Текст книги "Евгеника"

В его квартире всё было по-старому. Унылые обои, как повязки на теле раненого, стягивали стены комнат, не давая сочиться сквозь них воспоминаниям и сожалениям. Среди вороха старых бумаг он нашёл телефон красотки из бара, который взял сто лет назад. Позвонил, и она, даже не утруждаясь выяснением подробностей, пригласила его к себе.

Вернувшись домой, на полке он обнаружил нетронутый том Размышлений Марка Аврелия. Сквозь слова он больше не видел женщин, не ощущал их прикосновения. Был лишь безразличный холод страниц и тонкий тошнотворный запах типографских чернил на бумаге. И ему ничего не оставалось, кроме как продолжать тысячелетнюю традицию мужчин брать от жизни всё и оставлять после себя выжженные поля.

Он усмехнулся новому ощущению, решил, что, наконец, проклятие его рода искуплено чужой загубленной жизнью, приготовился вкушать плоды свободной жизни и входить в роль венца мира. Развязно болтая с очередной знакомой, он наслаждался непривычной пустотой, заполнившей его до предела, и расправлял плечи, будто стараясь подогнать это новое чувство под себя, как одетый в первый раз костюм, сшитый не по мерке. Ещё чуть-чуть, и костюмчик сядет как влитой, думал он, в глубине души понимая, что пришедшие ощущения не гибки и не обтекаемы, что он должен скомкать себя, чтобы подойти к ним.

И первое время ему было даже приятно от внутреннего дискомфорта; возможно, счастье и заключается в ежедневной борьбе с собой, размышлял он, гладя пышный огонь кудрей рыжеволосой красотки. Он встретился с ней в баре, налил текилы и пригласил её в свой дом, захватив бутылку с остатками выпивки. Вечером она расстелила его белоснежные простыни, а наутро, смятыми, он выбросил их и проводил подругу до двери.

Он её не звал, но как только стемнело, она опять пришла и расстелила новые белые простыни, которые постигла та же участь, что и предыдущие. Скоро они оба привыкли к этому ритуалу и воспринимали действия друг друга как должное. Он нарёк её Мартой, в честь месяца, в котором он заново начал читать Размышления, и в памяти возник Её образ, покинутой им женщины, единственной, которой он так и не придумал имени. Её глаза смеялись, когда он, лежа рядом с ней на рассыпчатом песке, нашёптывал в её уши-ракушки разные глупости и, не унывая ни на секунду, перебирал в голове всевозможные имена, но все они, казалось, были заняты, все названия уже пахли чужим потом и делились чужими клетками. Он наблюдал за Ней и понимал, что Майя, имя, которое носили тысячи женщин по всему миру, – только её имя. Это для неё оно было однажды рождено и дожидалось того часа, когда найдёт хозяйку. А, возможно, оно существовало всегда, как и сама Майя, и они были вместе также всегда. А теперь для него были потеряны и она, и её имя.

Его больше не волновали несвежие простыни чужих постелей, он спал мертвым сном ночи напролёт, сминая любые узоры и ткани. Клетка, полоска, ситчик, шёлк и брюнетки, блондинки, шатенки на них – всё стало одного цвета и вкуса. Не разбирая количества и путаясь в именах, он приводил женщин к себе домой, а потом сутки напролёт валялся в постели, не смея двинуться. Позвоночник был раздроблен в пыль ненавистью к самому себе, а под лопатками ныли обрезанные лебединые крылья, которых, впрочем, никогда там и не было. Он заглушал фантомные боли на время очередными подругами и бутылками Арманьяка, а после боли возвращались и продолжали измываться.

В молодости он испробовал много женщин, выпил много алкоголя и увидел много снов. Все трое удовлетворяли его потребности в радости, кому-то он был потребностью, кому-то – радостью. Он вкушал разнообразные изыски, вдыхал изысканные ароматы, пробовал ароматные напитки – всё находилось в различных плоскостях, на разных ступенях восприятия, но суть, понял он, у этого всего одна – счастье в первозданном виде. Оно, родившееся миллионы лет назад, брело по миру и принимало неповторяющиеся обличия, сохраняя неизменной свою суть.

Так же и теперь он познавал боль за разными масками. Обиды, причинённые им, обвинения, брошенные напоследок в гневе, безмолвные неподнятия трубки – всё возвращалось к нему, заставляя задыхаться бессонными ночами и тревожно ждать рассвета со слабой надеждой, что к утру отпустит. Какие бы мучения он ни чувствовал, суть оставалась одна: ему было просто больно.

Он вырастал могучим дубом несколько веков в гасконском лесу, среди таких же, как он. Из года в год он наращивал слои и затвердевал корой. Он мог вспомнить любое лето и любой восточный ветер и высасывал все живительные соки корнями у земли. Приходили лесорубы и забирали тех, кто рос далеко, потом тех, кто ближе. Пока очередь доходила до него, в грёзах ему виделось будущее: он, гордой мачтой корабля, разбивает ледяную гладь океана и сражается с бушующей стихией. А потом его срубили и, не глядя на его годовые кольца, не считаясь с его мечтами и планами, наделали дубовых бочек и поставили в тёмный сырой погреб, хранить и отдавать свой аромат тому самому Арманьяку, который сейчас был заперт в его бокале.

Он часто вспоминал квартиру Майи на Лесной, завязывая шнурки и отражая в зрачках те фиолетовые ночи, когда сырыми липкими почками они переплетались, срастаясь в одно тугое дерево. Он лежал и гладил её золотые волосы, которые беззвучно утекали под одеяло и грелись, где ещё недавно грелся он. Ему нравилась беспечность её тихих слов, которая не обещала нежность назавтра и не заставляла давать пустые клятвы и океаны обещаний в ответ. Она вставала поздно, тянула за собой перламутровое одеяло и обвивалась подобно греческой богине, и не было понятно, где кончается кожа и начинается тёплая ткань, разгорячённая её сердцебиением. Запах колумбийского кофе уносил его в горы, докуда не долетали птицы и можно было наполнить карманы молочными облаками, что он и делал, а возвращаясь, небрежно разбрасывал скомканную вату по полу. Потом она наклонялась и собирала пух, а он наблюдал и заново вожделел гладить её волосы и греться там, где потом будут греться её белёсые локоны.

Порой он забывался и думал, что больше ничего не помнит. Что та судьба, которую он предал, намертво забита в глухой коробке и заживо закопана глубоко в землю. И как только слабые отголоски спокойствия поселялись на его плече, откуда ни возьмись, из сокровенных закоулков комнаты, из хвостатых нот прежних мелодий, из тонких женских запястий и длинных пальцев появлялась былая обречённость и горечь от того, что ничто не проходит бесследно. Время, обязанное лечить душевные и телесные раны, отворачивалось от его стенаний. И глядя на других людей, жадно пивших пролетавшее время, он молча давился им, считая дни, когда же неиссякаемый поток всё-таки высохнет, лишив его, наконец, бесцельных проклятых минут.

Под утро он обретал умиротворение, ощущая, как сквозь многоликие недели его руки снова переплетаются с её руками, и краешек губ приподнимался, намереваясь улыбнуться наступающему дню. Но, открыв глаза, он разочаровывался, видя перед собой лицо Марты, преданно лежащей рядом и выжидающей, когда его сердце растает ото льдов равнодушия. Он становился чужим миру, перестал интересоваться, что в нём есть и что происходит, чужим ей, хоть никогда родным и не был, и чужим самому себе. Он на глазах терял свою синтонность, и его душа становилась однотонным шёлковым лоскутом.

Одиночество заполонило его сердце, и он всё чаще стал засыпать задолго до того, как приходила Марта. Он реже стал знакомиться и брать номера телефонов, ещё реже вспоминал перезванивать, если брал. Дни приобрели пресный вкус, но пресный не отсутствием вкуса, а приторной, не прекращающейся горечью.

«Вот костюмчик и сел», – иронизировал он. Но это скорее была похоронная роба, окрашивавшая всё вокруг в чёрно-белое. Игры в верю-не верю с другими людьми довели его до того, что, обманывая остальных, он перестал верить сам себе.

Иногда он напивался вдрызг и приползал домой под утро, натаскавшись по кабакам и не помня ночных приключений. Весь последующий день его рвало, а Марта смиренно ходила за ним и поила водой с лимонным соком. В минуты облегчения он выказывал ей осколки благодарности, убивавшие её мучительней, чем его равнодушие, тем, что за благодарностью не скрывалось ничего; это была благодарность в чистейшем виде, без примеси уважения, доброты или симпатии. Порой он садился у окна и часы напролёт смотрел вдаль, устремляя глаза в небо, в котором летал упущенный кем-то воздушный змей, зацепившийся за провода.

Как-то она попросила его рассказать, что он там видит. В ответ он прикрыл веки и, сглотнув, прошептал: «Ничего». Он сам превращался в ничто, и теперь ему было не от кого и некуда бежать. В этой конечной точке, в пункте назначения, к которому он стремился последние месяцы, оказалось пусто и холодно.

«А с ней что случилось?» – задала Марта очередной вопрос.

Он, удивившись, так растерялся, что не разозлился на её настырность, и задумчиво произнёс:

«Не знаю. Наверное, я её убил». И, где-то в другой реальности, слёзы потекли по его небритым щекам, но в этой он оставался внешне равнодушен, ни одна ресница не дрогнула от этих слов.

Он действительно порой представлял, как после его отъезда она металась по дому, не находя себе места от волнения, как, ближе к вечеру, отчаявшись его дождаться, ехала искать на вокзал. Как, проезжая мимо того места на обочине, что-то больно кольнуло в её груди, а в сознании пронеслись те минуты, в которые он предавал её. И как медленно стало разрываться сердце, как реки обиды хлынули наружу, как она в гневе стукнула кулаком по рулю и поклялась ненавидеть его больше, чем любила.

В другие дни ему казалось, что она всё же доехала до вокзала, и, почувствовав в воздухе предательство, не вынесла его тяжести и бросилась под поезд.

Вариацией её исхода было возвращение с вокзала поздней ночью. Она, с обесцвеченными от слёз глазами, падала на мокрый песок без сознания, а наутро, мёртвую, прибой ласкал её нежной пеной.

В глубине души он надеялся, что всё же ей не хватило духу свести счёты с жизнью из-за его подлости, но твёрдо был уверен, что душа её растерзана, и что даже если он вернется и впервые в жизни попросит прощения, покается, будет стоять на коленях и вымаливать её снисхождение, прежнюю любовь ему не вернуть никогда. Он рисовал в воображении, как она встрепенётся, увидев его вновь, как внутри забурлит давно не просыпавшаяся радость от нахождения поблизости, и как она постарается изо всех сил скрыть, что всё же счастлива от его появления. Растрогавшись, он упадёт ниц перед её ногами, закроет руками преступное лицо, а она подойдёт и утешит его. Долгие часы он засыпал с такими мыслями, постепенно выращивая идею поставить на кон всё, поехать обратно и с повинной явиться к Майе.

В начале новой зимы он надел белую рубашку, захватил старую иранскую монету и собрался туда, откуда позорно бежал в конце прошлой зимы. В прихожей стояла Марта, скрестив руки на груди. Он не знал, что сказать, не знал, стоит ли просить её уйти из его дома, в любом случае получалось некрасиво и подло. Она молчала и ни о чём не спрашивала, она не давала возможности соврать, ответив какую-то глупость, сообразить, в какую степь увести её размышления. Она стояла и ждала, что он скажет сам.

«Я ухожу».

«Я вижу».

«Прости» вертелось у него на языке, но он смолчал. Это было не в его правилах, впрочем, как и уходить на глазах покидаемой им женщины. Наверное, ему самому было бы легче пролезть сквозь то мифическое игольное ушко, сквозь которое обычно пролезают то лошади, то верблюды, чем заставить уста произносить шесть элементарных звуков, которые бы ей ласкали слух, но кололи бы его самолюбие. Да и само слово было из числа тех, что требовали нечеловеческих усилий для воспроизведения; фрикативные напрягали скулы и рвали горло пополам, цепляясь за стенки и сопротивлялись появлению на свет. Он уже было сомкнул губы для первого «П», но не смог пересилить многолетнюю тренировку избегать просьб о прощении и вытянул их для последнего поцелуя.

Марта знала, куда он уходит. К кому он уходит. Она бы и рада была спросить, вернётся ли он, да только знала, что он и сам не имеет ни малейшего представления, к чему приведёт его намерение.

Он ступил за порог, и Марта почувствовала, как исчезает в воздухе, словно мыльный пузырь: она кружила по ведомой лишь ей траектории, пытаясь найти то место, где мыльные пузыри живут вечно, но лопнула в одно мгновение, не оставив после себя даже маленького пятна в его воспоминаниях.

Он ехал всё дальше и дальше, но дорога, которая некогда привела их обоих к морю, закончилась на полпути, уставившись в непролазный бурелом. Он развернулся и решил, раз по земле пути нет, в воздухе преград он не найдёт. В аэропорту Шарля де Голля он взял билет в один конец до их дома на берегу моря, и уже в самолёте стал вычищать из ботинок непослушный песок. Ему казалось, будто бы не самолёт летит, а он сам толкает его, разгоняет своим нетерпением. Он словно сидел не на кресле А17, а летел впереди, запряжённый огромной неповоротливой птицей, чьи стальные крылья заледенели и не могли махать. И как только в иллюминаторе показалась земля, он беспокойно стал искать глазами крошечную точку, в которой сконцентрировался смысл его жизни. Он отодвигал мешавшие облака, закрывавшие вид, отдувал их от стекла, но так и не смог найти.

Такси мчало на полной скорости, но ему всё казалось, что деревья мелькают слишком медленно, что он пропустит тот идеальный момент, когда она только отойдёт в ожидании от окна, и в эту самую минуту машина остановится у крыльца, он войдёт без стука и увидит её, обернувшуюся, сначала испугавшуюся, а потом счастливую. На подъезде он так сжал кулаки, что ногти впились в кожу и оставили глубокие красные следы на ладонях. Он подбежал к двери и толкнул её.

Та тихо скрипнула и послушно открылась. Сквозняк ворвался в комнату, растревожил кружевные занавески и вылетел в дверь, ведшую во дворик. Он оглядел комнату, всё было по-прежнему: тот же деревянный стол, те же бамбуковые кресла, тот же шкаф, на котором покоилось её любимое блюдо с павлинами. Елисей осторожно ступил во двор и остановился: там тоже не было никого.

Но раз двери открыты, – решил он, – значит, она где-то рядом.

Он сел в плетёное кресло и стал дожидаться. Раньше бы его привело в бешенство то, что всё получилось не так, как рисовалось в его воображении, что момент, когда он был бы дирижёром, упущен, что теперь ему приходится быть ведомым случаем. Но теперь он даже не фыркнул раздражённо, лишь устало закрыл руками лицо и вслушивался в тишину.

Через полчаса на улице послышались шаги, он решил не вставать: его поза была так трагична, что, думал он, способна воззвать к жалости.

Дверь открылась, и вошла Марка.

Он удивлённо уставился на неё, разводя руки.

«Где Майя?»

Женщина поставила тяжёлую корзину на стол и не спеша стала вынимать продуты.

«Её нет».

Подобный поворот ломал все придуманные им за половину часа варианты развития действия. Марка выложила последние покупки, заварила чай с бергамотом и усадила гостя напротив себя. Чай не остывал в чашке, и она вылила его в блюдце. Он смотрел на её ритуал и представлял, что вот сейчас в этом блюдце с золотой каёмочкой вода замутится, и покажется лицо Майи где-то там, куда он отправится немедля. Но чай цвета не менял, лишь пар угомонился, и Марка аккуратно отпила. Он выжидающе смотрел, и на лбу было написано, чего ему надо от женщины напротив.

– Она уехала. Сказала, что это ещё не конец, что всё закончится в месяце, отделяющем её от той, чей огонь горел на твоей постели всё это время, но так и не согрел тебя.

Она встала, подошла к шкафу и достала блюдо. Вместо павлинов на нём оказался изображён длинный мрачный коридор.

– Она сказала, ты поймёшь, куда ведёт коридор.

Он обречённо смотрел на фарфор и силился разглядеть хоть один знакомый кирпичик. Вдруг в темноте мелькнула бегущая по полу крыса, а вслед за ней проследовал чиновник в средневековом штатском, с свитками под мышкой.

«Канцелярская мышь» – пронеслось в голове Елисея, и стены на блюде неспешно начали плавиться, открывая уличное пространство.

По дороге на вокзал он размышлял о том, что бы это могло значить. Детективные загадки были не в духе Майи, поэтому ответ должен был лежать на поверхности. Простота решения стала первым кирпичиком, но которые один за другим нагромождались рассуждения: коллекционная тарелка, безмозглые античные павлины.

Он припомнил, как она просила нарисовать её умирающей Клеопатрой и заказной бандеролью отправить украшать коридор Вазари, чтобы взглядом покидающей этот мир красавицы наблюдать за обывателями, зевающим по сторонам.

«В Уффици!» – решительно произнёс он в окошко кассы, протягивая деньги.

Он сел в купе и сразу уставился в запачканное окно. В грязных разводах ему рисовались сцены из его юношеской жизни. То были годы, когда он был уверен, что беды отца творятся лишь оттого, что тот не хочет сделать усилие над собой, идёт на поводу проклятья и смиренно принимает все злые подарки судьбы. Он намеревался свернуть горы пластами солёных высохших слёз, пролитых брошенными девушками, нагромождённых на совести поколений семьи. Он намеревался поделить океан на две части, если это потребуется для преодоления невзгод. Он планировал очень много, но жизнь расставила всё по своим местам, и, достигнув возраста, в котором у его отца появился единственный сын, у него самого не было ни детей, ни избранницы, которая могла бы подарить ему потомство.

И под мерный стук колёс он погружался в воспоминания и пытался понять, когда он допустил ошибку, с какого момента он не оставил себе шансов на спасение.

Он так и не нарисовал её умирающей Клеопатрой. Возможно, если бы тогда они вместе отправились в по ту сторону Альп, дорога не привела бы их к морю, и у него было бы время, чтобы решиться и рассказать ей свой секрет, чтобы поделиться своим проклятьем. Ему продолжало казаться, что их история не дописана до конца, что это их поклонение волхвов, что они просто сменили место, и где-то в другом городе, у другого моря они обретут сладкий хэппи-энд.

Рассматривая тондо Микеланджело, он мысленно конструировал свою жизнь, от начала до того момента, и смеялся, что она тоже бессмысленно ходит по кругу. Утонувшие в Лете лица так же стояли по бокам его лет белыми гипсовыми фигурами, безмолвными и хрупкими, которые он не решился разбить тогда, чтобы напрямую пойти по чужим осколкам к ней, и наплевать на все предрассудки, на слова, лившиеся из чужих ртов прокисшим квасом.

Он бродил несколько часов по залам в поисках её или чего-то, что могло указать, куда ему идти дальше. Но не нашёл даже Клеопатры – днём ранее её увезли на реставрацию.

На выходе из музея его внимание привлекла небольшая группа людей, одетых в чёрные выцветшие костюмы, но горевших глазами и страстью к свершениям и революциям в учёном мире. Он остановился, узнавая в их сутулых фигурах мужчин, в которых ему некогда хотелось превратиться, всю жизнь смешивать в лабораториях жидкости и искать, искать что угодно, хоть философский камень, хоть эликсир вечной молодости, стать магистром бесплодных поисков и трястись впавшими скулами над вероятностью, что кто-то его переищет. Другими словами, его влекла научная жизнь ещё с детства, но как-то раз он увидел округлые груди соседки Элен, расправлявшей мокрое бельё на веревке, и забыл про науку на несколько десятилетий. Элен стирала каждую субботу, да так, что плеск воды слышался за два этажа, а мыльная пена просачивалась сквозь толстые перегородки. Потом она шла на балкон с огромным эмалированным тазом, полным чистых вещей, пахнущих хозяйственным мылом, доставала каждое по отдельности и прищепками закрепляла на верёвках. При этом сарафан её перекашивался, и мальчишки, сбегавшиеся к определённому времени, облепляли окна напротив, открывали рты и молча глазели. Среди них был и он, пристальнее всех рассматривающий прачку и жалевший, что сарафан перекручивается недостаточно сильно. Тогда-то он и перехотел стягивать все покровы и обнажать истину, скрывавшуюся за кипами написанных книг, статей, заметок, переключившись на более интересные животрепещущие вещи, которые тоже можно обнажить.

Только теперь, стоя на каменных ступенях во Флоренции, он вспомнил, как стучит в висках, когда зарываешься с головой в учёные книги и ворошишь мысли давно умерших гениев. Через час в баре «Сладкая жизнь» Елисей, распивая недозрелое кислое вино, обсуждал с новыми знакомыми в потёртых костюмах предстоящую научную конференцию и получил пару свежих идей для своей деятельности. Это было собрание, посвящённое проблемам современной музыки, и по его затылку пошли мурашки, когда он ощутил, что наконец-то может завершить работу, начатую ещё на первом курсе Московской консерватории и законченную через курс, когда он добровольно ушёл из музыки и учебного заведения, гордо хлопнув за собой крышкой рояля. И он почувствовал, как внутри прорастают те самые мысли, которые, видимо, спали всё это время, и набухают под кожей, просясь наружу.

Он пожал руки новым знакомым, обещал выступить на конференции и отправился превращать почти забытое в стройные ряды подсчётов и доказательств. В снятой неподалёку гостинице он расположился в номере, окна которого выходили на солнечную сторону, чтобы просыпаться с первыми лучами солнца, начинать копаться в чужих письменах и производить на свет свои собственные.

На столе, стоящем у стены, он нарисовал точную копию фортепианной клавиатуры и нетренированными пальцами стал играть Грига, наклоняя ухо к столешнице и вслушиваясь в глухой стук. Пальцы выводили правильную мелодию, а Елисей хмурил брови и после каждого окончания темы брал карандаш и заполнял буквами разлинованную тетрадь. Он проиграл концерт от начала до конца раз пять, но что-то не сходилось. Тогда он начал считать вслух до девяти, но и это не помогло. Он отодвинулся от стола и уставился в окно. Зимняя Флоренция была чудесна и отвлекала от работы.

Ежевечернее брожение по барам и кабакам тоже принесло мало пользы: глотая бокал за бокалом он лишь вслушивался в окружающие звуки и считал. Когда звуки и цифры смешивались в единый хаотичный экосез, он брал шляпу со стола и, покачиваясь, шёл спать. Наутро, как было задумано, солнце будило его и звало играть заново Грига и прислушиваться к деревянному столу.

Вдали на улице послышался сначала дикий визг тормозов, а потом мощных удар. Ухо Елисея застыло на полпути к клавиатуре, а глаза широко раскрылись.

«Конечно же!» – он радостно вскричал и взялся писать в тетради без остановки доказательства своей гипотезы, рисовать шестнадцатые и четвертные, ферматы и бемоли.

Он кусал губы в нетерпении рассказать всему миру, сколько тысячелетий человечество, поверив когда-то Гвидо д’Ареццо, а потом и Веркмейстеру, заблуждалось и жило припеваючи, ни разу не восстав. Ему виделись удивлённые лица его бывших сокурсников, которые остались водить смычками по струнам и смеяться над ним, когда он уходил, не найдя поддержки. Их рты медленно раскроются и начнут растягиваться всё шире и шире, пока он будет читать свою речь, и на последних словах их заполонят все сыгранные ими ноты, пропихиваясь в полость и проталкивая остальных внутрь. А потом весь мир будет тошнить этими кривыми нотами, которые втёрлись в доверие и обманывали людей.

Дрожью в коленках он принял приближение своего триумфа и мнил себя освободителем. Ему грезилось, как Чайковского выкидывают с пьедестала и возводят на освободившееся место его бронзовую копию по пояс, у которой по вечерам будет собираться бомонд, дожидающийся новых концертов, а на умную и тоже бронзовую голову памятника будут регулярно гадить голуби.

«Нет, лучше без голубей,» – Елисей отмахнул назойливую итальянскую муху от лица и погрузился обратно в созидание.

В назначенный день работа была готова и он, гордый и довольный собой, твёрдой поступью шагал по лестнице в большой зал, где ему было приготовлено место в одиннадцатом ряду. Он сел и принялся разглядывать публику. Мужчины в парадных костюмах, женщины с вечерних платьях, сальные улыбки и официальные разговоры – вся атрибутика научных сборищ. Свод потолка с росписями вековой давности, красные ковры, пропитанные пылью и микрофоны, созданные по новейшим технологиям и специально привезённые со склада японской фирмы, спонсирующей мероприятие.

Он всё сидел и теребил бумажку с записями. Поблизости стояли две дамы и обсуждали плачевное состояние нынешней культуры, сводя разговор к тому, что брюки слишком обтягивают зад вон того джентльмена и, в сущности, не удивительно, ведь зад не ахти какой. Джентльмен с неудавшимся задом обнимал за талию молоденькую сотрудницу университета и беседовал с пожилым учёным мужем с жиденькой бородкой. На пальце джентльмена блестело обручальное кольцо, а его спутница никогда не была замужем. Кто-то зевал, кто-то так же разглядывал гостей. И зал наполнялся полыми костюмами и платьями, просто вещи и цвета. Лишь Елисей, сидящий в кресле, знал тайну, которая давала ему право быть единственно значимым в данную минуту.

В микрофон постучал пальцем юноша-конферансье и пригласил всех занять свои места. На повестке дня было много вопросов, требующих досконального изучения, и доклад Елисея значился между речью доцента Уайльда из лондонской Королевской академии музыки и первым антрактом, тогда, когда все после напряжённого внимания будут мечтать вспорхнуть со своих насиженных кресел и переместиться к шведским столам. Минуты текли неохотно, цепляясь за предыдущие и нервируя Елисея всё больше и больше. Дрожь в коленках не унималась, и к середине речи доцента по лицу пошли красные пятна. Доцент мелодично говорил, и иногда публика, соглашаясь, начинала аплодировать. Елисей не мог сконцентрироваться и слушать, лишь ловил обрывки фраз и выдыхал, боясь, что кто-то перед ним скажет те слова, которые он носил в себе всю жизнь и теперь взорвёт ими мир.

Объявили его имя, и ватные ноги понесли владельца к сцене. Яркий свет прожекторов ослепил на мгновение, а потом, привыкнув, он, неожиданно для себя, обрёл, как второе дыхание, уверенность. Он так давно хотел сделать открытие в музыке, революцию, переворот. Он разобрал ноты на бисер и по крупицам стал восстанавливать по памяти песочные картины, виденные им некогда то ли во сне, то ли в дежа вю. И тот образ и был истинной музыкой. Спустя годы, он ухватил удачу за хвост и при помощи камертона, математических счётов и пресной воды обнаружил восьмую ноту.

И теперь он, словно оживший скрипичный ключ, исключительно правильный на всём нотном стане, с горящим сердцем делился находкой с миром. Фотовспышки щёлкали ежесекундно, а он продолжал вещать в микрофон и гордился собой.

Зал ахнул. Тут же на сцену вывезли чёрный Штейнберг. Конферансье озвучил желание аудитории и попросил на практике доказать существование восьмой ноты. Елисей сел за рояль и заиграл Грига, считая и рассуждая вслух. Морщинистые профессора вытирали платками вспотевшие залысины, а дамы с шиньонами стали усердно обмахиваться веерами. Воздуха хватало только на Грига, как и должно быть в новой музыке. Казалось, стены здания вываливаются наружу, как у картонной коробки, а Елисей, сидя за роялем, возносится в недосягаемые выси.

После конференции его пригласили посетить все старейшие университеты Европы и прочитать курс лекций по музыковедению. Деканы и ректоры толпились у его комнаты в гостинице, прося аудиенции у возникшего ниоткуда пресс-секретаря.

Недели две подряд Елисей не вылезал с банкетов в его честь и приёмов у именитых особ. На каждом мероприятии в его карманах скапливалась куча бумажек и визиток с телефонами важных персон и фигур, которые были не прочь заполучить его выдающийся генофонд в своё владение хоть на пару минут. По дороге домой он опустошал внутренности карманов без разбору и любовался Флоренцией, замерзающей холодными ноябрьскими ночами.

Ему и самому хотелось севернее, поэтому он согласился удостоить своим визитом Цвингер по личному приглашению директора музея.

Зима в Дрездене была приятней, чем в Италии. Воздух морознее, носы краснее, а в ночные увеселительные заведения бежалось быстрее. Светловолосые женщины с бесцветными глазами смотрели холодным взглядом, читали программку выступления и в ледяном молчании слушали одни и те же предложения, которые он повторял слово в слово на каждой встрече с публикой. И публика особенно восторгалась, когда на сцене появлялся потрёпанный рояль, и выступающий начинал бренчать на нём неизменную мелодию. Его открытие было сродни революции в математическом мире, как будто он нашёл неизведанный способ делить на ноль, и заученные правила и аксиомы, теоремы и доказательства теперь летели ко всем чертям. Концерт повторялся ещё неделю каждый вечер, и после очередного маленького триумфа Елисей возвращался в снятую комнату, зажигал свечи и в полумраке ловил тени уходящих дней. Он продолжал плохо спать, едва забывшись, он просыпался от того, что что-то будило его, и как ни мечтал он снова повторить свои чудесные сновидения, мечты оставались несбыточными.

На исходе недели его голова стала кружиться от обилия встреч и знакомств, он зашил карманы и отменил предстоящие выступления. Заглянув в местную сувенирную лавку, наполненную отголосками прошлой славы Цвингера, он первым делом наткнулся на фарфоровое блюдо с павлинами, точь-в-точь, как любимое блюдо Майи. Птицы сидели спокойно, лишь слегка распушив королевские хвосты.

В субботу его разбудил утренний назойливый солнечный свет, и он раздражённо зашторил окно. Он не поднимался до позднего вечера и мучился головными болями. Боли усиливались; казалось, транссибирскую магистраль решили пустить через его мозг, и начались строительные работы. В сердцевине его существа свербело незажившее некогда осколочное ранение, полученное на фронтах разделённой им же любви. Как только он схватился за левый бок рукой, в памяти воскрес образ женщины, к которой он стремился ещё месяц назад, но сбился с курса, сражённый медными трубами, фанфарами, воспевавшими его превосходство над людьми.

Он подошёл к столу и затупившимся карандашом, которым рисовал зебру белых и чёрных клавиш, стал чертить карту Европы. Прошло много времени, но ни единой идеи, ни единого знака, куда стоило бы направиться, не было.

Северный ветер выл за окном, пронизывая тоской до костей, и Елисея потянуло дальше по ранее намеченному курсу, через Северное море, к Ставангеру, а там как пойдёт.

Он накинул пиджак и по темноте поехал в Берлин. Необычайно холодный ноябрь кружил над Саксонией и дарил редкий белый снег чёрным непаханым лугам. Их нетронутая чернота обнадёживала его, и чем темнее и морознее становилось, тем спокойствие прочнее поселялось в его душе.