Текст книги "Евгеника"

Новый год пришёл с пушистым белым снегом, запорошившим всё вокруг, и, когда колокол собора Святого Вита позвал, оглушив весь мир погребальным звоном, слышимым лишь ей, она ушла, оставив его рыдать у смятой постели.

Он потерял её, и время перестало течь, как когда-то куда-то текло. Всё чаще в размышлениях он стал упоминать слово «раньше», избегая топорного «теперь». Он лежал на той самой кровати и чувствовал на губах привкус черешни, который появлялся всегда от поцелуев женщин её рода. Он видел, что на потолке растёт осиное гнездо, и взял палку, чтобы сбить его. Но, замахнувшись, он обнаружил, что это вовсе не гнездо, а чёрная воронка, сквозь которую в небо улетучивается смысл его жизни. Его и самого высасывало неведомой силой из их общего дома, он собрал картины, что рисовал с ней, и отправился в дом на берегу моря.

Уже на полпути он забеспокоился: а вдруг кто-то увидит её портреты и влюбится? Вдруг эта новая любовь будет не такая, как его? Вдруг она будет слабее и не сможет окутать оранжевыми волнами её бесподобные черты, что навсегда останутся прекрасно молодыми?

Не то ревность, не то гнев стал разрастаться в его мыслях, и он подозрительно смотрел на окружающих, ища в них того, кто первый посягнёт на её красоту.

«Нет,» – твёрдо решил он в итоге и, не заходя в дом, разжёг костёр на берегу.

Когда затрещала в огне первая рама, в воздухе разлился щемящий аромат сперва свежих персиков, а потом домашнего абрикосового варенья. Каждая картина пахла по-особенному, отдавая в последние минуты существования свою неповторимую гамму запахов, от которых у Елисея кружилась готова и останавливалось дыхание. Дрожащими руками он подкладывал в костёр одно полотно за другим, и его нюх ловил налету шлейф частичек души, что хранились в густоте красок. Ирисы, лилия, сирень – всё перемешалось и ждало последней ноты – картины, что он держал в руках и не мог отпустить. Она на ней была так свежа и юна, так красива и так жива. Он обнимал засохшее масло и сквозь рубашку чувствовал, как бьётся её сердце.

И как тогда, решившись перечеркнуть всё и остановившись с матерью на обочине, он резким движением оторвал картину от себя и бросил в пылающий хоровод. В тот момент, у пышущего жаром костра, он проводил исчезающие тени её локтей в небытие и ощутил, как кровь в его жилах остановилась и покрылась заиндевевшей коркой. И теперь он был абсолютно спокоен: никто не увидит её безупречного лица и не испортит его своей любовью. Теперь он был абсолютно одинок, и ничто во вселенной даже не молчало с ним в унисон.

Он зашёл в дом и увидел на столе деревянный ящик, о котором уже давно забыл. Он порадовался этой встрече, будто с ним рядом снова находился приятель школьных лет, пропавший сразу после окончания классов. Он слегка похлопал по крышке и, услышав, как та отзывается глухим неразборчивым стуком, припомнил сладкие часы ночных полётов, когда он никому ничего не был обязан, когда о его существовании никто не подозревал, и когда он мог просто кружить и кружить, не оставляя ни белых следов в небе, ни отпечатков пальцев на взломанных замках сердец.

Этой ночью к нему вернулся сон.

Он посетил всех, к кому летал раньше, увидел, что Майя исправила все его ошибки и избавила от мучений того, над кем когда-то он злобно шутил. Его знакомые были повсюду, и если бы они догадывались, что он за ними наблюдает, то помахали бы ему рукой и пожелали спокойной ночи.

И он летал, летал, и чем дальше относил его северный ветер, тем яснее он понимал, что его движение по кругу бессмысленно. Он вернулся в деревянный ящик, свернулся, как кошка, калачиком и уснул.

Часть 2
Мадроника

Мадридские пятницы.

nunc per ludum dorsum nudum fero tui sceleris

Виктория писала в Мадрид.

Ей было 26, её юность прошла под девизом «Если есть, что потерять, то не стоит это хранить», и каждый последний четверг месяца она садилась за распластанный посреди гостиной стол, доставала из верхнего ящика перьевую ручку и начинала очередное письмо. На конверте, предназначенном для написанного, была приклеена испанская марка и выведены правой рукой вензели на латинице. Кружева манжета неслышно скреблись по поверхности стола, а мерное дыхание подсушивало чернила.

Её письма не были подробны и эмоциональны. Она рассказывала в них о том, что произошло за последний месяц, как она скучала и как снова не смогла найти время приехать. Далее строки растекались на извинения и обещания непременно вскоре навестить. В финале она макала палец в фиолетовую гуашь и отпечатывала на бумаге безымянную подушечку вместо прощания.

Так же случилось и в тот четверг. Она складывала слова в предложения медлительно и аккуратно, писала карандашом, словно с чёрной непрозрачной повязкой на глазах играла на фортепиано, будто слепыми пальцами нащупывала нужные клавиши и неуверенно нажимала, а услышав верный звук, смелела и в одно мгновение повторно ударяла. И промежуток между звуками был уловим лишь её ногтям, и, казалось, вместо двух рождается один.

Закончив, она осторожно положила письмо в конверт, заклеила и, подержав его закрытым под хрупкими ладонями, убрала послание в атласную сумку и легла спать.

Бежевое одеяло прикрывало лишь её икры, и в тёмной глубине комнаты выделялась её хлопковая ночная рубашка, под которой билось сердце, уставшее от головокружительных падений и бесконечной погони за ветреными мечтами.

Виктории хотелось любви. Славы. Богатства. Всего, чего могла желать молодая женщина, у которой из своего в жизни были лишь комната на окраине и старый потрескавшийся комод, угрюмо загромождавший угол у окна и поддерживавший поцарапанное зеркало в латунном подрамнике, оставшееся от прежних жильцов. Она лежала и смотрела на закрытую тёмно-серыми облаками луну и беззвучно подвывала степным волкам, замершим на взгорье Алтая и обратившим свои пасти к бледно-жёлтому блину.

«Жаль, что завтра не понедельник,» – думала она. Иначе можно было бы набраться терпения и силы воли и начать всё заново, хотя, что именно нужно было начинать, она не представляла. Но потребность что-то поменять ненасытным комаром сосала её нервные клетки и не давала уснуть до раннего утра пятницы.

С первыми лучами над провинциальным Лундом пробудились окна и заблестели открывающимися стёклами прозрачные двери лавки, в которой Виктория торговала сладостями. Каждое буднее утро в витрине показывалась жилистая рука и раскладывала медовые пряники, покрытые яичной глазурью, полосатые леденцы, лоснящиеся на солнце, и крупные горошины прозрачной карамели, скатывавшиеся с верхней полки в пряничные впадинки.

Эта же рука, пару минут назад опустившая выцветший конверт в почтовый ящик, что связывал угол Вестергатан с миллионом городов планеты, расшторила окно и разгладила зелёные бархатные портьеры, и в проёме витрины предстал каменной улице единоличный театр Виктории: её сладкая работа и горькое одиночество. Здесь, за сотни миль от её сердца, она расправила хрустящий передник и принялась раскладывать имбирные ушки, припудренные сахарной мукой, по золочёным коробкам, что так любили раскупать на съедобные сувениры туристы. Дверной колокольчик то и дело дребезжал, а монеты звенели у кассы. Она накрахмаленно улыбалась и провожала взглядом спины, спешащие по домам, в семейные очаги – греть чайники и хрустеть коричными палочками за бесконечными беседами, заканчивавшимися поцелуями в лоб и пожеланиями добрых снов. На витрине оставались считанные булочки, стрелка не дотягивала 20 минут до шести, когда надо проделывать утреннюю процедуру в обратном порядке, и можно было, уткнувшись локтями в прилавок, устало смотреть в стеклянный квадрат и не видеть в нём ничего, кроме своего прошлого.

Именно так она и сидела тогда, десять лет назад, когда ей стало о ком мечтать. За окном было так же слякотно и зябко, а тёплый имбирный аромат с трудом отпускал на выходные. Заканчивалась первая рабочая неделя её жизни, и она уже снимала фартук, как в лавку забежали три студента – из очередной партии первокурсников, выпорхнувших из-под родительских ремней и приехавших в лундский университет за разгульной молодостью и, если останутся силы, за знаниями. Раскрасневшиеся и лохматые, они спросили, что осталось из выпечки, а она в ответ разрумянилась и предложила мятные крендельки, почему-то никому не приглянувшиеся в тот день. Они взяли все и, продолжая так же заразительно хохотать, оставили её одну, с пылающими щеками и помнящую лишь горящие глаза того, что был повязан красным шерстяным шарфом.

В ту ночь он снился ей, и, не находя удобного положения для головы, она вертелась и мяла подушку, завивая одеяло спиралью по ноге. Он смеялся, а его шарф разрывался на сотни шёлковых алых ленточек, которые реяли на ветру и превращались в языки пламени. Он смеялся, а её сердце колотилось так сильно, что от ударов она проснулась и ещё долго лежала, успокаивая дыхание. В темноте ей чудились его карие глаза, а на губах ощущался мятный поцелуй. Наутро она поклялась сама себе, что в скором времени развяжет красный шарф и бросит у своей постели, улыбнулась и отправилась пить свежесваренный кофе в старый ресторанчик, что неподалёку держала её двоюродная тётушка.

Девушка любила сидеть за столиком и наклонять лицо над чашкой так, чтобы пар стелился по её коже, а потом идти по улице и чувствовать, как волосы пахнут арабикой. Тётушка всегда напитки заваривала крепко, кофе же ей удавался особенно, и в гуще угадывались лишь благие предзнаменования.

Виктория отпила глоток и застыла: в двери показались знакомые со вчерашнего вечера лица, такие же весёлые и замёрзшие, как и давеча. Она смутилась, стала разглядывать своё отражение в чашке и, к своему недовольству, обнаружила, что снова неуклонно становится пунцовой. Она не поднимала глаз и старалась затаиться, обняв пальцами блюдце и крутя его против часовой стрелки, но зоркие юноши углядели её и решительно направились в её сторону.

– Разрешите присоединиться? – южный акцент отскочил от белоснежных зубов и, вскарабкавшись по ниточкам серег, ещё долгим эхом витал в её голове.

Она в ответ скопировала их улыбки и не сразу предложила присесть. Когда тот самый красавец из её сна оказался напротив, она глазами распустила его шарф на лоскутки и подбросила их вверх. Они стали медленно опадать переплетающимся серпантином, на лету превращаясь в одуванчики. Он сдул со лба отросшую чёлку и заказал горячий шоколад с ромом. Его спутники попросили принести тоже самое, но с двойной порцией алкоголя. Тётушка недовольно покачала головой и бросила каменный взгляд осуждения на девушку. Та на полпути поймала и выкинула его прочь, надкусывая хрустящую печенюшку в виде плоской рыбки.

Разговор заворачивался в прозрачное оригами шуток и словесных игр, не равноценно соответствовавшим шуткам двух стран, и Виктория лишь спустя несколько лет поняла, насколько их слова были несмешны.

Они держали чашки своими по-юношески тонкими и длинными пальцами, которые казались обтянутыми кожей сухими ветками тополей, коротающих своей век среди могил Монпарнаса, и привыкали понимать чужую речь. Тот, что сидел напротив, представился Фернандо; имена друзей она не стала спрашивать, взяла его за руку и отвела к себе домой. У порога он разулся и надел её бежевые домашние тапочки, что стерегли дни у оранжевой стены прихожей. Он будто слепой прошёл по квартире, трогая рукой предметы и мебель, отпечатывая на ладони лица вещей. Она заварила мате и принялась разглядывать гостя, пока тот грел руки над кипящей водой и смотрел на улицу сквозь желтоватые занавески.

Его плечи соблазняли её, словно на них крепились невидимые крылья, и она еле сдерживала себя, чтобы не подойти и не потрогать выпуклые ключицы, а он ощущал в себе зарождавшегося демона и едва мог пошевелиться. Часы на стене пробили одиннадцать раз, и всё происходившее далее уже давным-давно тысячу раз было прокручено в её мыслях и стало лишь очередной вариацией, осязаемой и бесповоротной, и так же гулко стучали его каблуки вниз по лестнице, когда полчаса спустя она осталась как и прежде лежать на кованой кровати.

Часы в лавке показали пять минут седьмого, Виктория накинула плащ и отправилась домой. Замёрзший замок магазина не поддавался, и она, безрезультатно повертев ключ, наклонилась и стала дышать на стальную замочную скважину, густо покрывшуюся инеем. Сквозящий ветер игриво залетал под плащ и закручивал полы, заставляя приподниматься короткие волоски на ногах там, где заканчивались капроновые чулки. Она ёжилась от холода и тёрла пальцем оттаявший металл.

– Вам помочь? – обратился к ней невысокий мужчина с чёрным зонтом, – Мне кажется, тут дело в этом, – он, не дождавшись ответа, отстранил её от двери, приподнял ручку, зачем-то постучал по замку, и тот послушно закрылся.

Виктория стояла довольная и держалась одной рукой за воротник, а другой – за непослушные оборки плаща.

– О, как я Вам благодарна, – она забрала ключи и не знала, как будет уместно разминуться.

– А я благодарен этой чертовой погоде и старому замку, – мужчина ржаво засмеялся и предложил проводить её до дома или поймать такси.

Она отказалась, сославшись на то, что живёт неподалёку, а он не стал настаивать, раскланялся и пошёл в направлении её дома. Ей было неловко идти с ним рядом, неловко идти, немного отстав, и она стояла на пороге и мёрзла, дожидаясь, пока расстояние между ними не будет достаточно комфортным. Метров через двадцать он обернулся и помахал ей, а она сделала вид, что не заметила его руки и поспешила перейти дорогу, хотя ей этого делать не требовалось.

Добравшись наконец до дома, она села в прихожей на кушетку и сидела на ней ещё минут двадцать, не снимая сапог и плаща.

Это был мерзкий день. Обычный, как и тысячи остальных безликих мерзких дней. Как и тысячи оставшихся вечеров и ночей, в которые ей предстоит придумывать, что написать в следующем письме, а с приходом последнего четверга осознавать, что всё не то, что давным-давно пора бросить пачкать бумагу и отправиться навестить Мадрид. И после столь решительных порывов разгладить чистый лист и мокнуть перьевую ручку в иссиня-чёрные чернила.

Её днём пустующая обитель наполнялась по вечерам лишь ею, от чего сиротливый кров облегчённо прислушивался к её тихим шагам в свете тусклых абажуров, к мерным вздохам и с тоской ожидал рассвета, когда хозяйка отправится в суетливый мир.

В конце недели в лавку, когда Виктория смахивала с витрины маковые крошки, вошёл тот джентльмен, что недавно помог с замком. Он снял котелок и вытер хлопковым платком макушку, покрытую редкими прядями, похожими на сухую пшеницу, неубранную с полей во время сенокоса.

«Давай, представься Петерсоном», – съязвила про себя она в предвкушении глупой беседы с занудным стариком и притворно радушно улыбнулась ему как возможному покупателю. Глазированные пончики в тот день были не нарасхват, и их срочно нужно было пристроить.

– Добрый день, – мужчина положил свою руку на прилавок и, небрежно пробежавшись глазами по сладостям, уставился на Викторию. – Будьте добры, вон тех конфет, тех и ещё грамм сто шоколадного драже.

Он показывал пальцем, каких именно конфет накладывать, и одобрительно кивал головой, замечая, как вырез на платье приоткрывает грудь, когда она наклонялась за новым пакетом.

Он расплатился и собрался уходить, но замешкался в последний момент и скомканно попросил взвесить ещё ванильных маффинов. Пока Виктория выкладывала выпечку из коробки, джентльмен беззвучно шевелил губами, проговаривая заготовленные фразы и прикидывая, как они будут сейчас звучать.

Виктория подняла глаза и, сломав все его планы, спросила, не угодно ли ему чего-то ещё. Он мгновенно собрался с мыслями и перешёл к решительному взятию безоружной крепости.

– На выходных я видел Вас в окне дома на углу. Вы сидели за столиком одна и пили, осмелюсь предположить, горячий кофе.

Она удивлённо приподняла бровь, делая вид, что не понимает, к чему он клонит.

– И я хотел бы украсть у Вас несколько часов и пригласить составить мне компанию в эту субботу, – он принялся объяснять, что намечается торжество, посвященное юбилею компании, основанной ещё его отцом и так успешно управляемой им в течение всей жизни. Ему казалось, что слов не достаточно, и он показывал руками масштабы успешности и крутил в воздухе спирали. На переходе к адресу предстоящего мероприятия, она прервала его, согласившись без раздумий и попросив подъехать за ней в условленный час.

Он, не ожидавший, что его предложение будет принято, от радости поспешил убраться, чтобы она не успела, не дай бог, опомниться и передумать.

«Конфеты забыл», – вздохнула Виктория, отложила их в сторону и принялась обдумывать наряд для вечеринки. У неё так давно не было иных маршрутов, кроме близлежащего квартала, выходов в свет и звона бокалов!

Когда-то с Фернандо она часто гостила у его однокурсников, в шумных компаниях мелькая юркой пёстрой юбкой и распущенными каштановыми кудрями. Он приобнимал её и подливал пунш в стеклянный стакан, который выдавался за хрустальный, а она садилась на подоконник и качала ногой, положенной на ногу. К ней всё время кто-то подсаживался, открывал форточку и закуривал, начиная порожние разговоры, заканчивавшиеся потухшим окурком, примятым в керамической пепельнице с заводским штампом на боку. И тогда она чувствовала себя королевой, восседавшей не на подоконнике с облупившейся краской и в табачном дыму, а на престоле с бархатным балдахином.

Фернандо говорили, как ему повезло, какая она чудесная, он кивал и выдыхал табачный дым.

После таких времяпрепровождений они бежали сломя голову к ней домой, и он доказывал ей свою любовь, засыпая с довольной улыбкой, обняв её левой рукой. А она ещё долго лежала в тишине и улыбалась, рассматривая звёзды в ночном окне и представляя себя на одной из них.

Письмо 1.

Мадрид.

Здравствуй.

Буэно диас или что там сейчас у тебя.

Вчера я не спала всю ночь и вспоминала наше прощание. Всё-таки, не стоило укладывать красное поло[1]1
  Это самое поло Виктория подарила Фернандо на их первый новый год. Она хотела сделать сюрприз на Рождество, но Фернандо предупредил, что не религиозен и не поддерживает массовых взаимных поздравлений «по весьма сомнительному поводу». Он взглянул на поло и улыбнулся – ей показалось, что его привычка насмехаться над любыми проявлениями её заботы и сейчас возьмёт верх, но он лишь обнял её. И незаметно усмехнулся за её спиной.


[Закрыть] – твой чемодан казался перезревшим арбузом, готовым вот-вот разорваться и окатить всех косточковым градом. Как ты доехал, кстати? Тётушка слышала, что из-за похолодания изменилось расписание паромов, и я волновалась, не перенесли ли в последний момент и ваш вылет, не пришлось ли тебе сидеть дольше в зале ожидания. Вдруг, там было холодно, и ты замерз без унт. Хотя, что я говорю, какие унты, у нас же не северный полюс, в самом деле.

На прошлой неделе опять приходила Пити и уговаривала поехать с ней примерять деревянные башмачки в Голландию. Это так пошло, мне кажется, всё равно что жить в Африке и летать в Анкару греться на песке. Песок другой, не спорю, но глупо менять одни мелочи на другие.

Как ты?

Как тебя встретили родные? Наверняка, обнимали и плакали, а потом вы сидели за длинным деревянным столом в гостиной и пили красное вино. Там по-прежнему слева от клавикорда висит репродукция Моне? Что-то изменилось дома, пока тебя не было?

Я пишу и ощущаю на щеках тепло ваших разговоров и покрываюсь румянцем и пупырышками. Мне бы так хотелось быть сейчас рядом и смеяться, смеяться, даже не понимая ваших шуток.

Я не умелец писать письма, ты извини. Это мой первый опыт.

Я жду от тебя вестей.

Прошла неделя со дня его отъезда, а ей казалось, что если бы можно было собрать и сложить время в какую-то ёмкость, то пришлось бы занять весь дом, и всё равно оно бы торчало даже из окон. Сон длился мгновение, а пустые дни тянулись товарными поездами, бесконечно стучащими колёсами по стальному воздуху. Он когда-то был близко, а теперь его не стало рядом с ней.

Однажды зимой, несколькими неделями позже Рождества, они шли вдвоём по уставшей заметённой улице; сквозь залепленные снегом стёкла тускло светили фонари. Она игриво толкнула его в белоснежный пуховый сугроб, но он устоял и вместо того, чтобы упасть, повалил её. Она смеялась и лежала на снегу, глядя на маленькие звёзды, и казалось, что на самом деле весь мир ошибается: они неподвижны, просто днём светит солнце, и их не видно. Но они стоят на месте и ждут, пока стемнеет, чтобы такие, как она, упав в сугроб, могли смотреть на них и ждать, пока одна из них покажет хвост, чтобы успеть загадать желание, которое всё равно не сбудется.

А он тем временем шёл дальше и не оглядывался.

Их отношениям тогда шёл второй или третий месяц, она сбилась со счёта, занавешивая тёмные окна и ложась на согретую постель. Она пила минуты, проведённые вместе, и не могла напиться. Она смотрела в его глаза и шутила, пытаясь поджечь черноту его зрачков, но они не блестели. Волоски на его груди приятно щекотали её щеки, когда она лежала на ней и размышляла над глупостями, вроде того, как было бы весело удалить у него волосы со всего тела. Наутро он выпивал приготовленный ею кофе, наспех одевался, целовал её и бежал то ли в институт, то ли в общежитие: высыпаться в мужском одиночестве.

Часто днём на работе, она придумывала их совместные беседы, подбирала темы и говорила про себя на два голоса. К вечеру от долгих монологов оставались осколки слов, и она прятала их глубоко в себе, чтобы никто их не украл и не сказал ему первее неё, и чтобы самой не позабыть их произнести. И ночью, пока он не уснул, она шептала ему их и радовалась, что он внимательно слушает, клала голову ему на плечо и зажмуривала глаза, мысленно пытаясь остановить летоисчисление. Он пристально смотрел в одну точку, гладил её голову и вспоминал Марику, ждавшую его на родине, её страстные поцелуи и задорный голосок, когда она напевала Шубертовского мельника, готовя на кухне масляные блинчики. У них были похожие волосы, и в темноте он не видел лица Виктории, а только чувствовал мягкость прядей, и наощупь каштан Виктории вполне сходил за шелковые локоны испанки.

А Виктория продолжала напевать понятную лишь ей колыбельную мира и крутить на его юной груди волоски, считая каждый и называя их разными именами. От имён она переходила к рассуждениям вслух, неважно о чём, неважно, зачем. Ей казалось, что она сможет его заговорить, и он никогда не покинет её, поэтому она использовала цепляющиеся друг за дружку фразы и предложения. К слову, он тоже их любил. Но вот незадача: его мысли задерживались на каждой кратковременной паузе, а её летели впереди несказанных слов, и так расстояние между ними увеличивалось, а ей казалось, что они по-прежнему близки. И к тому моменту, когда поток её мыслей иссякал, он уже спал, повернувшись на бок.

Изредка он пропускал занятия и оставался у неё на всё утро. Она радостно порхала по квартире и готовила ему завтрак, пока он нежился, досматривая полупрозрачные сны. Когда запах свежезаваренного эрл-грея доходил до комнаты, он нехотя потягивался, садился на край кровати и с ещё закрытыми глазами шарил по полу ногами в поисках тапочек. У них словно была своя ночная жизнь: их можно было оставить где угодно, рядом с изголовьем, у стены, под столом – к утру они всё равно разбредались по ковру и не давались в руки.

«Ты скоро?» – она торопила его, выглядывая из-за косяка кухонной двери, он открывал глаза и видел её белую ночнушку, мелькавшую у стола с дымящимся чаем. Он садился рядом с ней, делал глоток и снова закрывал глаза. Ничего, что за окном выла вьюга, ничего, что это был старый дом и шведская девушка – там, за темнотой век ему мерещилось английское утро, которое он встречает в окутанном плющом павильоне, заедая горячий эрл-грей хрустящим грильяжем. И, отвечая на вопросы Виктории, он не подавал виду, что её с ним в беседке нет.

Та зима выдалась на редкость холодной и снежной. Не проходило и дня, как на улице не валили бы крупные хлопья и не тянули к себе морозить носы и мочить сапоги. Ближе к вечеру Фернандо либо один, либо с друзьями, заходил за ней в лавку, и потом они шли вдоль каменных стен и искали свежий нетронутый сугроб в парке, чтобы натоптать в нём узкие дорожки и лабиринты, запутывая других и набирая снега по колено. Он всегда настигал её, идя напролом, создавая свою непоколебимую тропу, и целовал её тёплые губы. Как-то раз она дошла до самого края парка и у фонаря стала поджидать его. Он подошёл как обычно, и на свету она ощутила пар из его рта. Он глядел на неё и варежкой стряхивал снег с капюшона, а потом отошёл и опустил глаза: пока она любовалась отсветами на его щеках, он вытоптал у её ног подошвами меховых сапог орхидеи.

Не было ни малейшего повода для беспокойства, весна обещала быть куда более сказочной, но Виктория то и дело по ночам вскакивала от кошмарных снов, тяжело дыша и тревожно оглядывала место рядом с собой. Он был тут, она могла его коснуться, и, укоряя себя, она укладывалась обратно, но ещё долго не засыпала.

– Я бы подарил тебе тридцатое февраля, – как-то заявил он, надкусывая тирольский пирог.

Она замолчала на полуслове и уставилась на него.

– Зачем?

– Я бы хотел, чтобы у тебя было что-то, чего не было и не будет ни у кого.

Она смотрела на его челюсти, жующие пирог, и по коже бежали мурашки, от того, что она слышала, как соприкасаются его зубы. Его заявление было странным и внезапным, и она не могла подобрать сразу, что ответить.

– Тогда… подари мне лучше себя.

Он качнул головой, усмехнулся и отрезал себе ещё кусок. Черничная начинка капнула на бежевую скатерть в красный горошек, и Виктория машинально огорчилась, что теперь не отстирать. Лишь когда он ушёл, она стала вспоминать их разговор и понимать, что именно случилось между ними. С той поры в ней поселилось чувство, что она играет сама с собой в шахматы, ставит ладьи на чёрное, пешки на белое. И в какой-то момент приходит осознание, что ход или два назад ты начал подыгрывать одной из сторон. И в итоге, запутавшись в пылу азарта, где кто, обманываешь сам себя, начинаешь жульничать и специально делать ошибочные ходы, приводящие к незаслуженному торжеству другой стороны. И та, обманутая, сторона с упрёком смотрит на тебя в отражении зеркала, а ты ничего не может придумать в своё оправдание, ты просто хотел обмануть и – обманул.

Так же и Виктория, прокручивая раз за разом в голове тот разговор, стала придумывать варианты его ответов:

– Себя я хотел подарить на ближайший праздник, – он опустил лицо ей на колени и виновато погладил руки на них. Она не могла не простить и добродушно чмокнула в затылок.

И жили они с тех пор долго и счастливо.

Нет, не хватает трагизма, – размышляла она, уже вслух, намыливая ворот его рубашки, – Пусть он промолчит в тот раз, а на день рождения и подарит.

И вместе с мыльной пеной в пластмассовом розовом тазике ванная наполнилась грёзами будущих радостей, всплесков руками и душевных объятий. В конце каждой сцены они оставались жить долго и счастливо – иного конца в её постановках не было, она и представить себе не могла, что бывает иначе. Меж тем дни сменяли друг дружку, а с висящих на верёвке рубашек вниз капала вода.

Виктория вырвала из календаря страницу с мартом и прижала новый месяц кнопкой. Она с тревогой смотрела на тридцать клеток и кусала губу. Ещё было время плясать и веселиться, отдаться радости весны, однако уже не так далеко виднелся июнь, когда после экзаменов Фернандо должен будет возвратиться домой. Уже которую неделю перед сном её навещали мысли о будущем: в красках представлялось прощание, и она живьём ощущала, как бешено будет стучать сердце. Она стала засыпать позже него, разглядывая, как он неспокойно дышит в полудрёме, и как его глаза двигаются под веками. Когда ей казалось, что он дышит слишком неспокойно и ему снится кошмар, она теребила его руку и будила. Он улыбался, целовал её макушку и снова засыпал.

Днём она тревожилась по пустякам, ежеминутно выглядывала в окно лавки и проверяла, не несёт ли кто ей печальных вестей: его могли отправить домой раньше, могли разлучить преждевременно и не подумать о ней. И каждый раз с его приходом она облегчённо вздыхала и, еле дотягиваясь, клала свою голову ему на плечо. Двадцать восьмого апреля он принёс ей маргаритки, а она не сообразила удивиться, где он их достал. Они стояли в стакане и беззвучно кивали мохнатыми головками: «Так, так оно всё и будет, как ты представляешь. Только ещё сложнее.»

Он резал хлеб и по обыкновению рассказывал об университетских глупостях. Она глядела во все глаза и не перебивала, боясь спросить не то или то и получить ответ, который бы не хотелось получать. И тут он объявил, что получил письмо от отца и скорее всего надо будет переносить экзамены, собирать чемодан на месяц раньше и ещё столько успеть, купить подарки родным, попрощаться с друзьями. Маргаритки шевелили лепестками и сочувственно молчали.

Весь май пролетел как виток колеса обозрения. Они были постоянно вдвоём, он крепче сжимал её руку, теплее обнимал и целовал её замерзавшие на солнце пальцы. Тюльпаны на городской площади горели красными лепестками и поворачивались бутонами на юго-запад.

По вечерам Виктория стала добавлять в чай мяту с ромашкой, но пальцы всё равно дрожали. Он её успокаивал и обещал, что всё однажды наладится, и она делала вид, что верит.

Днём они бегали по магазинам и искали сувениры. Она интересовалась, для кого он покупал очередную вещь, и он рассказывал вкратце историю жизни этого человека.

– Почему такая? – она вертела неказистую табачную трубку и недоумевала.

– Это дедушке. Он у меня такой выдумщик. В детстве он приезжал на праздники к нам, и, когда меня укладывали спать, садился на мою кровать и рассказывал истории про пиратов. Он любил страшные сказки, и я до сих пор помню одну про маленькую потерявшуюся девочку, превратившуюся в воду, то ли от тоски, то ли от ещё от чего.

– Какая выборочная у тебя память, – она хихикнула и положила трубку в корзину для покупок.

– Пожалуй, возьму на всякий случай. Всех не упомнишь, кто там может ждать, – сказал он и взял со стеллажа хрустальные анютины глазки.

Она лишь сжала губы и отвернулась.

В начале июня он решил, что вернётся домой самолётом, купил обратный билет, и их друг Ларс вызвался везти их в аэропорт. Она смотрела в окно машины и боялась повернуть голову: их жизни разбивались на две части: вместе и порознь. И если секунды их общих сердцебиений стремительно приближались к нулю, то время одиночества было неизвестно. В зале вылета он пару раз порывался усадить её в кафе выпить с ним напоследок рома или вина, но она лишь смотрела на табло и ждала, когда загорится его рейс.

Он воодушевлённо смотрел на пассажиров и провожающих, гадая, кто будет окружать его на соседних креслах на борту самолета и мысленно уже летел на полпути к дому, оставив прошлое в прошлом.

Она же стояла и представляла, каким будет тот момент, когда он развернётся и переступит линию контроля, когда он будет ещё так близко, но уже безвозвратно далеко, когда она останется тут и будет видеть лишь его спину, уходящую в глубину зала. Сердце бешено стучало и было готово вырваться наружу в любую минуту, а он стоял спокойный, и в глазах его уже отражался Мадрид.