Текст книги "Такси!"

– В тот первый день, в Саффрон-Уолден, мы были настоящими друг с другом, Кэтрин. Я никогда еще не был таким настоящим!

– Да-а? Ну так получи еще кое-что настоящее: я притворялась каждый раз, когда мы с тобой это делали.

Индюк с приятелем глазели на нас с отъехавшими челюстями. Моргун и сам разинул рот. Я его подрезала именно тогда, когда он собирался изречь что-то умное.

– Пока, Моргун.

Хотела бы я сполна насладиться этим моментом. С удовольствием осталась бы и позлорадствовала – а то и добавила кое-что похлеще. Такое, чтобы перепало и парням за соседним столиком. Но слезы вновь подступали к глазам, и я выбежала из зала.

Я ехала и плакала, ехала и плакала. Проползла по Камберуэллу, покружила у «Слона», проскользнула через Саутуорк, переехала мост Блэкфрайарз, под которым бежала гладкая и темная река, и свернула в Сити. И плакала не переставая. Надо было встретиться с родителями Джоэла, попытаться хоть как-то утешить их, а заодно и себя. Но для этого пришлось бы слишком много лгать.

Только выпивка поможет сдержать то, что пульсирует у меня в голове.

Сделав пару глотков и убирая бутылку, «Гленфиддиха» я мельком глянула в зеркальце. Внутри все подскочило, я едва сдержала крик: Джоэл сидел сзади, голова его моталась в такт движению машины, из ноздрей лились сопли и кровь. Я резко нажала на тормоз, его голова качнулась, и я увидела глаза – там, в парке, они были закрыты. Его глаза, некогда такие красивые, были неподвижны, пусты. И мертвы.

Нырнув в тупичок, я выдернула ключ из зажигания, чтобы прийти в себя. Конечно же, ничего не было – просто трещина на скользкой глади реальности, иллюзия, порожденная тенями, страхами и снами наяву.

Когда сердце перестало мчаться как бешеное и дыхание выровнялось, я снова завела мотор и направилась туда, где хотела очутиться больше всего на свете, в единственное место, которое кажется мне настоящим. Дом Ричарда в Крауч-Энде.

Все огни были погашены. Я нажала на кнопку звонка лишь один раз и очень кратко – не хотела будить Дотти, чья спальня расположена как раз над парадным. Прождала с полминуты и позвонила снова. Прошла еще целая минута. Ричард так и не подошел к дверям, и я в отчаянии принялась звонить и звонить. Ничего. Где его носит? Уж теперь-то он точно проснулся!

Я запаниковала – стала колотить в дверь кулаками, закричала в щель для почты:

– Ричард, это я! Открой! Открой эту чертову дверь! Впусти меня!

Наверху зажегся свет. Из комнаты Дотти донесся плач. По лестнице загрохотали шаги. Лязгнула задвижка. Сбросили цепочку. Дверь отворилась, и на меня хлынул поток света.

– Китти… – Он стоял в халате и тер руками голову. Волосы торчали хохолками. Лицо было сердитым, но через мгновение злость сменилась тревогой. – Господи, Китти, у тебя ужасный вид. Что случилось?

– Чаю. Я хочу чашку чаю.

Я пролезла мимо него в дом. Наверху плакала Дотти; я направилась в кухню, предложив Ричарду:

– Может, пойдешь к ней?

Добралась до чайника, налила воду, включила.

– Нет, все в порядке. – Стоило Ричарду произнести это, как Дотти умолкла.

– Ух ты. Ловко. – Я взяла чашку с подставки. – Тебе налить?

– Китти, что происходит?

– Или, если хочешь, сделаю горячий шоколад. Кофеин, насколько я знаю, тебя стимулирует. – Я достала вторую чашку.

– Китти, хватит!

Уязвленная, я резко обернулась – и уставилась на выдолбленную тыкву с кривой улыбкой, красующуюся на кухонном столе.

Ричард доплелся до стола – неловкий, помятый, – сел сам и придвинул другой стул ко мне.

– Присядь на минутку.

– Ладно. – Я нерешительно приблизилась и наклонилась, чтобы поцеловать его в голову. Твоя макушка пахнет подушкой. – Я часто говорила так. Один из милых наших стишков для двоих. И мне сразу стало лучше.

Ричард улыбнулся, но улыбка получилась кривой, как оскал той тыквы, и ее быстро сменило выражение усталости.

– Ты знаешь, который час, Китти?

– Без понятия.

– Почти полдвенадцатого.

– Ох.

– Вот именно – «ох». О чем ты думала, заявившись в такое время?.. Ты что, пьяна?

У меня вырвался слабый смешок:

– Нет. Конечно, нет.

Ричард окинул меня взглядом, отмечая и непривычную вялость, и несвежий вид, и снова посмотрел мне в лицо. Я была на грани истерики.

– Ну, может, пропустила глоток-другой. Ричард…

– Что?

Я попыталась собраться с силами.

– Извини, что я пришла так поздно. И мне жаль, что я разбудила Дотти. Просто…

– Просто – что? Китти, да ты посмотри на себя…

– Знаю. Я разваливаюсь, знаю. – Я хотела взять его за руку, но руки Ричарда прятались в карманах халата. Стоп. Нужно привести мозги в порядок. – Ричард, я повидала сегодня… Повидала такое… – Мертвое лицо Джоэла, измазанное кровью и соплями, возникло перед глазами. Я все еще ощущала запах опавшей листвы и грязи в парке. И горячий, сладковатый запах гниения.

– Китти, о чем ты? Что – «такое»?

Я встряхнула головой, отгоняя видение, и постаралась сосредоточиться на лице Ричарда – этот озабоченный, нахмуренный лоб, мягкий рот…

– Неважно. Главное – я поняла, чего я хочу. Ричард тер глаза, моргал – и молчал.

– Я хочу осесть, хочу мужа и семью. Хочу выйти за тебя, Ричард, и делить с тобой все. Хочу стать матерью для Дотти.

– Ох, Китти… – С Ричардом творилось что-то странное. Он будто был не в силах говорить.

Это был не его голос. Голос, которого я не слышала прежде.

– У Дотти уже есть мать.

У Джемаймы полные губы. Глаза, нос, кости – все такое мягкое, что я могу схватить и смять, как кусок теста. Длинные и густые каштановые волосы, бледная кожа. Очень женственная. Прямо прерафаэлиты долбаные. Небесно-голубой хлопчатобумажный халатик оставляет открытыми мягкие белые колени. Скрестив руки на груди, она презрительно смотрела на меня, словно я была воровкой детей.

– Что она здесь делает? – спросила я слабо. Ричард смотрел в пол.

– Скажи ей, Ричард, – произнесла Джемайма самодовольно.

– Скажи – что?

Но я уже знала – что…

– Китти, это было нелегко… – Ричард совсем обмяк.

– Ты говорил, что никогда не примешь ее обратно. Говорил, что хочешь меня. – Я подалась вперед, схватила его за плечи. – Прогони ее, Ричард. Пожалуйста, пусть она уйдет.

– Да никуда я не уйду, – заявила Джемайма. Я проигнорировала ее – смотрела только на Ричарда, вцепившись в его плечи. В глазах его было что-то мертвое.

– Ты не можешь доверять ей. Она же бросила тебя. Оставила Дотти. Как ты позволил ей снова сюда приползти – после всего, что она сделала! Однажды она тебя поимела – и снова это сделает.

– Вон отсюда! – Джемайма рванулась к нам.

Я заметила холеные, покрытые розовым лаком ногти, и тут она вцепилась в мою руку и попыталась поднять меня на ноги.

– Убери лапы!

Джемайма снова дернула, надеясь стащить меня со стула. Я чувствовала, что на это уходят все ее силы. Я не двигалась с места, одной рукой уцепившись за край стола. Ричард прятал глаза.

– Ричард… – Мой голос дрожал. От злости или от горя – не знаю. – Выход только один, и это ты…

Джемайма опять дернула мою руку, едва не вырвав ее из сустава, и я закричала от боли. От нее несло сексом. Твоя макушка пахнет подушкой…

Трещина разошлась, реальность раскололась. Мгновение назад я цеплялась за стол – мгновение спустя стояла посреди кухни, а Джемайма валялась у плиты. Испуганные глаза смотрели на меня из вороха каштановых волос и розовых ногтей. Халат распахнулся, обнажив белую плоть и рыжую поросль. Джемайма схватилась за разбитый в кровь лоб.

Ричард закрыл лицо руками.

Я словно со стороны услышала свой голос – будто это говорил кто-то другой:

– Ты же со мной трахался – да я тебя пришибу сейчас…

Рука сжалась в кулак, потянулась вперед.

– Мама!

Она вбежала в комнату в ночной рубашке. С клубничками – я купила ее в «Маркс энд Спенсер». Маленькие ножки дробно топали по плиткам. Пронеслась мимо отца, мимо меня, не замечая нас.

– Милая, все хорошо. С мамой все в порядке. – Джемайма обняла ее, прижала к себе, зашептала на ухо: – Успокойся, малыш, все хорошо.

И улыбалась через плечо Дотти. Улыбалась, глядя на меня. На рубашку с клубничками капала кровь.

8

Дышать было тяжело, но виски помогало. Одной рукой я держала руль, а другой – бутылку. В небе сияли звезды, дорога была пуста. И куда, на хрен, я еду. Узкие переулки. Большие шикарные дома. Огни светофоров – на кой черт они нужны… Дорога передо мной так и так открыта. А это что за зеленая мутотень?.. Хемпстед. Хемпстед-Хит, мать его…

Надо решить, куда я еду. Нужна какая-то цель, нельзя же и дальше катиться куда глаза глядят. А то скоро по кругу начну накручивать.

Страшный старый Кэмпден. Неистребимый запах хот-догов. Козлы на тротуарах держатся за свои кебабы, орут вслед такси. Огонек выключен, педрилы. Я вам не прислуга, мать вашу. Я же именно здесь Джонни в первый раз увидела. Его сдувал ветер, как нарисованного человечка-палочку, только в развевающемся пальто. К «Слону» просил подвезти… Знать не знал, кто я. И я так и не сказала, что встречала его раньше.

Кингз-Кросс… Сент-Панкрас – красный свадебный пирог, дерьмо. Юстон-роуд – видите, знаю же, где нахожусь. Знаю… Пустые кварталы контор. Ни души вокруг. Только ночной народец вроде меня, но мы не в счет. Тауэр-стрит…

Иисусе, это еще что за хрень? Я же, мать вашу, по кругу езжу. Рассел-сквер, точно. Британский музей – кладовка с гребаными саркофагами. Нет, так дальше нельзя. Куда, черт возьми, я еду? Не домой – это факт. Надо найти место, где можно дышать. Свежий воздух. По-настоящему свежий.

Сентер-Пойнт. Они что, этот член тут не смеха ради поставили?..

Сохо. Кошмар – народ прет из баров прямо на дорогу. Плетутся аккуратно передо мной, и плевать им на все. Вереница вертких мини-кебов, вытянутых лимузинов и замысловатых китайских велосипедов… Воздух вонючий, густой – хоть бритвой кромсай… Сохо – волосатые подмышки Лондона.

Кажется, я еду на запад. Гайд-парк, Байсуотер-роуд. Что у нас на западе? Куда мне направиться? Дальше, дальше и дальше. Девон… Корнуолл… Уэльс…

Уэльс.

Северный Уэльс – горы, чистый, свежий воздух. Куплю коттедж, а может, и нескольких овечек. Винни будет приезжать ко мне в гости. Прочистит дыхалку свежим кислородом. Будем прогуливаться вдвоем. Напечем валлийских пирожков. А почему нет? Уэльс – чем плохо? На А40, потом – М40, М6 и так далее.

Черт. Где я? Я же должна быть на Уэствэй. Не там свернула… Чтобы я свернула неправильно? Не, только не я. Широкие пустые дороги, белые георгианские особняки, деревья. Чертов Западный Лондон, все одинаковое. Налево. Держаться левее. Да, так… Не так. Не так, на хрен. Снова белые дома, снова деревья. Еще раз налево, и я отсюда выберусь, и не фига дудеть на меня из своего ссаного БМВ! А может, направо? О господи. Опять белые дома с деревьями. Они когда-нибудь кончатся? Все жужжит. Радиотреп. Что там на указателе?.. Ни черта не разберу. У меня тут где-то справочник был… Рука натыкается на листок бумаги.

«Дорогая Кэтрин, прости, что я вторгаюсь в твою жизнь, но я подумал, что ты должна знать: я заказал в церкви заупокойную службу по твоей матери…»

Скомкать письмо. На пол его. Нечего голосу этого козла у меня в голове делать… Звон… Громкий трезвон… Красный мобильник! Что за… Джонни? Нажать кнопку.

– Кэтрин, где ты?

– Крэйг?

– Я волнуюсь за тебя, Кэтрин. Где ты?

– А хрен его знает!

– Кэтрин, ты что, за рулем?

– Отсохни, Моргун.

– Слушай, давай ты сейчас потихоньку припаркуешься, хорошо? Я за тобой подъеду.

– А я не хочу, чтобы ты за мной подъезжал. Отвали!

– Хорошо, хорошо. Не волнуйся, ладно? Все нормально…

– И не говори со мной, на хер, как со слабоумной!

– Извини, Кэтрин. Извини. Скажи, там, где ты сейчас едешь, разрешено останавливаться? Ты можешь сделать мне одолжение и просто притормозить?..

– Я тебе никаких одолжений делать не собираюсь.

– Да, я знаю. Я… Послушай… Судя по голосу, ты много выпила. Ты можешь кого-нибудь покалечить…

– Плевать.

– Кэтрин, у тебя был шок, и ты не в себе.

Я судорожно сглотнула. Что-то поднималось во мне. Что-то, что слишком долго таилось.

– В какой части Лондона ты находишься? Хоть это ты мне можешь сказать?

– Запад. Белые дома. Деревья. Дома белые…

Чокнуться можно. Прямые линии, углы, снова прямые линии, и ни одна ни с чем не связана. Я же на этой дороге уже была, точно. И машину эту несколько минут назад видела… Я будто крыса в лабиринте. Лабиринт… Боже, руль какой скользкий.

– Я не могу дышать, Крэйг. Я не могу… дышать…

– Кэтрин, ты видишь какой-нибудь указатель? Вывеску? Паб, ресторан – что-нибудь?!

– «Дан…» «Дансейни» какое-то.

– Хорошо. Теперь паркуйся. Все хорошо.

Ничего не хорошо. Все поднималось и поднималось. Клубилось вокруг меня, как когда-то – вокруг моей матери.

– Катерина? Скажи что-нибудь!

Такси – черное и большое – ехало прямо на меня… В голове отдавался гудок. Крутанув руль, я ушла от лобового удара, но появилось что-то другое… Цвет. Проклятый цвет, которому нет названия.

Он был везде.

МОРСКАЯ ЗВЕЗДА

1

– Я не чувствую, что я – это я.

– Ты о чем? – В голосе Винни тревога. Но тревожиться ей было не о чем.

– Я имею в виду – я не такая, как прежде.

Таксофон загудел, и я, прижав трубку подбородком к плечу, свободной рукой полезла в карман халата за очередным двадцатипенсовиком. Неудачный маневр. Будто задела что-то под своими сломанными ребрами, и место, где в груди была вшита трубка, обожгло болью. Я качнулась и вцепилась в костыль, зажатый слева под мышкой. Иначе не удержать бутылку, присоединенную к вшитой трубке. Ухитрившись наконец встать прямо, я засунула монетку в щель.

– Не такая хорошая или не такая плохая? Кэтрин, ты здесь?

– А, ч-черт… Да, здесь, извини, Вин.

– Ты в порядке?

– Конечно. – Я вытерла пот со лба.

По серому коридору шла доктор Дженнингс с молодым чернокожим санитаром; их подошвы шлепали по синтетическому полу. Застукав меня у таксофона, докторша нахмурилась, взор ее означал: «Почему не в постели?» А потом она неожиданно улыбнулась и пошла дальше. Страшила Джули, баба средних лет, с квадратной мордой, моя соседка по палате, ковыляла в туалет, путаясь в полах байкового халата. Я повернулась к ней спиной и уставилась на плакат про обследование груди.

– Извини, Вин, что ты сказала?

– Я спрашиваю – какая «не такая», плохая или хорошая?

– Не знаю… Я больше не чувствую себя испуганной. И не понимаю, чего пугалась прежде… Хотя чего-то пугалась. Понятно?

– М-м… – Винни старалась это переварить. Ни хрена не понятно – даже мне самой.

– Дело в том, Кэт, что ты посмотрела смерти в глаза. Посмотрела – и все же ты здесь. Потому ты и чувствуешь себя другой. Логично, да? Я тут читала одну книжку, так вот: те, кто был…

– Ладно, Вин, ты-то как?

– Я? А, спасибо, с тех пор как вынули эту трубку – намного лучше. Кэт, а ведь в этом есть и смешная сторона: обе валяемся по больницам, из обеих трубки торчат!

– Оборжаться.

Мне подфартило: пневмоторакс (так называется, когда пробито легкое), среднее сотрясеньице башки плюс шишка размером с мячик для гольфа, пара сломанных ребер, порезы, мерзкий ушиб на левом колене и морда как баклажан. Коктейль тот еще, и очень больно, и все же я знаю, что мне повезло.

– Я завязала с курением, – сообщила Винни.

– Еще бы.

Хорошо мы, наверное, смотримся. Я балансирую в больничном рубище у таксофона и кидаю туда монетку за монеткой, а Винни разговаривает лежа в кровати. Обе хилые, как старухи, обе шаркаем шлепанцами и сипим тоненькими голосами.

– Нет, действительно, – сказала Винни. – Пол, кстати, говорил, что ты заходила. Спасибо, Кэтрин.

– Заткнись, а? Это все, что я сделала. Я бы тебя проведала, если бы не вляпалась… Но знаешь, Вин, меня, возможно, через несколько дней выпишут. Я тебя навещу. Принесу виноград.

– Вообще-то, Кэт, меня выписывают завтра, так что это я к тебе заскочу.

Я всего-то хихикнула – и это чуть не отправило меня на тот свет.

– Вечно ты со мной нянчишься. Ладно, подруга, выкладывай очередную мудрость. Мудрость мне сейчас до зарезу нужна.

Пауза. Я услышала вздох Винни. От телефонной трубки несло гнилью. Так пахнет дыхание больных людей. Мои деньги тикали и тикали…

– Что ты собираешься делать? – спросила в конце концов Винни.

Бип-бип-бип – я старалась затолкать в щель последнюю монетку. Она выскочила снизу. Я наклонилась, подобрала, поплевала на нее и снова запихала в щель. И взвыла – поскольку задела вшитую трубку и потревожила ребра. Трюк, однако, удался: автомат монетку принял. Это мама научила меня такому приему.

– Так что ты будешь делать? – настойчиво спросила Винни.

– А я знаю? Я не могу загадывать дальше чем на несколько дней. Просто живу и жду, когда из меня эту гребаную дрянь выкачают.

Старая леди, шествовавшая мимо на костылях, пронзила меня злобным взглядом. Будь у меня свободный палец – показала бы ей.

– Кто-нибудь из них заходил?

– Из них? Ты имеешь в виду… Нет, конечно. С ними всё. Со всеми. Кроме Джонни, может быть… Нет, я видела только Кева.

– Что? Ты о Большом Кеве? Из «Крокодила»? – Винни явно обалдела.

– Ага. О нем самом. Я ему позвонила, и он съездил ко мне домой. Привез кое-что из вещей. Знаешь, Вин, за последние пару дней я поняла кое-что важное о своей жизни.

– И что же?

– У меня ее нет.

Пошатываясь, я медленно брела обратно в палату. В правой руке я несла бутылку, а с левой стороны – там, где ушибленное колено, – опиралась о костыль. Такой крен был не слишком полезен для груди – сломанные ребра вдавливались так, что перехватывало дыхание; место вокруг вшитой трубки саднило. Но я упорно заставляла себя двигаться. Не могу валяться все время в койке. Да и голова уже получше, чем вчера, – осталась лишь ноющая боль и время от времени казалось, будто в черепушке что-то порхает – подпрыгивает и приземляется.

Все, что я могла делать, – это плестись обратно в постель, и то по дороге пришлось прислониться к стенке, чтобы отдышаться. Как представлю себе беговую дорожку… Я увидела собственную тень на противоположной стене и содрогнулась: нечто сутулое, сгорбленное… Будто вырядилась для Хэллоуина.

За сегодняшний день я изучила этот коридор вдоль и поперек. Отколотая кафельная плитка у огнетушителя, сырое пятно на потолке возле лампы, проход, ведущий к лифтам… Я, наверное, протопала здесь уже восемь или девять раз. То целенаправленно – позвонить Винни или в туалет, – то просто чтобы прошвырнуться. Удивительно: все видишь совсем по-иному, когда движешься медленно, сосредотачиваясь на каждом шаге, на каждой детали. Мир меняется… Мелочи выходят на первый план. Все становится более сложным, более реальным… И менее похожим на лабиринт.

Я приближалась к посту сиделки. Люди в форме сновали туда и обратно. Даже того ветерка, который поднимается от их беготни, сейчас хватит, чтобы свалить меня с ног. По очереди трезвонили два телефонных аппарата на столе, и высокая стриженая медсестра по имени Фрэнсис хватала то одну, то другую трубку. Я слышала ее ровный голос, повторяющий снова и снова:

– Больница герцога Эдинбургского. Оставайтесь на линии, пожалуйста.

Свернув налево, я прохромала в длинную прямоугольную палату, с обеих сторон здесь тянулись койки, в том числе и моя. Третья справа.

Страшила Джули сидела на соседней кровати и, откидывая за ухо прямые волосы, оживленно щебетала с посетителем; худой седой мужчина со спины напоминал моего отца. В кои-то веки Джули смахивала на человека: углы ее тяжелой квадратной физиономии от ухмылки несколько закруглились. Но вот она заметила меня и ткнула в мою сторону пальцем. «Вот она», – произнесли ее губы.

Когда беловолосый гость обернулся, порхание у меня в голове сменилось бешеной свистопляской.

– Ну вот. Приходит в себя… – Голос сестры Ивонны.

Тысячи цветных пятен кружились у меня перед глазами. Кровь в голове шумела, как вода, прорвавшая дамбу.

– А теперь – в постельку, хорошо? – Сестра Фрэнсис одновременно поддерживала меня и пристраивала костыль возле кровати; сестра Ивонна вынула из моих взмокших ладоней бутылку и откинула одеяло.

– Хорошо, что мы рядом оказались, – заметила она. – Наша малышка Кэтрин, мистер Чит, очень удачно в обморок упала.

Везучая я.

– Вам сейчас надо полежать и отдохнуть, Кэтрин, – сказала сестра Фрэнсис. – Вы себя немножко переутомили.

Я все еще была словно пьяная. Медсестры сгрузили меня на кровать, укрыли одеялом, подсунули под голову подушки. От меня самой толку было как от тряпичной куклы. Бутылку поставили на пол.

– Она в порядке? – Первые слова, которые я услышала от отца за пятнадцать лет.

Где-то в отдалении заливалась Джули:

– Я тут со щитовидкой. Три года понадобилось, чтобы меня обследовали по-настоящему. Три года страданий.

Когда сестры направились к двери, захотелось кинуться к ним, умолять, чтобы не оставляли наедине с отцом, но я была слишком разбита, чтобы говорить. А он просто стоял и пялился на меня своими бесстрастными директорскими глазами.

– Как ты узнал, что я здесь? – выдавила я между неровными вдохами и покосилась на стакан с водой на тумбочке.

Он опередил меня, метнулся к стакану, протянул мне. Наши пальцы соприкоснулись, и я отдернула руку, ощутив холод его кожи.

Он подождал, пока я выпью воду, потом пробормотал:

– Может, я задерну полог? – Голос мягче, чем я запомнила.

Я хотела отказаться – не хватало только остаться с ним наедине, – но тут Страшила Джули ударилась в цветистые описания своей операции на щитовидке, и я торопливо кивнула.

Зеленая занавеска, зашуршав, сомкнулась вокруг нас, и я запаниковала, очутившись вместе с отцом в этом коконе. Он засуетился, выискивая, где бы пристроить оранжевый пластиковый стул, и до меня дошло, что психует отец ничуть не меньше моего. Уголок тонкого рта подергивался, а руки дрожали, когда он придвигал стул к кровати.

Отец нервно смотрел на бутылку и на трубку, которая тянулась от нее к моей пижамной куртке. Его подавленность придала мне сил. Дурман заклятия рассеивался.

– Постарел ты, дорогой родитель. Постарел и устал.

Отец опустил глаза и принялся теребить пуговицу макинтоша.

– Что случилось, Кэтрин? Расскажи мне.

– Въехала кебом в грузовик. Не лучшая идея, конечно. Хорошо еще, грузовик на месте стоял.

Я отметила, как блестят его черные ботинки. Похоже, он по-прежнему чистит их каждый вечер. Раньше он чистил и мамину обувь, и мою, а потом выстраивал туфли в ряд возле парового котла.

– Но тебе наверняка и так уже все рассказали. – Я изобразила подобие саркастической улыбки.

– Мне сказали, что ты была пьяна.

– Ой, да пошел ты!

Отец вздрогнул, поднес дрожащую руку к глазам, потер лоб. Я ощутила, как мою разукрашенную синяками физиономию согревает улыбка. Сколько раз я посылала его в мыслях, а вслух – еще никогда.

Придя в себя, он предпринял еще одну попытку:

– Что ты натворила, Кэтрин? Садиться пьяной за руль – это так на тебя непохоже.

– Откуда тебе знать, что на меня похоже? – Но усталость брала свое, мне уже было не до баталий. Я тяжело откинулась на подушку. – Ты прав. Это на меня непохоже. Если хочешь знать, я той ночью… была слегка не в себе. Если хочешь знать, я хотела умереть.

Дрожь пробрала меня при этих словах, и я закрыла глаза… Мне сказали, что я, видимо, успела повернуть руль, потому и не впечаталась прямо в кузов. Основной удар, сказали, пришелся на левую часть кеба – дверцу надо мной сплющило, как будто она была из фольги. И еще сказали, что я довольно удачно приложилась об руль – не будь пристегнут ремень, пролетела бы точно сквозь ветровое стекло и искромсала морду в кружево. Была бы как Джонни, а то и хуже… Но сама я ничего этого не помнила. Только оранжевые огни такси, от которого я увернулась, – и все. Лишь безымянный цвет вокруг.

– Видишь, пап, у меня всё как у мамы. Это пряталось во мне, как и в ней, ждало своего часа.

Я заставила себя открыть глаза и повернуть голову так, чтобы видеть его. Папино лицо было мертвенно-бледным. На впалых щеках и под глазами залегли темные тени. Я ждала, что он что-нибудь скажет, попытается ответить, и вдруг поняла, что отец не в силах говорить. Он старался сдержать слезы. От тишины мне стало не по себе, и я попробовала разрядить обстановку:

– Пап, а ты знал, что когда людей уносят с места аварии, то их кладут на доску со специальным покрытием? Классная штука! А вокруг головы обертывают штуку вроде губки – на случай, если шея сломана.

Эта губка – такая мерзость: лежишь, шелохнуться не можешь, все вокруг приглушено… Прямой путь к клаустрофобии. Пялишься в потолок, а над тобой мелькают чьи-то лица, чего-то спрашивают, фальшиво лыбятся…

– Права, конечно, отберут. Думаю, года на три. А вот значка мне больше не видать – это факт. Кеб списали. «Фарэвеи» вообще-то мощные, но плохо сочетаются с грузовиками. Бедная Мэв, наверное, в гробу перевернулась.

– Что ты будешь делать? – Голос у отца был совсем слабый.

– Без понятия. – Мой голос не лучше. – Воды еще не нальешь?

Отец наполнил стакан из кувшина. Постаравшись не касаться папиных пальцев, я взяла стакан и отпила глоток. Отец снова устроился на стуле. Руки на коленях, пальцы сплетены.

– Я тебя видел. – Он робко покосился на меня. – На заупокойной службе. Видел, как ты убежала. Заметил только тогда, когда ты была уже у холма. Глаза у меня уже не те, но я знал, что это ты… Там еще был мужчина в спортивном автомобиле, он побежал за тобой. И я слышал, как он зовет тебя по имени… Почему ты убежала?

– Я и не собиралась там быть. Мужчина, которого ты видел… Он заманил меня туда.

– А-а… – У отца был разочарованный вид. – А я думал…

– Нет. – Я сделала еще глоток и поставила стакан в сторону. Как же мне хотелось остаться одной. – Слушай, может, пойдешь? Я хочу отдохнуть.

Отец будто и не слышал:

– Кэтрин, я знаю, что наломал немало дров. Я просто не мог после… Ты так похожа на нее.

– Папа, я не хочу этого слышать.

– Я был рад, когда ты ушла к Мэв. Я не знал, как справиться с тобой. Как справиться со всем. Когда мне предложили раньше срока уйти на пенсию, это было такое облегчение…

– Папа, сделай одолжение – мне из легкого эту хрень откачивают…

– Мэв была так добра. Ты ведь, наверное, и не знала, что она постоянно приходила и помогала мне с уборкой? Она оставалась на чашку чая и рассказывала, как у тебя дела…

– Папа…

Внутри все дрожало и дергалось, я хватала ртом воздух.

Как же он постарел. Стал одним из тех усохших, дряхлых старичков, которые бредут от автобусной остановки с сумкой, набитой продуктами; у них печальные худые лица и непомерно большие уши.

– Извини, я не хотел огорчать тебя и утомлять. Просто когда этот человек позвонил и сказал, что ты здесь…

– Какой еще человек?

– Я так беспокоился за тебя, Кэтрин. Знаю, прошлого не поправишь, но я надеялся… я надеюсь, что мы сможем быть друзьями. Хочешь, поживи у нас с Патрицией, когда тебя выпишут. Тебе же нужно будет время, чтобы прийти в себя, встать на ноги.

– Эй, погоди. – В голове у меня бушевала целая лавина. Факты, воспоминания разъезжались, ускользали, я не знала, за что ухватиться. И выпалила наугад: – Что еще за Патриция?

Покраснел! Мой отец покраснел!

– Это… моя знакомая дама.

– Твоя – кто?

– Мы вместе чуть больше года. Я встретил ее в группе психологической поддержки для перенесших душевную травму.

Он – в группе психологической…

Отец выпрямился на стуле. И будто вырос дюйма на три, прямо у меня на глазах. Мне нужен кодеин – срочно.

– Я должен был как-то помочь себе. Почти четырнадцать лет я прятался от мира. Четырнадцать лет. Да, я обязан был уделять Мэри больше внимания. Да, я обязан был стать для тебя гораздо лучшим отцом. Но прошлое не изменишь, ведь так?

Чудно слышать, как он произносит ее имя.

– Не могу представить, как ты сидишь в библиотеке, или в церкви, или еще где и изливаешь душу перед незнакомыми людьми.

– Знаю. Странно, да? – Папа нервно хмыкнул, но его лицо тотчас снова стало серьезным. – Кэтрин, я любил твою мать даже больше, чем… Но теперь… Теперь я встретил Патрицию. Она… замечательная.

– Замечательная? – Резкий укол в ребрах. Отец снова покраснел. Меня сейчас вывернет! – Да. Замечательная. Она прекрасная женщина. Заупокойная служба – это ее идея.

Неужели папа действительно мог измениться? Сначала я этого не заметила, но он заговорил о Патриции – и я уже вижу… Тот же макинтош, надраенные до блеска ботинки, ручка в нагрудном кармане, та же манера сплетать пальцы – но, похоже, он обрел смысл в жизни. У него есть женщина по имени Патриция – и у нее бывают идеи.

– А сюда заявиться – это тоже ее идея?

– Нет. Это уже моя. Мне давно следовало прийти, но мы уезжали на неделю в Париж. Вернулись только сегодня утром. Тогда я и получил сообщение.

Мой отец и какая-то женщина… Залезают на Эйфелеву башню, гуляют вдоль Сены, ходят по Лувру, лопают улиток… Возвращаются домой…

– Какое сообщение? Кто тебе сказал, что я здесь?

– Сообщение на автоответчике. От какого-то Джейми.

– Джейми? Не знаю никакого Джейми.

Папа был озадачен:

– А я думал, что это тот мужчина, который тогда бросился за тобой. В спортивной машине.

– Папа, а ты уверен, что его зовут не Крэйг?

– Конечно, уверен. Джейми Лоуренс. Именно так.

На этом мои силы кончились. Мне нужен был отдых. Веки отяжелели.

– Па, мне спать пора.

Отец медленно поднялся на ноги, начал застегивать макинтош. Но мысли у него носились где-то еще.

– Ты подумаешь о моем предложении, Кэтрин? Насчет того, чтобы пожить у нас.

– Па, дай я отдохну. Мне сейчас не до того. Папа снова стал печальным. А чего он ждал?

Придет, скажет «извини» – и все пятнадцать лет исчезнут, как по волшебству?

– Но можно, я хотя бы снова к тебе зайду?

– Не знаю. – Глаза закрывались сами собой. В отдалении загремела тележка с едой.

Глаза у меня были закрыты, но голос его я слышала:

– Я позвоню завтра в палату, хорошо? Когда ты сможешь все продумать?

Занавеску отдернули, на меня нахлынула волна густого запаха. Юнец с остреньким личиком, в белом халате, подтянул тележку, взглянул на диаграмму в ногах кровати и сверился со списком:

– Кэтрин Чит… Вы у нас вегетарианка?

– Нет! – С меня разом слетела сонливость. – Я не вегетарианка! Я мяса хочу!

– А здесь написано – вегетарианка… – заныл парень.

– Так я позвоню? – спросил папа.

– Как хочешь.