначительно переглянулись, довольные, покачивали головами.

– Так вот, князья, получив согласие богоравного правителя, доблестного Кайхосро, мы попросим гонца Осман-паши, как раз подоспевшего к празднику, отдохнуть в прохладном Мухрани, пока не успокоим взбунтовавшихся подданных нашей короны. А потом отправим дружеское извещение везиру о ближайшем следовании в Стамбул послов Картли с важными полномочиями. В Двалети войной пойду сам, ибо не надо вводить в соблазн пшавов, мтиульцев хевцев. Грузия никогда и никого не принуждала одинаково молиться, но одинаково беречь земли отечества заставит…

Слушая Моурави, князья, наконец, поняли, почему Георгий Саакадзе повелевает в Метехском замке, а Шадиман Бараташвили прозябает в Марабде. Они радовались своей стойкости, проявленной в ту темную грозовую ночь у Шадимана. «Змеиный» князь казался им сейчас не только лишенным ядовитого жала, но и блестящего хвоста, ибо ни один владетель отныне не рискнет пойти за побежденным.

Двумя узкими клинками бурлящая Лиахва рассекает серую мглу ущелья. Угрюмо надвинув каменные башлыки, Брудсабзельские вершины охраняют нависшие над скалистой пропастью аулы-крепости.

В мрачной притаенности Двалети возносит к холодному небу дым суровых очагов.

Обогнув оголенный хребет, похожий на пригнувшегося барса, на шкуре которого пятнами рассыпался снег, Зураб свернул к Сауадагу. Накинув бурку на хевсурскую кольчугу, замкнутый и безмолвный, приближал Зураб свои дружины к черте Двалети. Дорогу всадникам перерезал священный лес Джвари-Кадд. Зураб уже пришпорил было коня, чтобы врезаться в зеленую чащу, но вдруг среди блеклых лоскутьев и высохших шкур почудился ему смеющийся барс, потрясающий копьем. Зураб подался назад, вспоминая предание.

Из глубины веков гонит Хетаг, внук Инала, верного коня. Рассекает конь раскаленными подковами ледяные горы, сметает косматая грива снежные звезды. А за Хетагом на распластанных скакунах гонится свирепая кабарда. Вот-вот настигнет Хетага. У Алагира большой лес видит Хетага, внука Имела, в беде. Вырвал большой лес зеленое сердце и бросил навстречу Хетагу. Упало зеленое сердце на каменную ладонь и стало маленьким лесом. Изнемогает Хетаг, уже готовится к смерти, но крылья ветра доносят голос: «В лес, Хетаг, в лес!» «Не поспею! – стонет Хетаг. – Близка кабарда, слышу скрежет кинжалов, лучше ты поспеши ко мне!» И зашагали к Хетагу молодые дубы, зашелестела лиственница, заспешили в обход храбрые орехи, засеменили березки, засопел неповоротливый граб. Открыл глаза Хетаг, а над ним лес сомкнул зеленые щиты. Подарил благодарный Хетаг свое имя лесу. Ускакал на верном коне в далекие пределы Хетаг и поселился среди храбрых орехов и молодых дубов Хуцау-Дзаур, поселился и стережет священный лес. Кто ветку отрубит – руки лишится, кто дерево повалит – ослепнет, кто зверя убьет – в лесу должен скушать, а шкуру на ветках оставить. Только птицам и зверям позволил Хуцау-Дзаур переполнить священный лес. И приходят раз в год гости к Хуцау-Дзауру, приходят из близких и дальних аулов и у зеленого креста Хуцау-Дзаура вонзают в молодые деревья кинжалы. Всасывает дерево лезвие по рукоятку. Развешивают на старых деревьях кольчуги и щиты, привязывают беды лоскутьями, и покидают беды человека, остаются на ветках висеть. Помнят горцы Хетага, внука Инала, и даже злейшего врага не преследуют в священном лесу на каменной ладони…

Зураб поспешно отступил и только у ручья Гатисха повернул к аулу Абано-Кау.

Неделю штурмовал Зураб огромные глыбы завала. Горящие головни, расплавленная смола, тучи стрел осыпали отчаянных арагвинцев. Зураб отошел, понеся большой урон…

Тем временем Моурави стремительно вел дружины через Зекарские высоты и Двалетские вершины, где и конь не пройдет и человек с трудом ступит. Безудержно карабкались азнауры по ледяным скалам. В холодном блеске лилового солнца развевались картлийские знамена. Потрясенным двалетцам казалось, что они слышат угрожающее хлопанье багровых крыльев духов, густо населяющих трещины Брудсабзельских скал.

На горных отрогах гнездились неприступные замки двалетских владетелей. Туда в полдень спустились «барсы». На передовой башне отчаянно затрубил тревожный рог, и тысячи горных духов ответили ему воинственным ревом.

В двери башни грозовой бурей ворвались картлийцы. Переплелись крики сражающихся и стоны сраженных. Кровь, проклятия, молитвы, дым, смрад от горящей ветоши, пар свежей крови… Во мгле каменных покоев, тесня друг друга, рубятся осажденные и осаждающие. Одни падают, другие топчут еще живых. В такой тесной битве не бывает раненых. Лишь изуродованные трупы остаются безмолвными свидетелями беспощадной сечи… Башня за башней падает под карающим мечом Саакадзе.

Наконец Зураб перешагнул ослабевшие преграды, овладел аулом Салугардан и пошел на соединение с Саакадзе. С потоком огня, низвергающегося в ущелья, распространились его дружины уже по Двалети. И неотступно за занавесом дыма, как за гигантским щитом, следовали картлийские и арагвские дружины.

Сверкают клинки на Ломисской горе, отделяющей ущелье Ксанское от Гудовского. Купаются в Большой Лиахве обезглавленные трупы. Захлебывается Малая Лиахва кровавой пеной. Грохочет ледяной обвал, кружатся белые искры. Летят в клубящийся туман кони, шлемы, вьюки, кольчуги…

Аул за аулом склоняют голову… Окутана молочными облаками Ломисская гора. Здесь у церкви святого Георгия исступленно кипит последняя сеча.

Саакадзе сорвал с Эрасти башлык, окутав им левую руку, рванулся к выступу.

Князь Тамаз Мачабели, пронзенный стрелой, сломанной шашкой отражал удары. Толпой наседали на него двалетцы, стремясь отсечь голову. Тень огромного меча легла на камни. Упал один, другой…

Саакадзе схватил истекающего кровью князя, взвалил на плечо и, обороняясь от вражеских стрелков, стал отходить к церкви. Стрела запуталась в башлыке, стрела ударила в шлем, стрела обломалась о кольчугу. Саакадзе бережно опустил бездыханного сподвижника у иконы святого Георгия. Жаль ему молодого Тамаза!

Еще мрачно рубился Зураб, еще свирепел Димитрий, еще Даутбек хладнокровно сеял вокруг себя смерть, еще, мягко улыбаясь, Дато наотмашь бил саблей, еще, облизывая губы, одноглазый Матарс связывал пойманного владетеля, – а на высоте Ломисской горы спокойный Пануш уже водружал картлийское знамя…

Двалети пала. Сложили оружие владетели и поклялись в вечной верности грузинскому скипетру.

Сурово смотрит на князей гор Великий Моурави. Это они хотели вонзить кинжал в спину Картли, еще не оправившейся от вторжений шаха Аббаса. Это они хотели придвинуть стоянки турецко-крымских ханов к черте Грузии. Это они подвергли царство Картли смертельной опасности.

Пощады не будет!

Двойной данью обложена Двалети, отнято оружие, кони, сто сыновей мтавари взяты в заложники…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Босфорский Гашим-бек свирепо выбивал пепел из трубки о голову оруженосца. Он прибыл в Картли с оруженосцами и с двумя слугами. Надеялся бек быть тайным послом и путем подарков и посулов склонить Моурави к решительному повороту в сторону Стамбула. Это теперь необходимо везиру, как одалиске – фонтан. Пока улемы, муфти и Диван впервые решались низложить султана за потерю Багдада и засадили Мустафу Первого в башню старого Сераля, пока восставшие янычары за свое поражение в степях и лесах Хотина заключали Османа Второго в Семибашенный замок, пока малолетний Мурад Четвертый играл богатыми подарками «зимнего короля» Фридриха Пятого Пфальцского, вымогавшего у Оттоманской империи признание его королем Венгрии, – Русия вплотную подошла к Кабарде, а коварный шах Аббас верхом на льве въехал в Грузию. Но когда Моурав-бек подпалил хвост хищнику, он обратил свое внимание на отроги Северного Кавказа. Стремясь отделить Грузию от Русии горскими племенами, обращенными в шиитство, шах Аббас забыл, что Стамбул давно взирает на эти склоны и не допустит, чтобы солнце Ирана затмило полумесяц Турции. От Каспийского моря на запад поползла тень Ирана, но свет турецкого Крыма от Черного моря брызнул на восток. Своим поспешным приездом в Картли он, Гашим-бек, хотел отвлечь важными делами внимание Георгия Саакадзе от Двалети.

Но Моурав-бек неожиданно предал огласке его приезд. Мало того, обсудил в Метехи с правителем и князьями ответ везиру. И вот он, босфорский бек, вместо наслаждения на берегах Золотого Рога, должен дышать туманом в горной Мухрани. Его держат здесь как пленника. Стоило ему выразить желание прогуляться по лесистым тропам Ксанского ущелья, как тотчас рядом с его конем выросла надежная охрана из сорока всадников. Не успел его трубконосец проверить стрелы для охоты, как свора собак с загонщиками, слугами, поварами и шатерщиками окружила его, когда же он пожелал поехать на тбилисский майдан выбрать подарки для жен, оказалось – такое же желание вдруг охватило внуков старого хитреца Мухран-батони… Он пожаловался на одиночество. Договорить ему не дали: громкие бубны зазвенели под его окном. С песнями понеслись в пляске рослые девушки и мускулистые молодцы. К ночи у него разболелась голова. Лекари окружили его ложе. Старший лекарь открыл книгу «Карабадини», дал выпить чашку рвотного сока молочая, укутал в листья ивы и положил на лоб чертополох. Наутро бек вскочил, как ужаленный скорпионом, и тут его пригласили на совместную еду пять сыновей старого хитреца Мухран-батони. Еда длилась целый день и всю ночь, после чего он проспал два солнца и две луны. Совершив намаз, он решил больше ничего не желать, ни на что не жаловаться и терпеливо дожидаться, пока Саакадзе натрет шеи дерзким двалетцам.

Когда правителю Кайхосро доложили о переживаниях бека, он искренне расхохотался… Его жизнь была не легче жизни бека. Кайхосро тоже должен был соразмерять свои желания с придворными правилами.

Дед мечтает по истечении трех лет возложить на него корону Багратиони. Без содрогания не может об этом думать Кайхосро. Ему все чудится мученическое лицо Луарсаба. Метехи душит его, как аркан. Он так радовался возможности переждать жаркие месяцы в любимом Самухрано! С каким трудом удалось ему добиться такого приволья, и то только потому, что в Твалади живет старая жаба царица Мариам, а в Цавкиси, на его счастье, в большом зале обвалился потолок.

Но какое разочарование ждало Кайхосро в Мухрани! Вместо его уютных, выходящих в тенистый сад покоев, ему уготовили в главной башне пышные залы со множеством ковров, золотых изделий, кувшинов и слуг, надоедливо торчащих на всех площадках и лесенках.

Обедать в трапезном зале среди буйных братьев и смешливых сестер ему не дозволяли. Отдельно, на серебряном подносе, подавали обильные яства, которые он скучно прожевывал в обществе придворных, а за поцелуями розоволикой Натиа приходилось, подобно вору, ночью спускаться на канате, украдкой принесенном вскормившей его сердобольной мамкой.

Еще хуже было по праздникам. Дед, невзирая на жару, надевал сам и приказывал всем сыновьям и внукам надевать доспехи, а затем торжественно, сопровождаемый витязями, являлся на прием к правителю…

Кайхосро видел, как прыгал смех в глазах младшей сестры, как кусал ус сын дяди Мирвана. Самому Кайхосро тоже хотелось упасть на ковер и от окна до дверей кататься от хохота. Но с главой фамилии шутить не приходится. И он, Кайхосро, восседая на привезенном из Метехи летнем троне, парадно принимал почтительные поздравления и всемилостивейше приглашал весь род Мухран-батони к малому пиру.

А потом, оставшись наедине, дед ругал его за промахи как последнего псаря.

Правитель сочувствовал Гашим-беку, особенно в день победоносного возвращения Моурави, который опустил к ногам правителя священный меч первого мтавари Двалети.

На круглой башне Мухранского замка взвилось знамя Картли. Вдоль садовой дороги на почетной страже стояли в легких куладжах княжеские азнауры. Не смолкали веселые дудуки.

На малый прием прибыли и князья влиятельных фамилий. Разговорчив был Зураб, шумны Ксанские Эристави. Их владения снова вне опасности.

Лишь Гашим-бек еще больше пожелтел, узнав о принесенной двалетцами клятве на верность. Но он изысканно улыбнулся, прикладывая руку ко лбу и к сердцу.

Утешало бека только многозначительное ответное послание, в котором Моурави давал заверения в ненависти к шаху Аббасу и любви к падишаху вселенной – Мураду Четвертому. О более важном до слуха мудрого везира донесут послы Картли. Пусть Осман-паша верит им, как он, Георгий Саакадзе, поверил отважному Гашим-беку. Послы предстанут перед везиром – да хранит аллах его возвышенную жизнь! – как только на княжеском съезде, посвященном обсуждению военно-торговой дружбы Картли и Стамбула, правитель поставит большую печать на отпускной грамоте…

Когда Папуна нагайкой сбил с цаги дорожную пыль и с удовольствием посмотрел на ворота Носте, он сам поверил, что кривляющийся дервиш был только удивительным видением в его жизни…

Он не заезжал в Тбилиси, откуда, спасаясь от небывалой жары, разлетелись даже мухи. Но Георгий Саакадзе был там, готовясь к съезду духовенства.

Радость встречи с фамилией Саакадзе и со всеми друзьями не разогнала озабоченности на усталом лице Папуна. Он нехотя говорил и даже не опорожнил чашу пенистого вина, поднятого Автандилом за благополучное возвращение друга…

Взглянув на отодвинутую чашу, Русудан встревожилась. После долгих расспросов Хорешани и Дареджан Папуна наконец сказал:

– В Марткобском монастыре остановился караван Вардана. Купец ждет приказаний Моурави… На белом верблюде драгоценная поклажа – останки Паата.

На лицо Русудан легла белая тень. Всю ночь просидела она на открытой площадке, прислушиваясь к шепоту листьев. Она ждала чуда: ждала живого сына, но последняя надежда исчезла с мертвым словом «останки».

Уже на рассвете Хорешани и Дареджан бережно перенесли ее в покои. Русудан не чувствовала, как раздели и опустили ее на ложе. Неподвижно, точно упавшее изваяние, лежала она с остановившимся взглядом больших глубоких глаз. Внизу, под сводом, забившись в угол каменной скамьи, рыдали Маро и Хварамзе. Свесив белые букли, причитала княгиня Нато.

Автандил разорвал ворот шелковой рубашки, не помня себя, вскочил на коня и понесся по ночной дороге, оставляя далеко позади испуганных слуг.

Тихо, как бы боясь разбудить дитя, Папуна рассказывал Хорешани о несчастной Тэкле, ради которой он пошел против желания Георгия, силясь всеми мерами освободить Луарсаба.

Выслушав о неудачной попытке Керима устроить побег царю на охоте, Хорешани сказала:

– Именно таким я и знала царя Картли – Багратиони, Луарсаба Второго.

Но Папуна не мог смириться. Его любовь и жалость к Тэкле превращала добряка в ворчуна. Он привез письмо Трифилию с мольбой отправить в Русию посольство к патриарху Филарету.

– О, если бы ты, добрая Хорешани, прочла послание к патриарху… – И вдруг вскипел: – Кто твоего царя просит заботиться о Тэкле? Разве Папуна, Керим, все «барсы» не вывезли бы бедную из проклятого Гулаби? Не Папуна ли, как масхара, бегал ради нее по раскаленному Исфахану!

– Ради бедной Нестан тоже, – напомнила Хорешани.

– В это дело никогда не верил – старался для совести.

– Не старался, в рисковал жизнью, – поправила Хорешани и неожиданно поцеловала Папуна в нахмуренный лоб.

Несчастную подругу Хорешани жалела больше, чем Тэкле. В страдании Тэкле была возвышенная любовь, была надежда… А у изумрудноглазой Нестан – пустота. Зураб забыл о ней, как забывают о сорванном цветке. Папуна уверял, что только по уговору Вардана он оставил так рано Гулаби, где Керим подготовляет новый побег царю. Но Хорешани трудно было обмануть: Папуна приехал раньше в надежде хоть как-нибудь смягчить тяжелое горе Русудан.

Так в притихшем Ностевском замке протекла печальчая ночь…

В Тбилиси Автандил не застал отца, он еще накануне ускакал с Эрасти неизвестно куда: наверное, в Носте…

Даже не брызнув водой на свое разгоряченное лицо, Автандил помчался обратно. Но Саакадзе в Носте не оказалось… Зная по опыту, что в таких случаях напрасно искать отца, Автандил на вопросительный взгляд Хорешани тихо ответил:

– Скрылся, думаю, по тайному делу… «Барсы» тоже разбежались. Что-то готовится…

Георгий сидел в прохладной келье игуменьи Нино. Он даже не искал предлога своему внезапному приезду. И строгая игуменья не спрашивала, что нужно в тихой обители беспокойному Моурави. Она знала Георгия, дорогого ее сердцу с детских лет.

Вся битва с Двалети прошла сквозь золотой поток волос Нино. Отовсюду, как синие лампады, светились ее лучистые глаза. Какая-то тоска, опустошенность заползали в душу Георгия. Сильнее и сильнее охватывала тревога, он решил не сопротивляться: огонь лечат огнем.

Лишь только он надел смиренную азнаурскую одежду, которая молодила и умеряла величественный вид, Эрасти кинулся в конюшню…

И вновь под копытами Джамбаза неслась крутая тропа.

Необычайный покой исходил от лица игуменьи. В ее как будто нарисованных пальцах бесшумно скользили гишерные четки. Даже воспоминания о детстве не вызвали краску на ее мраморных щеках…

Но Саакадзе не могло обмануть это внешнее спокойствие. Разве так ходят монахини? Разве так улыбаются схимницы? А золотой поток, сплетенный в две тугие косы, разве не рвется из-под черной шапочки на волю? Не рвется из душных каменных стен?!. Где его юность? Где бедная сакля над обрывом? Откуда такая тоска?..

Ночью из оконца кельи Эрасти видел, как по дорожкам бурно разросшегося сада метался Саакадзе.

Непроглядное небо нависло над скалами. Вдруг, словно горящая слеза, сорвалась с темного купола звезда и мгновенно погасла. Георгий провел ладонью по глазам: кого ждет он, полный смятения? К чьей легкой поступи затаив дыхание прислушивается?.. Все тщетно, прошлое ушло безвозвратно, как река в море.

Георгий прощался с игуменьей. Спокойным голосом благодарил ее за отдых и молодые мысли, которые пробудила в нем золотая Нино.

Пообещав возместить вдвойне убытки, причиненные нашествием шаха Аббаса ее монастырю, Саакадзе легко вскочил, почти взлетел в седло и поскакал с каменистой крутизны.

«Слава тремстам шестидесяти пяти святым Георгиям – успокоился!» – вздохнул Эрасти и, рискуя свалиться в пропасть, помчался за Великим Моурави.

Стихийно, никем не званные, стекались толпы к Марткобскому монастырю. Шли купцы в траурных одеждах. Шли амкары с опущенными знаменами. Шли торговцы, держа в руках шапки. Шли монахи всех монастырей. На конях, покрытых черными чепраками, ехали князья. Медленно передвигались арбы, из-за темных тканей смотрели заплаканные глаза.

Молодые и старые, в знак печали, опирались на тонкие палки. По извилистым тропам тянулись босые и полуголые люди, сопровождая церковные хоры.

Крестьяне Носте шли отдельной толпой, все с бритыми головами, без усов, бород и бровей. В шерстяных мешках, в чувяках из козьей шкуры шерстью наружу, они шли, сгорбленные, показывая, что придавлены непосильным горем, оглашали отроги гор тяжелыми вздохами: «O-ox! O-ox!»

Спустились с гор тушины. Впереди них, склонив на кольчуги головы, ехали витязи Анта Девдрис и Мети. Спустились пшавы, хевсуры. Тихо ступали кони, на плечах арагвинцев повисли плащи из белых и черных полос. Дружинники Квливидзе ехали на конях с подстриженными гривами и хвостами. На белых и черных конях ехали тваладцы в уродливых козьих колпаках.

Марткобская равнина едва вместила траурных гостей. На самой середине стоял гроб, вынесенный из монастыря, покрытый парчой. Священники окропили красным вином землю вокруг возвышения. Каждый князь и приближенные азнауры прислали плакальщиц, прославленных умением выбить слезу даже из камня. В черных балахонах, с распущенными волосами, они царапали свое лицо, били себя кулаками в грудь и, вырывая космы, издавали страшные вопли, от которых вздрагивали горы. То в поэтических прославлениях возносили деяния Паата, подобного ангелу Гавриилу, то вдруг в полных отчаяния выкриках повествовали о потере витязя, о страдании благородной матери, о слезах родной земли. Рыдали женщины, суровые воины, убеленные годами старики, бились в истерике девушки. Всем казалось: померкло солнце, навсегда ушел смех. Торжествует смерть.

Оглядел Саакадзе равнину, где в битве была возвеличена Картли, ради которой отдал жизнь его сын Паата. Оглядел и разъярился: что за черные волны захлестывают Георгия Саакадзе? Словно тиной затягивает душу притворная людская печаль. Кто смеет оплакивать подвиг во имя родины? Где же радость жертвы во имя счастья? Кто хочет видеть слабость Георгия из Носте?

И, перекрывая вопль равнины голосом, «от которого стонало бранное поле», Саакадзе крикнул:

– Э-хэ, мои «барсы»! Кто не забыл, как любил Паата играть с копьем? Кто повторит его ловкость? Эй, зурначи, играйте арагвинскую походную!

Вздрогнул Дато, сердце его захлестнула боль. Взглянул на друга и все понял. Откинув рукава чохи, он, а за ним «барсы» очистили круг, схватили копья и под яростные удары дапи и вой дудуки воинским строем понеслись вокруг гроба, то выкрикивая угрозу, точно преследуя врага, то отскакивая, словно под ударом, то, перестраивая ряды, медленно соединяли и разъединяли копья, склоняя их над гробом.

– Э-хэ, девушки! Кто порадует витязя Паата боевой песней?

Звучный напев огласил равнину. Затаив дыхание смотрели люди на девушку с распущенными волосами, в белом, подобном савану, плаще. На выступе скалы, у башни святого Антония, пела Циала любимую колыбельную песню Паата:

 
Колыбель слезой согрета,
Иав-нанинао.
Барс прилег у вод Ностури,
Иав-нанинао.
Спят орлы у Гуджарета,
Иав-нанинао.
Звезды спят, умолкли бури,
Иав-нанинао.
Сердце спит в горах далеких,
Иав-нанинао.
Луч у скал заснул высоких,
Иав-нанинао.
Башни спят под звездной пряжей,
Иав-нанинао.
Но лишь рог затрубит вражий,
Иав-нанинао.
Ты, разбуженный тревогой,
Иав-нанинао.
Вмиг подымешь меч двурогий,
Иав-нанинао.
И взлетишь на бой высоко,
Иав-нанинао.
Боевой картлийский сокол,
Иав-нанинао.
 

И едва замолкла песня, снова «барсы», увлекая юношей, в неистовстве понеслись с копьями наперевес.

Потрясенные картлийцы смотрели на Георгия Саакадзе. Ветер спутал его непокорные волосы, огнем костров полыхали глаза.

«Барсы» подняли гроб и понесли. И, точно охваченная неведомой силой, загудела Марткобская равнина…

Но Русудан и тогда не уронила слезы, когда в Эртацминдском храме, под погребальный звон колоколов и стенания певчих, настоятель Трифилий присоединил к останкам голову в серебряной оправе.

Лишь Папуна горестно проронил:

– Наконец Паата найдет успокоение в родной земле.