Текст книги "Время освежающего дождя"

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Накаливалась земляная печь. В ней обжигали «карга зяги» – шелковый гипс. Затем вынимали обожженные глыбы и размалывали в порошок. В большие чаны выливали кислое молоко, смешивали с порошком и погружали в эту смесь шерстяную пряжу. Через некоторое время вынимали, просушивали и передавали опытным ткачихам.

Ослепительно белое сукно кроилось ностевками. Мелькали золотые позументы и кисти. Так изготовлялись башлыки для дружины «барсов». Блестели серебряные кисти и позументы для башлыков азнауров, начальников сотен.

На циновках, покрытых холстом, полукругом раскладывали равномерным слоем отливающую вороньим крылом черную шерсть. Поверх первого слоя накладывали второй, состоящий из отборных косиц, густо обрызгивали водой, свертывали в трубу вместе с циновкой и, под песню, уваливали до уплотнения.

Просушив хорошенько бурку, расчесывали косицы шерсти щеткой из стеблей дикого льна, опаливали шерстинки изнанки на легком огне и передавали нашивальщицам для отделки оранжевыми галунами и ремнями.

Сто бурок, выстроенных в ряд, походили на черные скалистые горы, и белые конусы башлыков из них казались сторожевыми башнями на вершинах. Они ждали сотню Автандила Саакадзе.

Эти бурки и башлыки, вместе с одеждой из тонкого сукна, Саакадзе приказал изготовить спешно. Автандил терялся в догадках: зачем отец так блестяще вырядил его сотню?

Снова кипит неугомонное Носте. Валяют войлоки для подседельников. Шьют из шерсти войсковые чувалы для хранения зерна. Изготовляют из шерстяных остатков веревки для вьюков и подпруги. Складывают по сотням мафраши и хурджини. Сшивают летние, из холста, и зимние, из войлока, шатры.

Не задерживает ностевцев и воскресный день. Забыв об отдыхе, они пригоняют шатры и словно приглушают колокольный звон бодрящей трехголосной песней. На южной стороне площади, не затененной ореховыми деревьями, натягивают полотнища, крепят веревки. А песня ширится, круто взлетает, где-то запутывается в облаках и оттуда, будто звонким дождем, падает на суровые отроги.

 
Песня бурю подковала,
«Барсы» оседлали бурю,
Арало, ари, арало!
Запевай, струя Ностури!
 
 
Ветер – песня над долиной,
Оживит и пень и камень,
След стрелы оставит длинный
Над седыми облаками.
 
 
Сабель звон в напеве звонком,
Песня в плен сердца забрала.
Нет, не станет барс ягненком.
Арало, ари, арало!
 
 
И совой беркут не станет,
Так уж, видно, мир устроен:
Крот в норе, а витязь в стане,
Черт в аду, а в битве воин.
 
 
Чем сильней удар десницы,
Тем и песни жарче пламя.
Пню пусть дерево приснится,
Пусть скалу увидит камень.
 
 
На коней шатры, хурджини!
Сталь к руке! К лицу забрало!
Взвейся, песня о дружине!
Арало, ари, арало!
 

В самый разгар пригонки шатров прискакали из Лихи молодые лиховцы. Не задерживаясь, они напрямик отправились к церкви, щедрым огнем свечей осветили лики святых и лишь потом вышли к шатрам. Их встретили вежливо, но холодно.

Не на шутку перепуганные лиховцы готовы на все, только бы завязать дружбу с Носте. А на что им дружба ностевцев? Как на что! А где может быть спокойнее, чем под шатром Моурави? Высмотреть невест, породниться с не знающими страха, тем стать ближе к всесильному и притом не очень-то развязывать кисет. Но как подступиться к ностевцам?

Кругом снуют конные. Подводят буйволов к ярму. Суетятся деды. Скрипят колеса. Волокут какие-то вьюки. И даже девушки не замечают опешивших лиховцев.

Снаряжение для ностевской дружины грузится под окрики деда Димитрия на арбы. Вот они уже сползли с откоса на старогорийскую дорогу и вереницей направляются в Мцхета. На передней арбе, опершись на бурдючок, радостно щурится на солнце дед Димитрия. А на последней, лихо сдвинув на белую макушку войлочную шапчонку, под скрип колес напевает урмули прадед Матарса.

По дорогам Средней Картли из царских и княжеских деревень медленно двигаются такие же вереницы с запасом для «обязанных перед родиной».

А там, в Метехском замке, Георгий Саакадзе совещается с высшими мдиванбегами. Во все стороны несутся гонцы с указами Моурави, скрепленными Советом.

В пустующие пограничные башни стекаются охранительные отряды. Вымериваются пустыри в Алазанской долине. Раздается земля возвращенцам. Из Верхней Картли на плотах прибывают оружие, утварь, семена.

Из Метехи мчится Саакадзе домой. Большой двор переполнен людьми. Одни просят совета, другие излагают жалобу или просьбу. Всех выслушивает Моурави: ни один не должен уйти недовольным.

В зале приветствий с утра до темноты толпятся мелкопоместные князья, азнауры. Отдельно держатся купцы, амкары. У всех неотложное дело, у всех страх опоздать. И никто не удивляется, – почему спешат, куда торопятся? Скорей! Скорей! Враг должен разбиться о могущество царства!

Нити политики, войска, торговлю держит, как поводья, Саакадзе своей властной рукой.

И Саакадзе уже в малом Совете, где его с нетерпениом ждут азнауры. Даутбек подробно излагает, как идут дела на «поле доблести». Из Верхней, Средней и Нижней Картли беспрестанно прибывают чередовые. Стекаются арбы с договоренным снаряжением и запасом. Множество шатров теснится у стен Синего монастыря, монахи ропщут, игумен жалуется на нескончаемый рев воинственных парней, нарушающих молитву. Но главное, от скученности могут вспыхнуть болезни.

Кахетинцы обрадовались. Сулханишвили напоминает, что он уже не раз предлагал устроить стан чередовых в пустующем Герети, вблизи кахетино-иранской границы. Но Квливидзе вскипел: размещать войско для обучения полезно внутри царства, а если уж на границе, то есть еще картлийско-казахская. Зумбулидзе беспокоился об охране груза ароб: может испортиться под солнцем или дождем, могут разворовать, – не все ангелы! Шио-Мгвимский монастырь выслал отборное зерно, а монастырь святой Нины прислал лучшие рубашки, сшитые христовыми невестами для воинства.

Таниашвили настаивал на скорейшем распределении оружия. Пусть каждая дружина отвечает за принятое. Даутбек не противился, но указывал на необходимость проводить первоначальные учения с личным старым оружием, ибо рубка кустарника и лоз притупляет клинки, а проколы буйволиных шкур – наконечники. И лишь когда дозорные сообщат о движении к черте царства врагов, следует выдать однородное и одновесное оружие, а всем начальникам – проверить вооружение каждого дружинника и его запас.

Одобрив Даутбека, Сулханишвили вернулся к вопросу о размещении войск: по его разумению, половина дружин должна остаться в Картли, а другая отправиться в Кахети.

– Устрашать шаха следует, но обученным войском, – спокойно начал Саакадзе. – А пока нужно думать о том, чтобы правильно провести подготовку войск. Поэтому Мцхета превратить в военный город и разместить конные дружины в первопрестольной. Остальных оставить у стен Синего монастыря, – пусть игумен привыкает к шуму шашек. А «обязанные» пусть объединяются совместным учением, развивают рвение к защите царства, в военных играх состязаются в ловкости и догадливости.

Пока азнауры обсуждали меры, предложенные Саакадзе, он уже спускался в палату торгового Совета. На лестнице его догнал Сулханишвили и шепотом сообщил о прибытии азнаура Лома: князь Вачнадзе просит поспешить со вторым посольством в Гонио. Светлый царь Теймураз хмурится – не похоже, считает он, чтобы правитель Кайхосро собирался покинуть трон Багратидов.

Замедлив шаги, Саакадзе вполголоса ответил:

– Пусть Лома передаст князю: как я сказал, так будет. А Дато Кавтарадзе выедет в Гонио своевременно.

Гулкий шум оборвался, когда Саакадзе вошел в помещение Совета. Мдиванбеги встали, почтительно склонив головы. Опустившись на обитый фиолетовым бархатом табурет, Саакадзе предложил продолжать разговор.

Дарчо подробно рассказал, как золоточеканные изделия, марена и многоцветная окраска шелков восхитили дамасских и трапезундских купцов, быстро раскупивших караван и охотно обменявших часть товаров на оружие, как трехбунчужный паша пригласил его, Дарчо, на беседу и пытливо расспрашивал о делах Моурав-бека, щедро одарил и просил передать Георгию Саакадзе ятаган, осыпанный бирюзой и алмазами.

Тут Дарчо развернул шелковую ткань и положил перед Саакадзе дар эрзурумского паши. Когда смолк восхищенный рокот торгового Совета, Дарчо добавил, что трехбунчужник обещал довести до Большого Сераля о дружеских начинаниях Моурав-бека из Гурджистана. Успех пробного каравана вдохновил тбилисских мдиванбегов, и они решительно настаивали на немедленном снаряжении нового каравана, в двести верблюдов, для отправки картлийских товаров в Стамбул. Но раньше всего необходимо построить на новом торговом пути удобные караван-сараи и сторожевые башни в ущелье Хеоба и в Самцхе-Саатабаго – Ахалцихском пашалыке.

Эрасти улучил минуту и, развязав платок, намеревался всучить Саакадзе кусок чурека с сыром, который в течение целого дня тщетно возил за ним. Но Эрасти постигла неудача – Саакадзе торопился к правителю, еще с утра присылавшему за ним гонцов.

На метехском дворе Моурави бросил поводья подбежавшему конюху и в сопровождении Эрасти направился было в царские покои, но на средней площадке его догнал дежурный князь Мераб Магаладзе, и Моурави свернул в боковой коридор.

Он счел нужным удивиться расстроенному виду доблестного Мухран-батони.

– Ты лучше спроси, Моурави, почему я до сих пор не кусаюсь? Сколько трудов мы с тобой положили! Сумасшедший мальчишка кричит, чтобы сняли с него кличку «правитель». Он трубит, что вся охота за крупными и малыми делами царства обходится без главного загонщика из рода Мухран-батони. Князья при встрече с ним отводят глаза и, вертя лисьими хвостами, льстиво занимают его внимание пустыми разговорами. Разве нельзя оружием заставить хищников уважать решение Картли?

Не прерывая возмущенного князя, Саакадзе думал: «Хорошо, что старик не догадывается, что это он, Моурави, внушил самолюбивому Кайхосро мысль об оставлении престола».

– Сам Кайхосро подает плохой пример, открыто показывая пренебрежение к своему сану.

– А я о чем говорю? Разве можно понять, какая бешеная собака его укусила? У нас в роду не было глупых. Не найдешь ли ты, Моурави, своевременным внушительно побеседовать с неблагодарным?

– Побеседую, Мухран-батони. Надо так сделать, чтобы народ Картли умолял правителя не покидать трон.

– Ты это сделаешь?

– Клянусь мечом – да! Ибо, свидетель бог, не только люблю Кайхосро, но и всем сердцем восхищаюсь его умом и благородством.

Сине-зеленая дымка паласом расстилалась над еще сонной долиной. Стая за стаей с севера низко тянулись лебеди. Саакадзе, придержав Джамбаза, проводил их зорким взглядом.

– Вот, Эрасти, на юг держат поздний путь. Значит, осень будет долгая и теплая.

– Не настал ли час, Моурави, скушать все же чурек с сыром? Надоело держать! – хмуро буркнул Эрасти.

– Можно подумать, что ты жареного фазана предлагаешь, а я отказываюсь.

– Что же, мне до первого снега беречь дар божий?

Саакадзе приподнялся на стременах и сорвал ветку, отягощенную желудями:

– На твое счастье, снега в эту зиму будет много. Посмотри, сколько красавцев на одной ветке.

– Этим можно радовать свиней, а я – только ишак.

– Сейчас в Носте проверим, если откажешься от тунги вина и чахохбили, тогда твоя правда. Ну, давай развеселим аппетит! – И, взяв у встрепенувшегося Эрасти чурек, разломил пополам и предложил Эрасти разделить с ним скудную трапезу.

Георгий принялся за обе щеки уписывать хрустящую горбушку, обильно посыпанную острым сыром. Они выехали на опушку и по откосу спустились в лощинку к роднику. Джамбаз радостно заржал, решительно остановился и потянулся к воде.

Всадники спешились. Саакадзе, прильнув к каменному желобку, стал глотать прозрачную воду, словно собирался осушить весь родник.

В Носте Хорешани встретила Саакадзе упреком: совсем забыл семью, а сейчас нужны его советы, – ведь предстоят две свадьбы!

– Очень хорошо, – рассмеялся Георгий, – почти все владетели из замков переехали в Тбилиси, – ждут обещанных празднеств, а обещанное надо выполнять. Вот и включим свадьбы в число празднеств.

– Кстати о свадьбах, – с напускной важностью проговорил Дато. – Ко мне уже дважды приезжал Беридзе из Лихи.

– А что ему, речному червяку, надо? Не пошлину ли решили убавить и тем мозгов прибавить? – хмурился Элизбар, вспоминая неудачный исход своей миссии.

– Про пошлину совсем не говорил, а про невесту слишком много. Дочь высокого Иванэ, Нателу, высмотрел его старший сын; оказывается, умирает от любви… умоляет помочь.

– От одной любви? А может, и от страха за участь лиховской рогатки? Полтора мешка речного песка им в рот! И еще добавь…

– Не кипи, Димитрий, – поспешно прервал Дато, – что может выйти из ничего? Каждое воскресенье приезжают лиховцы высматривать невест. Но ни атласные куладжи, ни дорогие украшения не прельщают ностевок. Самая невзрачная, Софико с Нижней улицы, не пожелала выйти замуж за водяного черта…

– А этот, собачий сын, самую красивую выбрал.

– Это, Даутбек, и я заметил.

– Еще бы Дато не заметил, – прыснул Гиви, – сам перед ней крутил усы в церкви.

– А Натела как? Не соблазнилась богатством?

– Ты угадал, Георгий, соблазнилась, только стыдится подруг, молчит. Полагаю, Иванэ тоже жаждет за самого богатого лиховца выдать дочь, но стесняется дедов, засмеют.

– Вот что, передай Беридзе, что ты меня упросил. Быть свадьбе.

– А это зачем, Георгий?

– Так, мыслю, следует. Нельзя влюбленного томить в путах Великого Моурави.

Долго потешались над лиховцами, изощряясь в «ласковых» эпитетах и «красочных» пожеланиях.

Шутила и Русудан, но вдруг круто изменила разговор, уверяя, что княгинь-покровительниц восхищают лишь те шаири, которые воспевают их добродетели, а сказания – исключительно восхваляющие их род. Фрески, свитки, наука о звездах на одних навевают приятный сон, а в других пробуждают желание вцепиться друг другу в горло за первенство. Она, Русудан, это предсказывала! Напрасная трата времени и денег.

Но Саакадзе оспаривал: все же мужья, под сильным давлением жен, на многое согласились, и не пришлось применять оружия. Пусть веселятся, на зависть Андукапару и Гульшари. Но женихам Хварамзе и Маро придется подождать до возвращения Папуна из Гулаби.

Все согласились с Георгием. Нельзя предаться семейной радости без дорогого друга. Только княгиня Нато недовольна: сколько времени еще девушек томить?

Почти совсем перебралась княгиня в Носте. Даже приготовленное приданое сюда перевезла. Угрюмо стало в Ананури: по-прежнему на горе Шеуповари грозно высится крепость, по-прежнему славится орлами и сапфировой Арагви, но душа замка ушла вместе с доблестным Нугзаром. Уже не поют красивые девушки под зубчатыми стенами. Нет веселых базаров. И за еду едва десять человек садятся, а при Нугзаре три скатерти растягивали – все было мало. Зураба словно змея ужалила.

Уедет на охоту – пропадает неделями. Ни с кем не дружит, нехотя к Эристави Ксанским на день заглядывает. Может, по Нестан тоскует?

– Не похоже, – укоризненно проговорила Хорешани, – даже письмо ей отказался послать: «Ни к чему, она ведь магометанка».

– Как не стыдно такое на языке держать?! – вскрикнула Дареджан. – Разве она по своей воле несчастна?

Недоволен Зурабом и отец Трифилий: тот изменник церкви, кто ради личной выгоды кощунствует. А если магометанство можно скинуть, как мантилью, то не по-божески усугублять страдания княгини!

Русудан вознаградила витязя в рясе легким пожатием прохладной руки. Тревога омрачила ее мысли: «Что ищет брат?.. Чем возмущен?.. Какой смысл враждовать с Моурави?..»

Георгий знал причину перемены строптивца, но не бывать ему царем гор! Неумолимые грозовые тучи накатываются на Картли, а Зураб честолюбив, и нельзя ему вручить даже знамя царской конницы.

На Дигомском поле собираются «обязанные» – чередовые: царские, княжеские, азнаурские и церковные. Выстраивают их тысяцкие, сотские, десятники. С жадностью заучивают царские азнауры новые правила сражений. Усиленно вникают в искусство битвы княжеские азнауры. Некоторые шепчутся: «Лишнее! И так не раз побеждали, лишь бы сабля была поострее отточена да конь подкован». Но большинство усердствует, особенно кахетинцы, они твердо знают: спасение Кахети в воинской силе!

С головой погрузились «барсы» в любимое дело. Элизбар заставил по праздникам стекаться народ в Мцхета любоваться ловкостью дружинников в конной езде. Пануш придумал военную игру «на спор». И тбилисцы спешили на ристалище, бились об заклад, угощали победителей. Но и Матарс не отставал: попаданием стрелы в чашу, поставленную на верхушку шеста, прославилось немало стрелков семи воеводств. Зоркости учил Автандил. На лету пронзал он птицу, и всем хотелось добиться того же самого. Даутбек учил дружинников воинскому строю. Сложному делу воинской разведки посвятил немало дней Ростом. С изумлением смотрели «обязанные» на Гиви, который на всем скаку разматывал аркан и накидывал на шею несущегося галопом всадника. Нашлись сотни людей, желающих стать арканщиками.

С испытанными веками приемами знакомили и старые азнауры, особенно Квливидзе, Асламаз и Гуния.

Приезжали на поле доблести князья, родовитые азнауры, посмотреть и поудивляться превращению своих глехи, хизани, особенно месепе, в ловких воинов.

Погруженный в дела царства, Саакадзе ни на час не забывал о своем любимом детище. Осадив Джамбаза посредине ристалища, встреченный приветственными возгласами: «Ваша! Ваша!», он с гордостью оглядывал поле, заполненное воинами. Ничто не ускользало от его зоркого взгляда: ни построение тройного квадрата, ни слишком задранный носок на цаги горийских лучников… В шатре Квливидзе он просмотрел новый список чередовых «обязанных» и написал: «Перечисленные передовые с богом да придут». Побеседовав с сотниками, поднялся и предложил Ростому и Дато сопровождать его.

Спустившись к Куре, они подъехали к монетному двору. Стражники поспешно распахнули перед ними ворота. Пройдя палату, в которой пересчитывали слитки серебра и меди, Саакадзе пошел на перезвон молоточков в палату, где седоусые амкары чеканили монеты.

Над широкой полированной стойкой, заваленной пергаментами и рисунками, склонились живописцы. Перед ними лежали чуть позеленевшие старинные монеты. Саакадзе взял сельджукскую, перевел взор на пергамент, похвалил живописца за удачную копию и, подозвав главного резчика, спросил, по чьему велению повторяют вражеский чекан.

Резчик принялся объяснять разницу между чеканом сельджукским и тем, который взят для новой грузинской монеты. У сельджуков на лицевой стороне – всадник с лицом «Великого могола», оборотившись назад, намерен пустить стрелу в цаплю. А у нас – всадник с лицом Великого Моурави – скачет вправо, пронзая стрелою льва. У сельджуков на оборотной стороне выбито крупным куфическим шрифтом: «Нет божества, кроме бога! Мухаммед – посланный богом!» А у нас – твой призыв на Марткобской равнине: «Врагов не считать!»

Саакадзе укоризненно заметил:

– Купцы вряд ли на такое согласятся: монеты любят счет. А лицевая сторона пришлась бы по душе Мухран-батони, ибо собака Великого могола удобно устроилась под моим конем, – и, перечеркнув углем рисунок, строго сказал: – Я не люблю льстивых прославлений! – Выбрав большую монету времен Давида Строителя, указал резчику: – Чеканьте серебряную двухабазную монету, сделайте гурт лицевой стороны с поперечными линиями. На оборотной выбейте золотое руно, а вокруг него – надпись: «Иверия»…

С монетного двора Саакадзе и «барсы» направились в дарбази, где греческие и грузинские зодчие созидали из тонких дощечек образцы, в малом виде, башен, крепостей и лестниц, соединяющих горы.

Когда Саакадзе, Дато и Ростом вошли в сводчатую палату, зодчие сосредоточенно что-то высчитывали и чертили на толстом пергаменте. Саакадзе с удовольствием оглядел лежащие возле них циркули, угольники, линейки…

Большими руками он осторожно расставлял и переставлял маленькие башни. Седой строитель напомнил прошлый разговор.

– Две тысячи ароб трудно достать, – сказал Саакадзе, – может, на цепях втянем?..

– Камень и бревна можно на цепях, но мрамор – только на арбах.

– Моурави, я обдумал твое предложение, – вступил в разговор греческий мастер, – все же возьмем черный мрамор, он лучше выдерживает давление воды и разрушительную силу времени.

– На пирамидальной гробнице царя Кира семь уступов сложены из черного мрамора. Они до сих пор блестят свежей памятью, – задумчиво проговорил весь испещренный морщинами грузинский зодчий, недавно вернувшийся из путешествия ради науки. – Ты, Георгий, большой строитель, и стопа твоя тяжелая. По этой лестнице и твой правнук поведет войско на защиту царства.

– Да будет так! – произнес Дато.

– Глубокочтимые созидатели, – прервал разговор Саакадзе, – башни возведем ковровой кладки. Прославим грузинское мастерство.

– Византийцы при любой кладке воздают должное главному зодчему, – проговорил грек. – Да позволено будет над верхними зубцами серединной башни поставить мраморного барса, потрясающего копьем.

– Лучше, мастер, укрась башню конем Картли, рвущимся к звездам…

Саакадзе упомянул о своем новом замысле – опоясать Тбилисскую крепость двумя зубчатыми стенами, террасами, спускающимися от Триалетских отрогов к Куре. Поговорили о кахетинских стройках, решили увеличить амкарство каменщиков, плотников, лесорубов, дабы возможно было приступить к укреплению кахетинской линии Упадари…

Взглянув на измученных Дато и Ростома, Саакадзе взял поводья у хмурого Эрасти и повернул коня к дому.

Погруженный в торговую сутолоку мелик подготовлял караван в Стамбул. Трудно узнать пробудившийся майдан! Откуда столько товаров, изделий? Откуда столько продающих и покупающих? Ведь ничего не было! Разве мало торговых лазутчиков? Разве купцы пригоняют караваны в пустыню? Пусть будет шум, – он привлекает иноземцев.

И Вардан выбрасывал на стойки запасы сукна, атласа, парчи… В обширных складах громоздятся тюки от пола до потолка. Чем они набиты? Это – тайна Вардана.

Прислушиваясь к стуку весов, Вардан рассматривал сорта марены, как вдруг из-за развешанных тканей выглянула свирепая рожа Махара. Вардан так и прирос к стойке. Но Дарчо, величаво поправив сереброчеканный пояс, на котором висел кинжал, вызывающе спросил Махара: каким товаром он может угодить светлому князю?..

Сперва Махара старался посулами и угрозами принудить Вардана поехать в Исфахан, но наконец понял: положение мелика слишком видное, чтобы он мог исчезнуть незаметно, и поэтому согласился заполучить хотя бы пчеловода.

И пчеловод, со всеми предосторожностями и напутствиями Вардана, направился за Махара в Марабду.

На упреки Нуцы: «Разве не пора бросить ненужного князя? И почему подвергать опасности старика, привыкшего не к осам, а к пчелам?», Вардан хитро улыбнулся.

– Почему не дать заработать отцу? Только, если он раньше меня вернется, не выпускай на улицу до моего прибытия; еще проболтается, всех нас погубит.

Перепуганная Нуца поклялась держать отца под замком. Их беседа была прервана приходом Дато.

Мелик радостно сообщил, что двести верблюдов, нагруженных ящиками, вьюками, сундуками, готовы в путь. Хотелось бы выехать вместе с посольством. Дато выразил готовность путешествовать с находчивым меликом: караван придаст пышность посольству, но…

– Что?! Что-о?! Правитель намерен отречься?! – испуганно вскрикнул Вардан. – Опять начнется хатабала. Один князь одного хочет, другой – другого! Это вредит торговле; в Стамбул хорошо прибыть в час праздника, а не когда слуги скатерть убирают.

– Так же думает и Моурави… Может, если народ взмолится, Кайхосро не оставит трона?

– Все купечество, амкарство будет с плачем просить. Не время менять правителя, когда верблюды от нетерпения чешут ноги.

– Надо сейчас же подготовить шествие к Метехи, но заполнить им улицы следует только по моему знаку. Моурави раньше решил бросить князей к ногам правителя. Если не поможет, тогда…

Едва Дато ушел, как Вардан, задыхаясь, бросился к устабашам Эдишеру и Сиушу.

А наутро во всех лавках торговцы, забыв, что сами сокрушались о потере блеска Метехи, прицокивая и разводя руками, шептались: «Как можно допустить? Замечательный правитель! Ничего не запрещает, не вмешивается не в свое дело. Для Метехи много изделий покупает…» И уже всем казалось самым важным уговорить правителя не покидать их. И уже беспрестанно шли возбужденные разговоры, приготовления…

Еще с того дня, как Элизбар остановил своего коня у любимого азнаурами духана «Золотой верблюд», тбилисцы всполошились.

Кто-то сидевший неподалеку слышал приглушенный спор саакадзевца с пожилым азнауром. Саакадзевец сокрушался нежеланием правителя царствовать: «Разве только народ упросит». Пожилой азнаур, напротив, восхищался царем Теймуразом: «Вот если бы…» Саакадзевец оспаривал: «Теймураз – действительно настоящий царь, притом Багратид, без княжеских драк может занять трон, но Картли любит правителя Кайхосро. Мухран-батони могущественные владетели и щедрые». – «Зачем насильно держать, раз доблестный Кайхосро не желает? – настаивал пожилой азнаур. – Кахети и Картли сейчас одно царство – выходит, и царь должен быть один».

Тбилисцы разделились на два лагеря. Одни стояли за Кайхосро, другие – за Теймураза. На всех углах спорили, только и слышалось: «Теймураз!.. Кайхосро!..»

В серной бане рассвирепевшая поклонница Теймураза окатила, холодной водой упрямицу, защищавшую Кайхосро. «Вай ме! Вай ме!» – заголосили женщины, пуская в ход шайки, комья банной глины, хну, ковровые рукавицы, гребни и все необходимое для бани, но излишнее при битве.

Из цирюльни вслед за цирюльником выскочил амкар с намыленной щекой и, гоняясь по майдану, грозил зарубить любого, осмелившегося говорить против Кайхосро. Из люля-кебабной, что у Банного моста, выскочил другой амкар, – размахивая лавашом и изощренно ругаясь, он клялся отсечь голову всякому, кто посмеет забыть, что царь Теймураз неустанно сражался против кизилбашей. Но так как оба амкара были без оружия, то над ними лишь потешались.

Сабельщики отступили на шаг, и в зал высшего Совета царства вошел взволнованный Кайхосро. «Видно, с дедом опять спорил», – подумал Саакадзе.

В напряженной тишине Кайхосро с жаром приводил убедительные доводы о невозможности для него управлять двумя царствами. Пусть мудрые мдиванбеги изберут для отечества, расцветающего под рукой Великого Моурави и его опытных сподвижников, более умудренного годами и деяниями правителя.

Князья в смущении поглядывали друг на друга. Никто не хотел первым сказать правду, – опасались ссоры с Мухран-батони.

Молчание становилось тягостным. Поймав просящий взгляд князя Липарита, Моурави заявил, что Кайхосро из рода Мухран-батони приравнен к сану богоравного определением священного синклита и указом католикоса. Высший Совет присягнул на верность и не изменит присяге.

Изумленно взирал на Саакадзе юный правитель и, не выдержав, вскрикнул:

– Как?! Ведь я с тобой отдельно говорил, Моурави. Или почудилось мне, что ты согласен?

– Думается, мое безмолвие ввело тебя в заблуждение. Понимаю тебя, благородный витязь, если сердце не лежит, то и трон подобен ярму.

– Я, Моурави, – запальчиво выкрикнул Кайхосро, – присягал на верность, но только Картли, а не Кахети.

– Что же, по-твоему, мой правитель, для того мы, верные мужи отечества, объединили два царства, чтобы снова присягать отдельным царям? До меня дошло, что кахетинцы мечтают о возвращении Теймураза и царь не прочь в третий раз занять свой престол. Багратид! Кто может воспретить? Но ты понимаешь, какая опасность в двух царях одного царства? Не усугубляй наше затруднение, да и народ не допустит тебя отречься. Весь Тбилиси встревожен.

– Мой правитель! Высший Совет поможет тебе в управлении царством, – резко сказал Мирван.

– Моурави, тебя прошу, – взмолился Кайхосро, – ты один можешь найти выход, и ты найдешь. Если я имею право приказывать, то приказываю тебе… Знай, и вы, мдиванбеги, знайте, я молод годами, но своего слова не меняю. Правителем не буду! Если не примете отречения – сам уйду, пусть даже в монастырь! – и Кайхосро шумно вышел.

– Не хочу стеснять Совет в суждениях. – И Мирван Мухран-батони с достоинством тоже покинул палату.

Задумчиво покрутив ус, Моурави медленно произнес:

– Со стариком Мухран-батони труднее сговориться. Но то, что требует решения, должно быть решено.

Мдиванбеги восхищались. Такой Моурави не только с Мухран-батони, но и с чертом договорится.

– Значит, Моурави, ты уже согласен на смену? – Зураб с затаенной надеждой оглядел палату.

– Не я, мой князь, а мдиванбеги и церковь… Мы не арканщики, не пристало нам душить человека, стонущего под непосильным бременем… Тебе, князь Зураб Эристави, поручаем разговор с Мухран-батони.

– Отказываюсь!

– Неразумно! – Саакадзе пристально вглядывался в шурина. – Любишь вершины, люби подыматься на них сам. А если рассчитываешь, что другие вознесут, тогда жди желающих.

– Отказываюсь! – упрямо повторил Зураб. – Вы избегаете нажить себе опасного врага, а я вам не щит дружинника, на который ложится первый удар. Хором беседуйте с владетелем.

Закипел спор: как бы совместно ни выступали, кто-то должен первое слово вымолвить.

– Георгий, может, католикоса попросить? – предложил Трифилий. – На святого отца владетели не обрушат свой гнев. Опять же, кто дал – тот и взял. Да отпустится Кайхосро восвояси по своему желанию.

– Аминь! – поддакнул митрополит Никифор.

Царевич Вахтанг с несвойственной ему живостью просил настоятеля сообщить волю высшего Совета царства святому отцу. Зураб исподлобья ревниво оглядел царевича:

– А на кого собираетесь возложить попечение о спокойствии царства?

– Найдется… – Трифилий благодушно расправил атласный рукав.

– Быть может, уже нашли? – злобно буркнул Зураб.

– Может быть…

И оба – Моурави и настоятель, хорошо понимающие друг друга, – обменялись многозначительными взглядами.

Саакадзе просил мдиванбегов принять еще одно неотложное решение. Сложившиеся обстоятельства требуют величайшей предусмотрительности и подсказывают необходимость сблизиться со всеми грузинскими царствами и княжествами. А сейчас дружбу скрепляет только военный союз. Надо полагать, что объединение Картли и Кахети встревожило раньше других Гуриели, а потом Шервашидзе Абхазского и Левана Мегрельского.

Мдиванбеги раскатисто засмеялись. Внезапно Липарит изумленно уставился на Саакадзе: уж не предполагает ли замечательный Моурави пригласить в гости и Гуриели, как пригласил кахетинцев? «Временно, конечно!» Липарит подтолкнул ничего не соображающего Вахтанга и снова неудержимо захохотал.

Повеселел и Зураб. Он напомнил об аргонавтах, которых манило золотое руно и Черное море. Море, оказывается, любил и Цицишвили после путешествия в Стамбул и приключения у дервишей. Даже кахетинец Джорджадзе постоянно потирал ладони; ему уже мерещились чайки, кружащиеся над тюками кахетинского шелка, завалившего фелюги.